Афанасий Фет

Дорога была длинной, новый пейзаж давал одновременно успокаивающее и тревожное ощущение: «Пустыня и весеннее солнце производили на меня какое-то магическое действие: я стремился в какой-то совершенно неведомый мне мир и возлагал все надежды на Борисова, который не откажет мне в своём руководстве»182. В таком настроении Фет и достиг места будущей службы.

Первые его чувства по прибытии, вероятно, были смешанные. Переименованный из Крылова Новогеоргиевск Херсонской губернии[16], где находились квартиры кирасирского Военного Ордена полка, входившего в 1-ю бригаду 2-й кирасирской дивизии 1-го резервного кавалерийского корпуса, был захолустным военным городом с населением около десяти тысяч человек, среди которых преобладали русские, украинцы и евреи (Херсонская губерния входила в черту оседлости). В социальном отношении основу населения составляли военные. Фет вспоминал: «Широкая, особенно в весенний разлив река Тясьмин, впадающая в Днепр и дозволяющая грузить большие барки, давала возможность местным купцам, промышлявшим большею частию убоем скота для саловарен, производить значительный торг салом, костями и шкурами. Зажиточные купцы, большей частию раскольники, держали свои калитки на запоре и ни в какое общение с военными не входили. Грунт улиц был песчаный, но довольно твёрдый; зато во всём городе не было признака мостовой, как во всех малороссийских городах того времени, улицы были широкими, к крутому берегу реки террасами восходил казённый тенистый сад с каменной оградой»183. Конюшни и полковой манеж были едва ли не главными украшениями города.

Унылое впечатление скрасила радостная встреча с Борисовым. По утверждению этого добряка, люди в полку были «отличнейшие»; состоявшиеся знакомства с однополчанами эту рекомендацию если не оправдали полностью, то и не совсем опровергли. Корпусной командир барон Дмитрий Ерофеевич фон Остен-Сакен (чтобы представиться ему, Фет ездил в Елисаветград, где находился штаб корпуса) произвёл впечатление человека «домашнего», доброго и даже отчасти стеснительного. Командир полка Александр Николаевич Энгельгардт, в это время отсутствовавший, впоследствии тоже оказался человеком приветливым. Необходимые бумаги были оформлены быстро, и 21 апреля 1845 года Фет был зачислен юнкером в первый эскадрон.

Поселился он на первых порах в одной из двух комнат в небольшом домике, который снимал Борисов, на улице, «выходящей на обширную площадь, часть которой была занята деревянными торговыми лавками, окружёнными галереей с навесом»184. Друзья завели общее хозяйство, что поначалу казалось удобно и выгодно: Фет получал от Шеншина 300 рублей, а его не считавший денег друг — 600 рублей от того же Шеншина как своего опекуна. К тому же борисовский слуга обладал искусством хорошо накормить господ за умеренную сумму. Пошив полную кирасирскую форму из толстого армейского сукна (этот расход практически сразу опустошил его кошелёк и вынудил обратиться к Афанасию Неофитовичу с просьбой о новом пособии), Фет приступил к учениям. Пешие упражнения у вахмистра Лисицкого были несложными, труднее давалось учение конное: эскадронный вахмистр Веснянка обращался с новичком беспощадно, а затем передал его тому же Лисицкому, который в этом отношении не отставал от него и гонял юнкера по кругу на длинной верёвке-корде «чуть ли не на такой лошади, на которой никто не ездил»185. Тяжело проходили и упражнения в маршировке, особенно «с урожьем» тихим шагом. Но это временное обстоятельство нужно было перетерпеть, чтобы вскоре получить первый офицерский чин, дававший право на дворянское звание.

Этим надеждам Фета не суждено было сбыться. В разгар фетовского учения, 11 июня 1845 года, вышел царский манифест, согласно которому отныне на статской службе лицам недворянского происхождения потомственное дворянство давал только чин статского советника (V класс по Табели о рангах), а на военной — чин майора (VIII класс). Это означало, что теперь, чтобы стать дворянином, надо было служить уже не около года, а вряд ли менее 15—20 лет; в экстраординарных обстоятельствах процесс мог занять меньше времени, но в любом случае должен был отнять изрядную часть жизни, едва ли не лучшие годы молодости. О своей реакции на эту новость Фет не распространялся, но догадаться о ней нетрудно. Видимо, отступить было уже невозможно, и он решил смириться и «посвятить себя службе»; это словосочетание в николаевское время давно утратило тот высокий гражданский смысл, которое ещё могло иметь в декабристскую эпоху. Теперь оно означало «тянуть лямку», выполнять рутинные ежедневные обязанности, дожидаясь «производства», ордена и отставки с правом ношения мундира и пенсией.

Армия в мирное время представляла собой разновидность бюрократии, в царствование Николая I пронизавшей всё. Боевая подготовка сводилась к летне-осенним лагерям-«кампаментам» и смотрам в присутствии высочайших особ и самого императора, на которых войска демонстрировали умение двигаться по линиям, эффектно разворачивать шеренги, маршировать колоннами к назначенным местам. Фету придётся участвовать в нескольких таких смотрах, испытывая вместе со всеми сослуживцами страх совершить неверное движение, вызвать недовольство неопрятным внешним видом, чувствуя усталость от нервного напряжения, радуясь тому, что смотр прошёл хорошо и государь «доволен». К этому прибавлялся страх безнадёжно испортить белый суконный колет — полуфрак, составлявший основное обмундирование кирасира и стоивший 70 рублей — для скромного младшего офицера деньги огромные. Манёвры и смотры напоминали масштабное театральное представление, отнимавшее много сил и нервов; но нельзя сказать, что Фет испытывал от них только негативные эмоции. «Однообразная красивость» построения, слаженные перемещения масс людей, движущиеся по сложным траекториям колонны, несомненно, нравились ему и как поэту. Позднее в очерках «Из деревни» он напишет: «Кто не понимает наслаждения стройностью, в чём бы она ни проявлялась, в движениях хорошо выдержанного и обученного войска, в совокупных ли усилиях бурлаков, тянущих бечеву под рассчитанно-однообразные звуки “ивушки”, тот не поймёт и значения Амфиона, создавшего Фивы звуками лиры[17]»186.

В остальное время служба, проходившая «на поселении», была необременительной. Сам Фет писал позднее: «Что бы там ни говорили, но кавалерия на поселениях каталась как сыр в масле. В конюшни доставлялось сколько угодно превосходной июньской травы, и лошади выходили освежённые и точно смазанные маслом после месячного продовольствия. Офицеры, имевшие малейшую возможность бежать, уезжали домой чуть не на целое лето, т. е. до августа, до дивизионного кампамента...»187 С производством 14 марта 1846 года в корнеты (чтобы получить право на офицерское звание, Фету как дармштадтскому подданному пришлось съездить в Киев, чтобы принести присягу; там он повидался с семьёй Матвеевых и братом, поступившим в местный университет) отчасти отступило мучившее безденежье: помимо процентов по пятитысячному векселю, выданному Шеншиным в обеспечение его обязательства, Фет начал получать такого же размера жалованье. Он купил за 200 рублей свою первую лошадь — гнедого жеребца Камрада, затем завёл экипаж с парой лошадей. Даже расставание с Борисовым, который в начале февраля 1847 года подал в отставку «по болезни», не вызвало особого огорчения — Фет уже не нуждался в дружеской поддержке, к тому же соседство было обременительно материально из-за легкомыслия друга, готового кого угодно угощать каждый день. Юдашка смог заменить борисовского кулинара.

Социальный состав офицеров полка был достаточно разношёрстным. Попадались в нём и представители известных фамилий, и совершенные разночинцы, подобные Фету. Люди они были преимущественно недостаточно развитые, но и грубыми солдафонами их назвать нельзя. Быт их был вполне заурядным и не походил на гусарский или кавалергардский: «Необходимо сказать, что старшие офицеры в полку были большею частью люди с самыми ограниченными домашними средствами, и потому картёжная игра держалась только среди молодёжи, и то в самом небольшом кругу»188. Более распространены были совместная охота, небольшие кутежи, умеренное повесничанье, визиты на вечера и балы к женатым офицерам и к соседским помещикам.

Не все офицеры были чужды культуре и, в частности, литературе. Некоторые читали журналы и знали стихи Фета, уже довольно известного поэта. Так, едва ли не первый встреченный при его приезде в полк офицер осведомился, не его ли стихи он читал в «Отечественных записках», и был несказанно изумлён, услышав утвердительный ответ. Фету приходилось даже сталкиваться с настоящими поклонниками его творчества; таким, например, был «милый, образованный, начитанный поручик уланского полка Экельн». «Свою симпатию к поэту он не только перенёс на человека, но умел чувство дружбы ко мне внушить и своей молоденькой жене, миниатюрной блондинке, напоминавшей больную канарейку»189, — вспоминал Фет. Несмотря на то, что он не стремился выдвинуть эту сторону своей жизни на первый план, репутация «поэта» у него сложилась и, вызывая у некоторых сослуживцев насмешки, отчасти шла ему на пользу: ему даже давали поручения, скажем, написать кантату для полка. «Живу себе понемножку. Воображаю, как ужасно поражает твой поэтический слух это прозаическое слово “понемножку”. Но что же делать, друг, не век же страдать выдуманными страданиями и сидеть без свечки, топлива... всё это хорошо в воображении, а на деле очень скверно. Меня одни любят, другие терпят, а я — да что до этого. Я не делаю больших притязаний на человека, следовательно, остальное меня мало занимает»190, — не желая вдаваться в подробности, резюмировал свою полковую жизнь Фет 31 мая 1846 года в письме проживавшему в Тифлисе Полонскому.

Если армейская среда становилась утомительной, можно было отдохнуть душой в общении со штатскими. Изобилие времени позволяло исправно посещать соседних помещиков и усердно танцевать на устраивавшихся ими балах. В основном они были вполне провинциальны, но и среди них Фет нашёл по-настоящему близких людей, симпатию к которым сохранил на всю жизнь. Такими были отставной поручик Алексей Фёдорович Бржеский и его супруга, замечательная красавица Александра Львовна; в их имении Березовка с прекрасным садом и прудом, где плавала пара лебедей, поэт-кирасир провёл много времени в беседах о поэзии и философии. В своих мемуарах Фет при упоминании о встрече с Бржеским разражается нечастой у него патетикой: «О мой дорогой, мой лучший друг поэт! могу ли я без умиления вспомнить годы нашей встречи и дружбы? В наших взаимных отношениях никакое злоречие не могло бы отыскать ничего, кроме взаимной страсти к поэзии, страсти, которая кажется так смешна людям толпы, и которая с таким восторгом высказывается там, где она встречает горячее сочувствие»191. Даже если во всём этом есть доля преувеличения, не вызывает сомнений, что общество развитых культурных людей, бескорыстно полюбивших «бедного никому не нужного молодого человека», в это время было для Фета драгоценно. Фет будет поддерживать тёплые отношения с этой семьёй и после окончания службы, переписываться сначала с А. Ф. Бржеским, а после его смерти в 1868 году — с его вдовой, проживавшей преимущественно за границей, и посвятит ей несколько замечательных стихотворений.