Афанасий Фет

«ВЕСЁЛОЕ ОБЩЕСТВО»

Негромкий, но несомненный успех второй книги практически ничего не изменил в жизни автора. Постепенно превращаясь в чисто эпистолярный, шёл к ужасной развязке платонический роман с Марией Лазич. Потихоньку, обычным порядком продолжался подъём по служебной лестнице: в декабре 1851 года Фет получил чин штабс-ротмистра — до желанного восьмого класса, дававшего потомственное дворянство, оставалось две ступени (вряд ли менее семи лет службы). Продолжалась служба в должности полкового адъютанта, которую Фету всё-таки удалось получить. Она имела свои преимущества — избавляла от многих тягот службы. Фет вспоминал, что позволял себе определённое сибаритство: «Поблажая по возможности собственной лени, я не только пил кофе в постели, но и принимал рапорт караульного вахмистра»226. Близость к начальству, почти сыновние отношения с полковником Бюлером тоже облегчали жизнь.

Имелись у адъютантской должности и негативные стороны. Во-первых, некоторое время платой за неё были неприкрытая недоброжелательность однополчан и страх стать жертвой какой-нибудь их серьёзной выходки (каковой, слава богу, не случилось). Во-вторых, такая близость к командиру, практически роль его заместителя (особенно в то время, когда Карл Фёдорович бывал в отлучках) была сопряжена с обязанностями, которые в захолустном полку выполнять было трудно. Попытка привести в порядок полковую библиотеку окончилась тем, что кирасиру-литератору пришлось тайком сжигать некомплектные журналы; в результате на него насчитали растрату 300 рублей. Приходилось сталкиваться с недисциплинированностью однополчан и самому в случае отсутствия командира полка разбираться с пьяными или просто дерзкими выходками младших офицеров, что, конечно, было непросто в силу того, что Фет занимал должность «не по чину». Проблемой были недоукомплектованность полка рядовым составом и обычай офицеров использовать рядовых для собственных нужд.

Эта проблема выходила наружу во время смотров: «По настоятельному требованию инспектора приходилось выводить в конный строй по меньшей мере 14 рядов во взводе. Такое требование эскадронные командиры считали раздирательным, принимая во внимание людей, оставленных в эскадронных штабах при цейхгаузе, огороде, иногда и при квартире женатого эскадронного командира, при полковой швальне, в инспекторском и полковом карауле, в кашеварах и хлебопёках, в лазарете, и т. д.»227. Так что едва не пришлось «брать взаймы» пеших у полковника Баумгартена, командующего третьим полком той же дивизии, чтобы выдать их за конных своего полка. На смотрах и манёврах на полкового адъютанта ложилась организация правильности движения по линиям к назначенному месту; следовательно, и вину за неправильно или некрасиво выполненный манёвр возлагали на него (такие случаи не раз бывали с Фетом).

Худо-бедно со всем удавалось справляться, обходясь без взысканий. Казалось, этот ровный путь и приведёт к желаемому чину, дворянскому званию и отставке. Но в феврале 1853 года Карл Фёдорович Бюлер подал прошение о долгосрочном отпуске, фактически об увольнении. Фету как полковому адъютанту пришлось сдавать дела новому командиру, светлейшему князю Владимиру Дмитриевичу Голицыну. Несмотря на то, что никаких серьёзных беспорядков и недостач не обнаружилось (по утверждению мемуариста, «сдача полка была блистательная»), а новый командир любезно предложил Фету остаться в той же должности, поэт увидел в перемене начальства повод для изменения собственной жизни: «Это неожиданное обстоятельство, как толчок, разбудило меня... Оставаться при других обстоятельствах в глухом поселении значило добровольно похоронить себя»228.

Пытаясь решить двойственную задачу — выбраться из сильно надоевшей ему глуши и одновременно по возможности ускорить карьеру, — Фет вспомнил, что бывший командир дивизии генерал-лейтенант фон Эссен при прощании обещал ему своё покровительство, и написал тому письмо с просьбой перевести его в гвардейскую кавалерию. Старый командир не забыл своего обещания; не прошло и месяца, как Фет был прикомандирован (в чине поручика, который в гвардии соответствовал выслуженному им чину штабс-капитана линейной кавалерии) к лейб-гвардии уланскому Его Императорского Высочества Цесаревича полку, называемому так с 1849 года в честь своего августейшего шефа великого князя Александра Николаевича, в скором времени — императора Александра II, под командованием генерал-майора Александра Фёдоровича Курселя. Из гвардейских полков он был одним из наиболее «дешёвых», сильно отличаясь от, например, кавалергардского полка — места службы аристократов. Видимо, это был предел доступности для Фета по деньгам и связям. И всё-таки гвардейская служба приближала к цели: следующий чин гвардейского штабс-ротмистра давал потомственное дворянство, а возможностей ускорить его получение в гвардии было больше. Кроме того, полк имел постоянные квартиры на Волхове, недалеко от Петербурга, что тоже привлекало поэта, уставшего от жизни в глухой провинции.

Отправляясь к месту новой службы, Фет заехал в Новосёлки, где провёл весь июнь 1853 года. Видимо, помимо желания побыть в родных местах и повидаться с семьёй, им руководили и прагматические соображения. Служба в гвардии (даже в «дешёвом» полку) обходилась дорого, и новоиспечённому лейб-улану требовалось увеличение материальной поддержки со стороны Шеншина. Фет надеялся, что его перевод в гвардию будет принят «отцом» благосклонно. Афанасий Неофитович согласился увеличить размер помощи пасынку. «Зная о предстоящих при переводе расходах и умеренности моих требований, он не раз с блистающими радостью глазами повторял: “Нет, ты таки меня не жалей! Нужно будет — напиши. Да, так-таки не жалей, не жалей меня!”»229. Многолюдная прежде семья в это время поредела: Любовь жила в имении мужа; Василий, женившийся в 1852 году на Екатерине Дмитриевне Мансуровой, проживал в Клейменове; Пётр учился в Харьковском университете. С отцом в Новосёлках жила Надежда, окончившая в 1848 году Смольный институт и продолжавшая отвергать предложения Борисова. Видимо, в это время между братом и сестрой возникла настоящая дружба, чему способствовала нелёгкая жизнь, которую Надежда вела в доме с отцом, как всегда, не считавшимся с её склонностями и желаниями, но вызывавшим у неё острое чувство вины оттого, что она не могла соответствовать его планам на неё. «...мои прекрасные надежды испарились как дым; я остаюсь, как и была, невеждой во всех отношениях, зная только, что отец потратил тысячи рублей, чтобы выучить меня музыке и что я не могу возместить затраты бедного старика, сыграв без ошибки какую-нибудь пьесу»230, — писала она брату Василию в июне 1850 года.

В тот приезд Фета домой, в июне 1853 года, произошло знакомство, сыгравшее едва ли не решающую роль в его литературной карьере. Новым знакомым стал Иван Сергеевич Тургенев, проживавший в это время, по российским масштабам, по соседству — в своём имении Спасском-Лутовинове той же Орловской губернии, куда был отправлен в ссылку, причиной которой, по распространённому в обществе мнению, была публикация отдельным изданием «Записок охотника», и имевший репутацию не просто замечательного писателя, едва ли не лучшего русского прозаика, но чуть ли не мученика, гонимого за сочувствие к народу. Фет знал и любил и его стихи (с поэмой «Параша» его познакомила, по его утверждению, Мария Лазич), и прозу. Сам Фет, несмотря на то, что начал печататься раньше Тургенева и уже издал два поэтических сборника, что его имя было знакомо читателям и критика отзывалась о его стихах одобрительно, имел в литературе существенно меньший вес. Он не затрагивал в своём творчестве социальных тем, центральных для русского общества, не подвергался гонениям, не участвовал в литературной жизни, практически не был знаком или потерял ранее имевшуюся связь с ведущими писателями и критиками, определявшими литературную моду. Таким образом, в литературной иерархии Тургенев был настоящей знаменитостью, Фет — всего лишь талантливым провинциалом. Знаменитый писатель, однако, знал стихи Фета, высоко их ценил и испытывал любопытство к личности автора; желание познакомиться исходило именно от него.

Первая встреча (формально она была второй — в своих мемуарах Фет туманно вспоминает о какой-то встрече, случившейся ещё в его студенческие годы на квартире у Шевырева) произошла в доме Шеншиных — соседей и родственников, которые через сестру Надю передали Фету просьбу пожаловать к ним для знакомства с большим писателем: «Я привезла тебе от всех поклоны, и Ш[еншин]ы убедительно просят нас с тобой приехать в следующее воскресенье. Будет Тургенев, с которым я сегодня познакомилась. Он очень обрадовался, узнавши, что ты здесь. Он сказал: “ваш брат — энтузиаст, а я жажду знакомства с подобными людьми”»231. «Конечно, — пишет Фет, — я очень обрадовался предстоящей мне встрече». Высокий статус писателя бросался в глаза: «Дамы окружали Тургенева и льнули к нему, как мухи к мёду, так что до обеда нам не пришлось с ним серьёзно поговорить». Но в конечном счёте этот разговор состоялся: «Зато после обеда он упросил меня прочесть ему на память несколько ещё не напечатанных стихотворений и упрашивал побывать у него в Спасском. Оказалось, что мы оба ружейные охотники. По поводу тонких его указаний на отдельные стихи я, извиняясь, сказал, что восхищаюсь его чутьём»232. Словцо «чутьё» Тургеневу понравилось — он принял его как комплимент.

Лошадей для визита в Спасское Фету пришлось просить у Афанасия Неофитовича, который выразил сомнение в безопасности общения с едва ли не «государственным преступником», но после уговоров щёлкнул пальцами и сказал: «Поезжай, уж если так тебе хочется»233. В тургеневском доме на поэта произвели впечатление многочисленные лакеи, в которых не было никакой необходимости, и обилие постоянно набитых ими курительных трубок, хотя сам Тургенев никогда не курил. Разговор, пишет Фет, «принял исключительно литературный характер»:

«...чтобы воспользоваться замечаниями знатока, я захватил всё, что у меня было под руками из моих литературных трудов. Новых стихотворений в то время у меня почти не было, но Тургенев не переставал восхищаться моими переводами од Горация, так что, по просьбе его, смотревшего в оригинал, я прочёл ему почти все переведённые в то время две первые книги од. Вероятно, он успел уже стороною узнать о крайней скудости моего годового бюджета и потому восклицал:

— Продолжайте, продолжайте! Как скоро окончите оды, я сочту своим долгом и заслугой перед нашей словесностью напечатать ваш перевод. С вами ничего более нет? — спросил он.

— Есть небольшая комедия.

— Читайте, ещё успеем до обеда.

Когда я кончил, Тургенев дружелюбно посмотрел мне в глаза и сказал:

— Не пишите ничего драматического. В вас этой жилки совершенно нет»234.

(Вспоминая этот эпизод, престарелый мемуарист утверждал: «Сколько раз после того приходилось мне вспоминать это верное замечание Тургенева, и ныне, положа руку на сердце, я готов прибавить: ни драматической, ни эпической»235).