Афанасий Фет

Словом, кроме некоторых нюансов и лирики, повторяются те же тезисы, которые сквозными мотивами проходили через предыдущие очерки. В некоторых случаях они высказаны прямее и подробнее, в других — более бегло (так, в этот раз он только слегка коснулся ненавистной ему общины). Интересно, что косвенно Фет откликается на поражение в войне, нанесённое Франции Пруссией, — для него это торжество германского идеала хозяйствования над французской жадностью и погоней за всё новыми развлечениями.

Эти размышления отразились и в художественной прозе Фета — в написанной в феврале 1870 года повести «Семейство Гольц». Напечатана она была в «Русском вестнике» — Фет дал Каткову неделю на размышление, обещая в случае отказа отдать повесть в «Зарю». В истории русской немки Луизы, по настоянию отца вышедшей замуж за военного ветеринара Гольца, Фет сталкивает два идеала любви и семьи, значимые в его жизни. Отец Луизы и его мачеха являются носителями идеала, восходящего к романам Жорж Санд и потому напоминающего об отношениях автора с Марией Лазич, — идеала приоритета чувства над оковами «разума». «...Не могу, в видах твоей же пользы, не указать на недостаток твоего воспитания. Мать не сумела развить твоего сердца. Ты своим бессердечием переступаешь мне дорогу, но я этого не потерплю. Слышишь, не потерплю! Слово бессердечие — нисколько не фраза и не преувеличение. Я тебе это докажу. Чем, как не этим словом, должно назвать упорное сопротивление бескорыстным и, несмотря ни на какие оскорбления, постоянным искательствам честного труженика, преданного тебе до обожания?»485 — упрекает героиню отец, начитавшийся романов Жорж Санд. Сама же Луиза воплощает идеал «Германа и Доротеи» — разумной семейной жизни, основанной на трудолюбии, взаимной заботе и симпатии. Этот идеал оказывается в повести бессильным перед жорж-сандовской демагогией: Луиза, в которой отцу благодаря упрёкам удалось разбудить чувство вины, выходит замуж за нелюбимого человека. Само по себе это не является катастрофой, и «немецкий» идеал может победить «французский» — благодаря стойкости жены, преданности её идее семьи Гольцы до поры до времени живут спокойно и благополучно.

По-настоящему катастрофическим становится вмешательство в их отношения постороннего человека с характерным именем Иринарх Иванович Богоявленский (внимательный читатель легко узнает прототип — Иринарха Введенского). Он читает Вольтера, называет себя «человеком науки», при этом, будучи настоящим нигилистом (как когда-то Введенский), стремится сбить не блещущего умом Гольца с его простой и ясной жизненной рутины, поселить в нём какие-то неясные мысли и стремления: «Хотя он с первого раза увидал, с кем имеет дело, но ему сильно хотелось вызвать эту личность на несвойственную ей почву отвлечённого мышления и полюбоваться на неуклюжие ужимки, с какими бык скользит и падает на гололедице»486. Но Гольц оказывается слишком туп, и его не удаётся развратить абстрактным мышлением. Тогда Богоявленский раздувает его преувеличенное самомнение и в конечном счёте приучает к пьянству. Сойдя в гроб от водянки, он оставляет немца самодовольным эгоистом и грязным запойным пьяницей. Все идеалы разрушаются этим пьянством, предстающим своего рода символом духовного отравления, которое несут ненавистные Фету семинаристы грубым и беззащитным перед их софизмами душам. Тем не менее идеал семьи, материнской любви торжествует: Луиза, как настоящая римлянка, перерезает себе горло и спасает тем самым своих детей — теперь их могут взять в приют и они будут избавлены от нищеты, отцовского произвола и пьянства, получат хорошее воспитание.

Не очень удачная в художественном отношении повесть становится выражением выстраданных Фетом убеждений: презрения к «французским» либеральным идеям, ненависти к радикалам-нигилистам, надежды на прочность устоев, противостоящих этим наваждениям, и уверенности, что осуществлённый им в жизни с Марией Боткиной идеал выше, прочнее и даже благороднее того, который сулила ему любовь Марии Лазич.

Важную роль в повести играет военная тема, кажется, впервые появляющаяся в творчестве Фета (исключая стихотворения, написанные в его бытность офицером). История Луизы недаром происходит в расположении Орденского полка. Армия выступает здесь ещё одним идеалом — идеалом порядка и добросовестности, честной службы. Именно в это время у Фета возникает замысел серии биографических рассказов (несостоявшийся «крыловский цикл»), посвящённых Орденскому полку, в которых армейская служба постепенно идеализируется, превращаясь из ловушки, в которую когда-то попал автор, пытаясь вернуть дворянское достоинство, в своего рода второй университет, исправивший вредное влияние первого и превративший его самого из ленивого «байбака» в дельного, деятельного человека, способного жить разумной трудовой жизнью (ярче всего это видно в незавершённом рассказе «Корнет Ольхов»), В единственном законченном (несколько позднее) очерке из этого цикла — «Не те» — не просто рассказывается о курьёзном случае на линейных учениях, когда неясный приказ императора едва не повредил слаженным действиям целой дивизии, но воспевается гармония военного строя.

В это время у Фета постепенно начал складываться своеобразный культ императора Николая I, который в его сознании приближался к идеалу правителя, знавшего и понимавшего тот высший порядок и в военном строе, и в государстве, которого так не хватало современному российскому жизнеустройству. Ранее Фет искал порядка и стройности в классических языках, в равенстве перед законом работников и землевладельцев, а теперь ещё и в военном строе, и в правлении покойного императора, в котором увидел человека, подобного себе, — своего рода поэта, просвещённого правителя, искавшего и требовавшего гармонии во всех сторонах жизни государства. Это может быть названо окончательным становлением Фета как крайнего консерватора, тоскующего по самому реакционному правлению, враждебному всякому либерализму. Внешне этот процесс материализовался в превращении Фета из разночинца, занимающегося «фермерством», но всё-таки относящегося к тому же межеумочному слою «новых людей», к которому принадлежали «семинаристы», стремящиеся, по его мнению, развратить и разрушить всё и вся, в столбового дворянина.

Возвращение фамилии Шеншин и потомственного дворянства произошло в декабре 1873 года, почти через 40 лет после их утраты. Маниакального стремления вернуть себе фамилию и сословный статус у поэта не было — он давно смирился с тем, что не Шеншин и не дворянин, — хотя такое желание никогда окончательно не пропадало. Мысль заняться этим вопросом пришла Фету скорее всего спонтанно и была вызвана сложившимися благоприятными обстоятельствами.

Сам Фет о мотивах своего решения подать прошение на имя императора и причинах, по которым оно пришло ему в голову только в 1873 году, говорит в мемуарах неправдиво — как всегда, когда касается этой болезненной темы: «Я принялся за привезённые ко мне из Новосёлок шеншинские и борисовские бумаги, хаос которых необходимо было привести хоть в какой-либо порядок. Перебирая грамоты, данные, завещания и межевые книги, я напал на связку бумаг, исписанных чётко по-немецки. Оказалось, что это письма моего деда Беккера к моей матери. Развёртывая далее эту связку, я между прочим увидал на листе синей писчей бумаги следующее предписание Орловской консистории мценскому протоиерею: “Отставной штабс-ротмистр Афанасий Шеншин, повенчанный в лютеранской церкви за границею с женою своей Шарлотою, просит о венчании его с нею по православному обряду, почему консистория предписывает Вашему высокоблагословению, наставив оную Шарлоту в правилах православной церкви и совершив над нею миропомазание, обвенчать оную по православному обряду. — Сентября ... 1820 г.”. Изумлённые глаза мои мгновенно прозрели. Тяжёлый камень мгновенно свалился с моей груди; мне не нужно стало ни в чём обвинять моей матери: могла ли она, 18-ти летняя вдова, обвенчанная с человеком, роковым образом исторгавшим её из дома её отца, предполагать, что брак этот где бы то ни было окажется недействительным?»487

Эта история на фоне всех известных документов не выдерживает критики — никакого «прозрения» не было и никакого нового взгляда на своё происхождение взять Фету было неоткуда. Он рассчитывал на покровительство товарища детства Ивана Петровича Новосильцева, ставшего тогда шталмейстером императорского двора, отношения с которым благодаря каким-то обстоятельствам возобновились и быстро стали очень тёплыми. Влияние Новосильцева на Александра II позволяло рассчитывать на то, что государь отнесётся к прошению Фета благожелательно, закрыв глаза на отсутствие каких-либо документов, подтверждающих эту шитую белыми нитками историю.

Так и произошло. Просьбу о возвращении ему имени и звания и версию, почему он имеет на них законное право, Фет изложил в направленном на высочайшее имя 7 мая 1873 года прошении «о разрешении мне воспринять законное имя отца моего Шеншина, взамен имени, на которое я не имею никакого права». Жалуясь на «жесточайшие нравственные пытки» и ссылаясь на то, что воспитывает племянников, а также на доброту брата Петра, Фет просил государя вернуть ему «законно» принадлежащее ему имя. Тогда же подал аналогичное прошение и Пётр Афанасьевич. На требование канцелярии статс-секретаря комиссии прошений предоставить формальные документы Фет ответил, что по давности произошедшего отыскать их не представляется возможным; но если бы таких документов не имелось, откуда бы он знал дату заключения брака Афанасия Неофитовича Шеншина и Шарлотты Фёт по лютеранскому обряду? Этот ответ, очевидно, удовлетворил чиновников: «В конце декабря приятель, следивший за движением наших с братом просьб в комиссии прошений, уведомил меня, что, при докладе Его Величеству этого дела, Государь изволил сказать: “Je m’imagine, се que cet homme a du souffrir dans sa vie”[33]. Вслед за тем от 26 декабря 1873 г. дан был Сенату “Высочайший Его Величества указ о присоединении отставного гвардии штабс-ротмистра Аф. Аф. Фета к роду отца его Шеншина со всеми правами, званию и роду его принадлежащими»488.

Это событие стало для Фета облегчением и триумфом над судьбой, нанёсшей ему столько обид: с декабря 1873 года он все бумаги и письма, в том числе адресованные близким друзьям и родственникам, будет неукоснительно подписывать фамилией Шеншин, оставив, однако, прежнюю — Фет — для стихов в качестве своего рода творческого псевдонима.

Словом, новоявленный Шеншин торжествовал победу и радость его была беспримесной. Близкие и друзья восприняли событие не так однозначно. Превращение в Шеншина с помощью ложного свидетельства имело прежде всего моральные издержки, на которые обычно не обращают внимания. Став «законным сыном» Афанасия Неофитовича, Фет тем самым отрекался от своего настоящего отца Иоганна Петера Фёта. Тем не менее женщина, которая принадлежала к немногим знавшим правду и которую этот поступок должен был по-настоящему задеть, отнеслась к нему великодушно. В мемуарах Фет пишет: «...Наибольший восторг возбудило это известие в проживавшей за границей старшей сестре моей Каролине Петровне Матвеевой, урождённой Фёт. Можно бы было ожидать, что эта, всем сердцем любящая меня, сестра будет огорчена в своём заграничном одиночестве вестью, разрывающею номинальную между нами связь, но вышло совершенно наоборот. Поздравительное письмо её представляет самый пылкий дифирамб великодушному Монарху, восстановившему истину»489. Это в общем соответствует действительности. Вот что писала Каролина 2 февраля 1874 года (видимо, по-немецки): «Да благословит тебя Бог, милый мой брат... Это не отдалит меня от тебя, в этом я убеждена, и то глубокое взаимопонимание, которое нас связывает (пожалуй, больше, чем позволяет родство), служит мне ручательством в этом»490.