Афанасий Фет

Поэзия, окрашивавшая чувства влюблённых, сообщала им духовный характер. Их встречи происходили в основном в доме Петковичей, что не давало отношениям перестать быть платоническими. Эта «невинность» отношений, видимо, удовлетворяла Фета, служа полноценной заменой чувственности. Влюблённые оставались на уровне «бесед», но за этими беседами стояло абсолютное взаимное обладание; они были единственным, но абсолютно полноценным выражением любви: «Оценила ли добрейшая Елизавета Фёдоровна из племянниц своих более всех Елену, искала ли Елена отдохновения от затворничества в доме брюзгливого отца и уроков, которые вынуждена была давать младшей сестре, на строптивость и неспособность которой по временам горько жаловалась, но только при дальнейших посещениях моих Фёдоровки я в числе и немногих гостей встречал Елену. Казалось, что могли бы мы приносить с собою из наших пустынь? А между тем мы не успевали наговориться. Бывало, все разойдутся по своим местам, и время уже за полночь, а мы при тусклом свете цветного фонаря продолжаем сидеть в алькове на диване. Никогда мы не проговаривались о наших взаимных чувствах. Да это было бы совершенно излишне»209.

Возможно, со стороны Марии это было не совсем так. Их отношения имели и другую, помимо лирической поэзии, «литературную основу», которая, видимо, была ближе уже Лазич: любовь к популярным тогда романам Жорж Санд (Авроры Дюдеван): «Но главным полем сближения послужила нам Жорж-Занд с её очаровательным языком, вдохновенными описаниями природы и совершенно новыми небывалыми отношениями влюблённых. Изложение личных впечатлений при чтении каждого нового её романа приводило к взаимной проверке этих ощущений и к нескончаемым их объяснениям»210. Какие конкретно романы читали влюблённые и какими впечатлениями и суждениями обменивались, мы не знаем — к тому времени Дюдеван написала уже много книг, в которых прославлялась свободная любовь, брак же объявлялся институтом условным и часто враждебным подлинному чувству. Романы французской писательницы имели огромное влияние на русское общество; ею восхищались Белинский, Герцен, Боткин и их единомышленники-западники. Одной из последних новинок был роман «Лукреция Флориани» (1847), в котором в качестве положительной героини выведена итальянская актриса, имевшая пятерых любовников. «Социальные» романы Жорж Санд переводили «свободную любовь» из поэтического идеала в общественный, в принцип реальной жизни. Видимо, эти идеи определяли отношение Марии Лазич к любви и браку. Похоже, она была готова на многое, и практически никакие отношения между девушкой и молодым человеком не казались ей запретными. Решимся предположить, что Мария как-то выражала неудовлетворённость духовным характером отношений и прямо или косвенно предложила Фету окончательную близость независимо от того, приведёт ли она к венцу.

Несмотря на его собственный интерес к романам Жорж Санд, принять такое предложение для Фета оказалось невозможным. Именно в этом случае, когда он имел дело с по-настоящему любимой девушкой, он не считал себя вправе сделать её своей любовницей. Возможно, её предложение заставило Фета опомниться от чрезмерного идеализма. Он уже перешёл дотоле запретную для него границу, позволив себе привязаться к другому человеку, ставшему будто частью его собственной души, но не мог переступить ещё и эту. Фет оказался более консервативен, чем Мария, и видел проблему там, где она видела ясность. Для него единственным шансом обрести с ней окончательную близость был брак.

При этом брак был невозможен. Для Фета, постоянно нуждавшегося, радовавшегося весьма небольшим доходам, по-прежнему зависевшего от скромной материальной помощи Афанасия Неофитовича, не имевшего формальных прав на наследство, места для идеализма не было: оставаясь бедным офицером, жениться на бесприданнице, какой была Лазич, означало погубить жизнь обоих. «Это существо стояло бы до последней минуты сознания моего передо мною — как возможность возможного для меня счастия и примирения с гадкою действительностию. Но у ней и у меня ничего нет — вот тема, которую я развиваю и вследствие которой я ни с места», — пишет он Борисову 9 марта 1849 года. «Я встретил девушку — прекрасного дома и образования — я не искал её — она меня, но судьба — и мы узнали, что были бы очень счастливы после разных житейских бурь, если бы могли жить мирно, без всяких претензий на что-либо. Это мы сказали друг другу — но для этого надобно как-либо и где-либо? Мои средства тебе известны — она ничего тоже не имеет...»211 — повторяет он в письме другу от 18—29 мая того же года.

Фет был готов пожертвовать военной службой (а значит, надеждами на дворянство) ради того, чтобы добыть необходимые для семейной жизни средства. Но что могло стать альтернативой? Чтобы найти «хлебную» статскую должность, нужны были связи и рекомендации; в любом случае до того, как доходы станут стабильными, должны пройти годы. Нужно было искать другой выход. В письме от 10 апреля 1849 года, сравнивая свои чувства к Лазич с чувствами Борисова, безответно влюблённого в его сестру Надежду, Фет пишет: «Ты, кажется, решительно не в состоянии понять меня, потому что ты ещё не дошёл до тех моментов, до которых я и морально, и физически дошёл, — да и не дай Бог тебе приобретать подобной опытности... не могу выбросить из рук последнюю доску надежды и отдать жизнь без борьбы, хотя бы эта борьба была мучительней самой смерти». Эту надежду поэт возлагал на помощь Афанасия Неофитовича. Не надеясь получить средства прямо от «отца», Фет построил план, основанный на том, что Шеншин ещё при жизни мог бы выделить часть наследства брату Василию, на чью поддержку Афанасий рассчитывал больше. В письме от 18—29 мая он сообщал Борисову: «Брат Вася... хотел для меня сделать многое, я в это не вхожу, это его дело. Я бы их не стал никого беспокоить моею особою — но если бы Батюшка отделил его, чего, конечно, не будет, то, зная брата, я уверен, что он в деревне не усидит, а если бы он, приблизительно сообразившись с доходом его части, отдал мне её на поселию, положивши мне хотя 1 1/2 тысячи, которые без глаз пропадут даром, то я наверное бросил бы шататься чёрт знает где и нашёл бы, может быть, покой»212. Этот план, как и предполагал Фет, не удался, Афанасий Неофитович наверняка не мог одобрить женитьбу на бесприданнице и не стал делить своё имение.

Фет попытался схватиться ещё за одну соломинку, надеясь уже на помощь верного друга. Узнав, что Борисов собирается продать Фатьяново и отправиться в Петербург, а затем на военную службу на Кавказ в надежде излечиться от несчастной любви или погибнуть, влюблённый предлагает товарищу по страданиям план: «Слушай: ты хочешь продать Сухотину Фатьянову (так. — М. М.) и очистить 20 т[ысяч рублей] с[еребром], на которые будешь получать, как говори[л], по 6 процентов, т. е. 1200 руб. ассигн[ациями]. Не всё ли тебе равно, от кого ты ни будешь получать эти деньги, поэтому я задумал вот что. Пускай деревня на бумаге будет твоей собственностию, а ты возьми от меня 5 т[ысяч] по контракту на 2, на 3 года, как хочешь, на случай неурожая даже деньги на уплату тебе за два года у меня в кармане... а если по истечении этого срока ты всё-таки будешь настаивать на том, чтобы продать его, то уж тогда я его куплю у тебя и дело с концом, в таком случае я при первой возможности бросил бы глупую службу и переехал есть грибы в Фатьянову...»213 Но и этот план своеобразной аренды имения на льготных условиях не был реализован — Борисов передумал его продавать.

Провалились и другие, не менее отчаянные проекты. К середине 1850 года Фет смирился с мыслью, что рассчитывать на скорое достижение уровня доходов, достаточного, по его представлениям, для того, чтобы кормить семью, надежды не было, а следовательно, не была возможна и женитьба на Марии. В письме Борисову из Новогеоргиевска от 1 июля 1850 года Фет признал поражение: «Я не женюсь на Лазич — и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений, она передо мной чище снега — прервать неделикатно и не прервать неделикатно — она девушка...» Смирившись, Фет оставляет планы отказаться от военной службы и даже начинает находить в её рутинности лекарство от сердечных ран. В том же письме он сообщает Борисову: «Не умею тебе объяснить того беспокойного чувства, которое живёт во мне по поводу стечения всех обстоятельств моего теперешнего быта. Тут служба срочная, ответственная, мелочная, тут разные материальные заботы, а тут ещё этот несчастный Гордиев узел любви или как хочешь назови, который чем более распутываю, все туже затягиваю, а разрубить мечом не имею духу и силы. <...> Знаешь, втянулся в службу, а другое всё только томит, как кошмар... Ехать домой, бросивши службу, — я и думать забыл, это будет конечным для меня истреблением»214.

В ситуации, в которой невозможны (во всяком случае для Фета) физическая любовь и брак, когда любовь состоит из одних, пусть и пронизанных поэзией, разговоров, постепенное охлаждение было неизбежным. Ему способствовало увеличение расстояния между возлюбленными: после вызвавшего тревогу молодого корнета похода, связанного с венгерскими событиями, 10 июня 1849 года Орденский полк двинулся дальше на запад, но дошёл только до Ново-Миргорода той же Херсонской губернии, а в сентябре того же года вернулся в Новогеоргиевск, от которого до имений Петровича и Лазича было далеко. Свидания с Марией прекратились, отношения свелись к интенсивной переписке: Фет предлагал расстаться, Мария просила не оставлять её. «Если я искренно жаловался своему другу Алексею Фёдоровичу на кого-либо, то только на себя, не находящего никакого исхода тому томлению, которое выражалось в письмах хорошо знакомой им девушки. Она не менее меня понимала безысходность нашего положения, но твёрдо стояла на том, что, не желая ни в каком случае выходить замуж, она, насильственно порывая духовное общение, только принесёт никому не нужную жертву и превратит свою жизнь в безотрадную пустыню», — вспоминал поэт. По совету Бржеского Фет съездил в Фёдоровку, где гостила Мария, чтобы «постараться общими силами развязать этот Гордиев узел». «Конечно, восторженная наша встреча не повела ни к какой развязке, а только отозвалась на нас ещё более тяжкою и безнадёжною болью...»215 Бесконечно тянуться это не могло. Чувство проходило само, и одновременно Фет как будто намеренно стремился убить его в себе почти нарочитым прагматизмом. В последних числах сентября 1850 года он едва ли не всерьёз рассматривает предложение брата своего зятя Матвеева жениться на его свояченице в Волхове. «...Она-де богата. Хорош бы я был, помчавшись за химерой в Волхов без денег и проч. Нет, подобные предприятия не по нашим средствам», — сообщал Фет воевавшему на Кавказе Борисову в письме от 28—30 сентября из Новогеоргиевска. В начале декабря 1850 года он делится с тем же адресатом новыми душевными порывами: «Отчего я так страдаю — не знаю. Может быть оттого, что тайно порываюсь найти где-нибудь мамзелю с хвостом тысяч в 25 сереб[ром], тогда бы бросил всё»216.

Окончательный разрыв Фета с Марией Лазич произошёл в конце (возможно, в ноябре) 1851 года. Говорит о нём как об уже свершившемся факте Фет в письме Борисову от 9 декабря. Как именно это случилось, из письма узнать нельзя. Видимо, всё произошло само собой. Роман завершился бы в общем безболезненно, не оставив столь значительного следа в душе Фета, если бы не его неожиданная и трагическая развязка в начале 1852 года, о которой поэт узнал позднее от Петковича: «— А Лена то! — Что? что? с испугом спросил я. — Как! воскликнул он, дико смотря мне в глаза; вы ничего не знаете? И видя моё коснеющее недоумение, прибавил: да ведь её уже нет! она умерла! И, Боже мой, как ужасно!»217