Афанасий Фет

ПОМЕЩИК

Вторая половина 1870-х годов в России выдалась бурной и противоречивой. В 1874 году началась выстраданная Дмитрием Алексеевичем Милютиным военная реформа, прошёл судебный процесс над революционерами-долгушинцами, прогремело по городам и весям и закончилось многочисленными арестами «хождение в народ». В литературной жизни едва ли не самым ярким событием стал выход сборника «Складчина», в котором ради помощи голодающим Самарской губернии объединились литераторы самых разных направлений. У Фета всё это не вызвало никакого отклика, во всяком случае публичного. Правительственные преследования «семинаристов», вызывавших у него отвращение и ненависть, возмущавшие общественность, он считал чрезмерно мягкими; яростные споры вокруг военной реформы, одним из последствий которой было упразднение тех резервных частей, в которых он служил когда-то, кажется, его не заинтересовали. К какому-либо «коллективу» литераторов Фет принадлежать не желал, а благотворительность понимал совершенно по-другому и остался на своей позиции, как почти всегда в последнее время, в абсолютном меньшинстве, хотя и в компании с Львом Толстым, также отнёсшимся к почину крайне отрицательно. Участие в «Складчине» самых отъявленных консерваторов вроде князя Мещёрского его не поколебало и не вызвало желания присоединиться к ним в этом проекте. Фета волновало другое: в 1874 году ещё не прошла эйфория от возвращения дворянского звания и фамилии, а едва ли не самым драматическим событием стал произошедший в конце года разрыв с Тургеневым.

Дружеские отношения с Тургеневым не прекратились после «ухода» Фета из литературы. Не оттолкнуло автора «Отцов и детей» и радикальное поправение его приятеля. Все шестидесятые и первую половину семидесятых годов их переписка продолжалась с разной степенью интенсивности, иногда прерываясь на несколько месяцев (всего сохранилось 130 писем Тургенева Фету и семь ответных). Во время пребывания Тургенева в Спасском-Лутовинове (тот почти каждый год приезжал туда на лето из-за границы) они встречались, проводили время на охоте и в беседах. Преимущественно спорили, причём ещё со времён гощения Фета в Куртавнеле споры принимали характер чрезвычайно горячий, однако не приводили к разрыву. Так, 31 марта 1867 года Тургенев писал из Москвы: «А уж как хотелось видеть Вас — поспорить с Вами, с хрипом, с визгом и удушием — как следует — и с постоянным чувством симпатии к спорящему субъекту»492.

Постоянным предметом их споров была необходимость сознательного, критического начала в искусстве. В этом вопросе Фет демонстрировал постоянство. Ещё 20 января 1858 года он писал о тургеневской повести «Ася», упрекая автора в избытке «ума»: «Все эти далёкие вальсы, все блестящие на месяце камни, описания местностей — вот Ваша несравненная сила... Говорите, что хотите, а ум, всплывающий на поверхность, — враг простоты и с тем тихого художественного созерцания. Если мне кто скажет, что он в Гомере или Шекспире заподозрил ум, я только скажу, что он их не понял»493, — и в дальнейшем продолжал настаивать на своём, ни на йоту не отступая. Тургенев поначалу отстаивал правомерность и бессознательного, и сознательного в литературе. «Одно разве, повторить мою старую песню: “Поэт, будь свободен! Зачем ты относишься подозрительно и чуть не презрительно к одной из неотъемлемых способностей человеческого мозга, называя её ковырянием, рассудительностью, отрицанием, — критике? Я бы понимал тебя, если бы ты был ортодокс или фанатик или славянофильствующий народолюбец — но ты поэт... Поверь: в постоянной боязни рассудительности гораздо больше именно этой рассудительности, перед которой ты так трепещешь, чем всякого другого чувства. Пора перестать хвалить Шекспира за то, что он — мол, дурак; это такой же вздор, как утверждать, что российский крестьянин... сказал, как бы во сне, последнее слово цивилизации», — писал он 10 (22) октября 1865 года из Баден-Бадена. Но постепенно его стало раздражать отсутствие каких-либо уступок со стороны собеседника: «...Моя претензия на Вас состоит в том, что Вы всё ещё с прежним, уже носящим все признаки собачьей старости упорством нападаете на то, что Вы величаете “рассудительством”, но что в сущности не что иное, как человеческая мысль и человеческое знание»494 (письмо от 15 (27) июня 1866 года из Баден-Бадена).

Едва ли не большую остроту принимали споры либерала Тургенева и консерватора Фета по общественным вопросам. На фетовскую апологию классического образования и его похвалы новому школьному уставу, ущемлявшему в правах «реальное» образование, приятель отвечал в письме от 6 (18) сентября 1871 года из Баден-Бадена: «...новые законы у нас положительно несправедливы... Классическое и реальное образование должно быть одинаково доступно, свободно — и пользоваться одинаковыми правами». При этом Тургенев понимал политическую программу, стоявшую за фетовскими похвалами мёртвым языкам, и относился к ней резко отрицательно: «А Вы, душа моя, продолжайте мечтать о создании у нас в России земледельчески-дворянски-классической аристократии — баюкайте в качестве нянюшки самого себя в качестве младенца!.. Но не забывайте, между прочим, что пресловутый Нечаев[34] был учителем латинского языка»495 (письмо от 26 сентября (8 октября) 1871 года из Баден-Бадена).

Постоянным предметом споров была деятельность Литфонда, которую Тургенев принимал близко к сердцу и которую Фет презирал как всякую благотворительность, стимулирующую паразитизм и позволявшую существовать бесполезным «литературным насекомым»: «Я охотно допускаю всякое преувеличение, всякую так называемую “комическую ярость” — особенно когда речь идёт о людях или вещах в сущности любимых, но Ваши отзывы о Ваших — о наших — собратьях, русских литераторах, о нашем бедном Обществе становятся — говоря без прикрас — возмутительны. Было бы великим счастьем, если б действительно Вы были самым бедным русским литератором! Повторяю: впечатление, производимое Вашей постоянной руготнёй, неприятно вяжется в моей голове с Вашим именем, с тем, в сущности симпатичным, воспоминанием, которое я храню о Вас. Довольно, Аф[анасий] Аф[анасьевич]! Довольно!.. Полно швырять... грязью! А то ведь эдак, пожалуй, соскользнёшь в Каткова... в Булгарина упадёшь! Не сердитесь на меня... Я потому и говорю Вам так, что люблю Вас искренно»496 (письмо от 23 января (4 февраля) 1870 года из Баден-Бадена). Раздражали Тургенева и фетовские презрение и недоверие к любым формам общественного самоуправления, а его растущая ненависть ко всем проявлениям «демократии» отталкивала всё больше.

Всё сильнее проявлялось и несходство характеров. Тургенева раздражали упорство Фета, его догматизм, то, что представлялось писателю узостью взглядов. Так, он писал Борисову 15 (27) марта 1870 года из Веймара: «Приятно мне думать, что я увижусь с Фетом, — постараюсь, по старой памяти, с ним поспорить, что мне с каждым годом всё труднее и труднее становится... он из удилозакусных»497. В свою очередь Фет видел в Тургеневе не просто либерала (различия во взглядах в конечном счёте были у него и с обожаемым Толстым), но «фразёра», выразителя раздражавших его «общих», абстрактных идей, не соотносившихся ни с практической жизнью государства, ни с поведением самого их носителя. Едва ли не с самого их знакомства Тургенев вызывал у него иронию как человек непрактичный, «вялый», слабохарактерный. Фет до конца жизни хранил в памяти немало поступков приятеля, в которых увидел проявление его человеческой ущербности и от которых пострадали он сам или его знакомые.

Среди них едва ли не самое заметное место занимает история с Николаем Николаевичем Тургеневым. Когда Иван Сергеевич стал проявлять недовольство результатами управления дядей имениями и выражать сомнения в его компетентности, Фет однозначно встал на сторону Тургенева-старшего. Больше всего он был возмущён тем, каким образом Николай Николаевич был отстранён: племянник прислал в Спасское нового управляющего, которому тот должен был сдать дела, сам же не приехал (по его утверждению — из-за приступа болезни, чему его приятель не верил, приписывая этот поступок эгоизму и трусости) и вместо того чтобы решить дело по-домашнему, придал ему, по мнению Фета, оскорбительный для родственника характер. Соглашаясь, что Тургенев имел право разобраться с управлением своим имением по собственному усмотрению, и даже отказавшись от прежних утверждений, что Николай Николаевич управлял хорошо, он до конца настаивал на бестактности этого поступка. (Надо сказать, что история кончилась для писателя убыточно — дядя в отместку подал к взысканию векселя, выданные ему в качестве обеспечения заработной платы за управление имением, и племянник был вынужден выплатить родственнику 20 тысяч рублей, которые у него не занимал).

Напряжение подошло к критическому рубежу к концу 1873 года. Противоречивая дружба столь непохожих людей длилась уже 18 лет. На все изменения в обществе, вызывавшие горячий отклик Тургенева, Фет откликался с презрением. Первый принял активное участие в «Складчине»; второй же, видимо, разделял мнение Толстого, писавшего ему 14 января 1874 года: «Я очень рад, что Вы не дали ничего в этот литературн[ый], т. е. сукино-сынский сборник. Это не столько глупо, но даже нагло и скверно»498. Видимо, в таком же духе Фет отвечал Тургеневу на его упрёки.

В начале того же года новым камнем преткновения стал вызвавший негодование Тургенева неодобрительный отзыв Фета о книге П. В. Анненкова о Пушкине. Обмен мнениями становился всё резче, Тургенев назвал Фета «закрепощённым г-ну Каткову человеком»499, в одном из последних писем пожелал ему «некоторого смягчения... жестоких чувств против прогресса, либералов, эманципации и проч.». Резкость тургеневских (и, возможно, ответных фетовских) упрёков едва смягчалась вежливым тоном, обращением «любезнейший» и финальным «жму Вам руку». В декабре 1874 года пришло неожиданное, по словам Фета, письмо от Тургенева из Парижа:

«Любезный Шеншин, сегодня я получил Ваше письмо, а четвёртого дня пришло ко мне письмо Полонского, из которого выписываю Вам следующий пассаж:

“Фет (Шеншин) распустил про тебя, будто ты в свой последний приезд говорил с какими-то юношами (слышал, с племянниками Милютина, порученными надзору и попечению Ф. Ш.) и старался заразить их жаждой идти в Сибирь. В первый раз я слышал это от Маркевича у кн[язя] М-ого (Мещёрского? — М. М.) тому назад недель пять, шесть. На днях я опять слышал повторение этого слуха с тою же ссылкой на Ф. Ш.”.

Вспоминая свой разговор у Милютиной с её сыном и Петей и зная Вашу охоту к преувеличиванию и прочие привычки, говорю Вам без обиняков, что я вполне верю тому, что Вы действительно произнесли слова, которые Вам приписывают, и потому полагаю лучшим прекратить наши отношения, которые уже и так, по разности наших воззрений, не имеют “raison d’etre[35]”.

Откланиваясь Вам не без некоторого чувства печали, которое относится, впрочем, исключительно к прошедшему, желаю Вам всех возможных благ и преуспеяния в обществе гг. Маркевичей, Катковых и т. п.

Передайте также мой прощальный привет Вашей любезной супруге, с которой мне уже, вероятно, не придётся свидеться»500.