Афанасий Фет

По выходе из больницы Фет был вынужден констатировать: «“Лирический Пантеон”, появись в свет, отчасти достиг цели. Доставив мне удовольствие увидать себя в печати, а барону Брамбеусу поскалить зубы над новичком, сборник этот заслужил одобрительный отзыв Отечественных Записок. Конечно, небольшие деньги, потраченные на это издание, пропали безвозвратно»163.

«Лирический Пантеон» не оправдал надежды автора на поправку материального положения, однако и провальным назвать дебют, конечно, нельзя. Похвала лучшего журнала была важнее насмешек и равнодушия журналов посредственных. Сборник не принёс автору широкой популярности, на которую тот рассчитывал, но зато вызвал благожелательный интерес у настоящих литераторов, и некоторые из них пожелали познакомиться с одарённым поэтом. Правда, среди них преобладали писатели, чья слава осталась в прошлом. Так, молодой поэт стал завсегдатаем «понедельников» в скромном доме поэта-декабриста, автора когда-то популярных переложений псалмов, прошедшего через ссылку Фёдора Николаевича Глинки. Эти вечера посещали литераторы, среди которых был А. Ф. Вельтман, можно было встретить П. Я. Чаадаева. Фету запомнились М. А. Дмитриев и «старик Шаховской», узнанный им «по чрезвычайно схожему... из ста русских литераторов гравированному портрету». По вторникам он посещал литературные чайные вечера у четы Павловых на Рождественском бульваре: «Там всё, начиная от роскошного входа с парадным швейцаром и до большого хозяйского кабинета с пылающим камином, говорило если не о роскоши, то, по крайней мере, о широком довольстве»164. Николай Филиппович Павлов, автор нашумевшей антикрепостнической книги «Три повести» (1835) и только что вышедшего (1839) и более прохладно встреченного критикой сборника «Новые повести», мог считаться литератором «актуальным» и знаменитым (впрочем, его популярность вскоре начнёт стремительно клониться к закату). Его супруга Каролина Карловна также была уже довольно известным поэтом, имела многочисленных поклонников среди литераторов, и её одобрение могло быть для Фета полезным. В их доме бывал весь цвет литературы, от уже воспринимавшихся как ветераны поэтов пушкинского круга — П. А. Вяземского, М. А. Языкова — до подающих надежды Н. П. Огарёва и братьев И. С. и К. С. Аксаковых; М. Ю. Лермонтов провёл здесь последний московский вечер перед отправкой в ссылку на Кавказ. Но Фет Лермонтова не видел, зато ему запомнилась единственная встреча со знаменитым автором исторических романов, в том числе упоминавшегося в гоголевском «Ревизоре» «Юрия Милославского», «живым классиком» Михаилом Николаевичем Загоскиным.

Среди молодых литераторов, которым ещё предстояло играть в российской словесности важнейшую роль, были и представители второго поколения славянофилов («Через молодого Калайдовича я познакомился с его друзьями: Константином и Иваном Аксаковыми»), и уже влиятельный молодой критик из западнического лагеря: «Однажды Ратынский[14], пришедши к нам, заявил, что критик Отечественных Записок Васил[ий] Петров[ич] Боткин желает со мной познакомиться и просил его, Ратынского привести меня». Можно сказать, что к началу 1841 года Фет был знаком со всей литературной Москвой. Благодаря «Лирическому Пантеону» расширился и круг поклонников его творчества в университете. В их число вошёл профессор Степан Петрович Шевырев, чей замечательный курс истории российской словесности, один из немногих, по-настоящему занимал нерадивого студента. «Не могу в настоящую минуту припомнить, каким образом я в первый раз вошёл в гостиную профессора истории словесности Шевырева. Он отнёсся с великим участием к моим стихотворным трудам и снисходительно проводил за чаем по часу и по два в литературных со мною беседах. Эти беседы меня занимали, оживляли и вдохновляли. Я чувствовал, что добрый Степан Петрович относился к моей сыновней привязанности с истинно-отеческим расположением»165, — сообщает Фет в мемуарах.

Самым важным последствием этого растущего признания в кругу профессиональных литераторов и ценителей литературы стало, конечно, то, что относительная неудача первой книги не обескуражила дебютанта и не заставила усомниться и в своём призвании, и в правильности выбора поэтического направления. Он продолжил сочинять с едва ли не большим энтузиазмом.

Благодаря покровительству Шевырева Фет, наконец, начал печататься в журналах. Его бывший наставник Погодин ещё в 1837 году задумал журнал «Москвитянин», который объединил бы все патриотические силы. Идея получила одобрение В. А. Жуковского и министра народного просвещения графа С. С. Уварова, однако долго оставалась только проектом. Журнал начал выходить с января 1841 года, собрав под свои знамёна нарождающуюся партию русских славянофилов, быстро вступивших в ожесточённую полемику с также только складывающейся западнической редакцией «Отечественных записок». Погодин, несмотря на отзыв Гоголя о стихах Фета, интереса к ним не проявлял, но Шевырев, ставший фактически соиздателем «Москвитянина», охотно взялся их публиковать, благо предложений со стороны его протеже было в избытке. «Он старался дать ход моим стихотворениям, и с этою целию, как соиздатель Москвитянина, рекомендовал Погодину написанный мною ряд стихотворений»166, — вспоминал поэт.

Журнальный дебют Фета состоялся в двенадцатом номере «Москвитянина» за 1841 год — там были напечатаны его стихотворение в антологическом духе «К красавцу» и три перевода из Гейне, в числе которых знаменитое «Ein Fichtenbaum steht einsam...», известное русскому читателю по знаменитому вольному переложению Лермонтова: «На севере диком стоит одиноко...» (Фет, однако, не знал, какой могучий у него соперник, — лермонтовское стихотворение было опубликовано чуть позже — в январском номере «Отечественных записок» за 1842 год, уже после смерти поэта. Фетовский перевод «На севере дуб одинокий...», несомненно, уступает лермонтовскому по части поэзии, но при этом намного ближе к оригиналу). За ними последовали многочисленные публикации как отдельных стихов, так и целых циклов — «Снега», «К Офелии», «Гадания», «Мелодии». По утверждению Фета, группировал по циклам и давал им названия верный Григорьев. Всего в 1842 году в «Москвитянине» были опубликованы 46 стихотворений Фета. И это не всё, что он написал; как показывают найденные рукописи, кое-что Шевырев отбраковывал.

В 1843 году в «Москвитянине» были напечатаны только шесть фетовских стихотворений, зато, демонстрируя прежнюю индифферентность к направлению журналов и отношениям, в которых они находились, а также справедливо полагая, что его вещи годятся для изданий любого направления, 12 стихотворений он отдал в «Отечественные записки». Печатал он переводы, оригинальные стихотворения и даже одну небольшую поэму «Талисман». В первом номере «Москвитянина» за 1844 год был помещён его перевод четырнадцати од Горация (последняя его публикация в этом журнале в университетские годы). Подписывал он свои опусы в «Москвитянине» так же, как и «Лирический Пантеон», — А. Ф.; но в «Отечественных записках» ставил уже полные имя и фамилию. Всего за последние годы обучения в Московском университете Фет опубликовал в журналах более сотни произведений, его стихи постоянно соседствовали с посмертно изданными лермонтовскими шедеврами, со стихами Вяземского, Языкова, Глинки.

Среди этих «журнальных» стихов попадаются и такие, которые были бы вполне органичны в «Лирическом Пантеоне» (например, «Весенняя песнь», «Щёчки рдеют алым жаром...», «Стихом моим незвучным и упорным...», «Ручка», «К жаворонку», «Стена» и целый ряд других, которые Фет впоследствии не печатал ни в одной своей поэтической книге) — впадающие в безвкусицу, с условным лирическим героем или просто неудачные. Зато другие — настоящие шедевры, и среди них «Кот поёт, глаза прищуря...», «Я пришёл к тебе с приветом...», «На заре ты её не буди...», «Тихая звёздная ночь...», «Шумела полночная вьюга...»).

Путь, на котором можно было отказаться от лирического героя и тем самым преодолеть «литературность», условность, добиться чистого «выражения», при этом сохраняя себя «вне» стихов, не давая возможности считать их «лирическим дневником», исповедью, «подсказал» Гейне, оказавшийся чрезвычайно близким Фету (впоследствии их будут рутинно сравнивать). Сам поэт признавал: «Никто... не овладевал мною так сильно, как Гейне своею манерой говорить не о влиянии одного предмета на другой, а только об этих предметах, вынуждая читателя самого чувствовать эти соотношения в общей картине, например, плачущей дочери покойного лесничего и свернувшейся у ног её собаки». К Гейне надо прибавить Лермонтова; о чтении стихов последнего Фет сообщает, но об их влиянии на своё становление как поэта не говорит. Между тем оно не просто имело место, но было существенно более глубоким, чем влияние Пушкина, которого Фет называл своим недосягаемым кумиром. Конечно, это не Лермонтов-гражданин, сокрушающийся о поражении, которое потерпели в России свобода и правда, автор «Думы», «И скучно и грустно...», «Как часто, пёстрою толпою окружён...», «Поэта», «Смерти Поэта», но Лермонтов-лирик, поражённый красотой окружающего мира, ощущающий в нём «космическую» красоту и гармонию (в «Ангеле», «Утёсе», «Тучах», «Когда волнуется желтеющая нива...», в описании «божьего сада» в поэме «Мцыри»), создатель песен в «Демоне» и, конечно, элегии «Выхожу один я на дорогу...». Это соединение Лермонтова и Гейне (совсем не противоречивое — Гейне и для Лермонтова был поэт чрезвычайно важный) и стало решающим шагом к обретению Фетом собственного поэтического голоса.

Открытие, заключающееся в том, что сопоставление предметов важнее их «воздействия» друг на друга, оказалось чудодейственным средством преодоления прежних затруднений и ложных путей.

Во-первых, оно позволило отказаться от поисков каких-то исключительных «предметов», от экзотики или экстраординарного опыта, достойного быть описанным в стихах. Умелое, неожиданное сочетание обычных предметов превращает их во что-то особенное, позволяет сделать поэзию из чего угодно. Полонский вспоминал: «Юный Фет... бывало, говорил мне: “К чему искать сюжета для стихов; сюжеты эти на каждом шагу — брось на стул женское платье или погляди на двух ворон, которые уселись на заборе, вот тебе и сюжеты”»167. Чуткий Григорьев писал — правда, о личности «Вольдемара», а не о его стихах: «Он был хорош, как муж, но на устах его мелькала иногда обаятельная, змеиная улыбка женщины. Минуты такой улыбки бывали редки, но они бывали. И то не были минуты мечтательности, ибо мечтательность есть ожидание лучшего. Нет! то был странный, непостижимый, противоречивый рассудку возврат первоначальных детских снов, розовых сияний, какими окружён божий мир для едва пробудившегося сознания. В нём была способность усыплять своё я и во время сна накидывать на него давно сброшенную оболочку»168. Эта детскость взгляда, освобождающая предметы от унылых банальных связей, окружает «розовым сиянием» любой предмет, потому что возвращает ему его собственное бытие, лишает его житейской функциональности, открывает его красоту.