Афанасий Фет

НОВЫЙ ДРУГ

С самого начала в Воробьёвке у Фета сложилась размеренная жизнь сельского джентльмена. Для прогулок хозяина по огромному парку (ему из-за сильной одышки было уже нелегко ходить) были приобретены всё тем же замечательным фактотумом Иостом два ослика. «Я так доволен своим прекрасным далеко, как только может быть доволен человек, которому 23 но[ября] стукнет 58 лет. Дом наш тёплый, чистый, вполне барский и даже нарядный, в парке я даже сегодня гулял с восхищением. Жена возмечтала для горных тропинок парка об осле, и вот на днях управляющий купил в Орле у преображ[енского] офицера, вернувш[егося] из Болгарии, целую пару: Гарун и Ханума. Я сам иногда на них катаюсь. <...> Трогательные ослики!»519 — сообщал Фет своей давней постоянной корреспондентке, писательнице Софье Владимировне Энгельгардт. Хаиме, как в письме другому адресату называет ослицу Фет, уже была готова произвести «к весне на свет длинноухого, но добродушного Некрасова»: «Говорят, что Гарун великий лирик и в разлуке с Хаиме разражается громозвучными элегиями, а также тоскливо воспевает прелесть репейника, над кот[орым] “пух от ветра тучей носится”»520. (Некрасов только что скончался в страшных мучениях, что не помешало Фету назвать его именем новорождённого ослика, который впоследствии будет возить хозяина в маленькой тележке по усадьбе).

Для праздного препровождения времени имелась биллиардная комната, которую любил хозяин. Вечером, после чая, семья вместе с постоянными жильцами — Иостом до его женитьбы на племяннице Марии Петровны (в чём Фет принял большое участие, склонив богатую купеческую семью Щукиных на брак со швейцарцем неясного происхождения и скромного по её меркам достатка), его матерью, поселившейся в Воробьёвке, подолгу гостившим у дядюшки Петей Борисовым и Петром Шеншиным, когда он между приключениями проживал у брата, — раскладывала пасьянсы. Часто бывали гости — Боткины, оставшиеся старые друзья (так, июнь 1879 года по настойчивому приглашению Фета провела в Воробьёвке Александра Львовна Бржеская). Наезжал кое-кто из соседей-помещиков, чаще других — Павел Николаевич Каратеев, очень нравившийся Фету своей практичностью и скромностью и не чуждый отвлечённых интересов.

Занятие хозяйством сводилось в основном к бухгалтерии, строгому учёту, которому Фет с первых лет супружеской жизни придавал большое значение. Постепенно он «привык вести хозяйство из кабинета, из которого в подзорную трубу случайно мог видеть всё происходящее даже на отдалённом конце имения, чуть не однажды в год проверяя ход дела в такую пору, когда упущение было ещё поправимо»521.

Центром этой жизни стал уютный кабинет на третьем этаже, быстро оказавшийся заваленным бумагами и книгами. Из него открывался красивый вид, хозяин мог проводить в нём сколько угодно времени даже в горячие для сельскохозяйственных работ дни. Какими интеллектуальными занятиями это время заполнить? В поэзии Фет видел не труд, оправдывающий хозяйственное бездействие, а скорее досуг. В воробьёвский период он написал немало «безделок», стихотворений «на случай», шутливых экспромтов. Зато перевод какого-нибудь большого и желательно философского сочинения показался ему вполне достойным интеллектуальным аналогом сельского труда. Что это могла быть за книга, подсказал ему недавно обретённый преданный поклонник и друг Николай Николаевич Страхов.

Известный критик, публицист, опытный журналист, соратник Достоевского по журналам «Время» (из-за неосторожной статьи Страхова о Польском восстании «Роковой вопрос» журнал был закрыт в 1863 году) и «Эпоха», недолго редактировал «Отечественные записки» (до того, как они попали под власть Некрасова и Елисеева) и «Зарю», но к 1873 году отказался от активной журнальной деятельности и поступил на службу библиотекарем юридического отдела Императорской публичной библиотеки. С 1874 года Страхов был членом Учёного комитета Министерства народного просвещения, в этой должности рецензировал естественно-научные книги, а свободное время посвящал научной работе — писал и издавал брошюры по естественно-научным, философским и политическим вопросам. В августе 1871-го состоялось его знакомство с Львом Толстым. Вскоре Страхов стал не только собеседником писателя, но отчасти и сотрудником: в следующем году помогал ему в издании знаменитой «Азбуки».

Фет познакомился со Страховым во время гощения у Толстых в Ясной Поляне летом 1876 года, и тот сразу вызвал его симпатию. В одном из первых писем новому корреспонденту, в ноябре 1877-го, он признавался с простодушной откровенностью, которую начал в себе культивировать: «Я открыл в Вас кусок круглого, душистого мыла, которое не способно никому резать руки и своим мягким прикосновением только способствует растворению внешней грязи, нисколько не принимая её в себя и оставаясь всё тем же круглым и душистым плотным телом»522. Страхов счёл это комплиментом и был польщён.

Поэта привлекли его сдержанность и отзывчивость, готовность спокойно принимать разногласия, терпимость, особо важные в отношениях с людьми, склонными к резким, однозначным суждениям, каким был он сам. Страхову была присуща редкая способность любоваться человеком при разных проявлениях его темперамента, даже в тех случаях, когда тот говорил что-то задевающее. Ему действительно нравился Фет — и именно тем, чем тот и хотел нравиться, что Страхов называл «неподдельностью», то есть отсутствием «фразы», и о чём он искренне писал поэту: «Вы для меня человек, в котором всё — настоящее, неподдельное, без малейшей примеси мишуры. Ваша поэзия — чистое золото, не уступающее поэтому золоту никаких других рудников и россыпей»523. Несмотря на кое-какие расхождения, Страхов уважительно относился к Фету-мыслителю, никогда не пытался, подобно Тургеневу, его высмеять, но был готов серьёзно обсуждать даже такие идеи, которые могли казаться ему «завиральными». Даже критику (например, когда он не советовал печатать какой-нибудь текст, считая его неудачным) Страхов выражал в уважительной форме, не забывая подчеркнуть достоинства в отвергаемом труде. Видимо, в этом проявлялся редакторский опыт работы с авторами.

Всё это было особенно важно потому, что философские и общественно-политические взгляды друзей не совпадали. Общей была неприязнь к нигилизму — Страхов принимал активное участие в борьбе с радикализмом и неоднократно становился объектом осмеяния и резкой критики со стороны тех же нигилистских журналов, которые травили поэта. Однако Фету были чужды те позиции, с которых его новый друг нападал на нигилизм. Считавший себя учеником старого приятеля Фета Аполлона Григорьева, сотрудник Достоевского, горячий поклонник трудов Н. Я. Данилевского, предвосхитившего многие историософские идеи трактата «Россия и Европа», Страхов публично отстаивал позиции «почвенничества» — своего рода правого славянофильства, а русский радикализм трактовал как зловредное последствие тлетворного влияния Запада на здоровое национальное начало; итоговый сбфрник его «антинигилистических» статей (первое издание вышло в 1882 году) получил название «Борьба с Западом в нашей литературе». Фет же ещё с университетских времён относился к полемике западников и славянофилов, бывшей тогда в самом разгаре, равнодушно и как минимум иронично, будучи скорее умеренным западником. Славянофильская вера в богоизбранность русского народа, в преимущества простонародья перед образованным сословием и тем более любовь к общине были ему чужды.

Более близки были их взгляды по философским и естественно-научным вопросам. Знакомство поэта с философским творчеством Страхова началось с книги «Мир как целое. Черты из науки о природе», вышедшей в 1872 году, где наука признавалась высшим источником познания. Его «правый», консервативный позитивизм (Страхов не делал революционных выводов, как последователи Писарева и Чернышевского) был Фету симпатичен и соответствовал его собственному своеобразному, так сказать, стихийному позитивизму сельского хозяина и поэта, любящего природу, окружающий мир в его вещности и не мыслящего духовного вне телесного. У Страхова можно было найти подтверждение любимой мысли Фета, что красота в природе есть внешнее проявление пользы, целесообразности. К тому же Страхов, получивший высшее образование на физико-математическом факультете Санкт-Петербургского университета, защитивший диссертацию «О костях запястья млекопитающих», был знатоком биологии, хорошо разбирался в естественных науках в целом и говорил как практик, что Фету тоже импонировало.

Уважение к Страхову как к учёному и знатоку философии и подвигло Фета обратиться именно к нему с вопросом, каким переводом ему имело бы смысл заняться. Сам поэт предполагал перевести кантовскую «Критику чистого разума». «Вот и придумал я себе дело. Хочу я перевести на русский язык “Kritik der Remen Vemunft” Kant’a. Знаю, что это труд громадный. Но этой-то стороной он мне и улыбается. — Куплю я себе существующие к нему объяснения и стану работать... Я бы желал для читателей снабдить перевод рядом примеров, для уяснения терминологии. Напишите мне совершенно откровенно, какого Вы мнения о моей затее?»524 — просил Фет в письме от 28 декабря 1877 года. Страхов затею не одобрил: полный и, по его мнению, неплохой перевод «первой критики» на русский язык уже был сделан профессором философии Санкт-Петербургского университета Михаилом Ивановичем Владиславлевым в 1868 году. Кроме того, Страхов считал, что в современной философской мысли, и без того заражённой скептицизмом и критикой всех общественных, моральных и религиозных начал, потребность в пропаганде «скептического» труда отсутствует. После размышления он посоветовал новому другу перевести Шопенгауэра: полного русского перевода «Мира как воли и представления» не существовало, и тщательный труд в этом случае был бы заведомо полезен. И Фет взялся за эту непростую задачу.

Страхов, постоянно жаловавшийся на занятость в министерстве, к тому же имевший собственные многочисленные творческие планы, тем не менее был готов оказывать помощь — благо сам имел опыт перевода философских трудов Ипполита Тэна, Штрауса, Эрнеста Ренана и др. И при встречах, во время практически ежегодного и долгого гощения Страхова в Воробьёвке, и в письмах они обсуждали возникавшие при переводе проблемы. «Шопенгауэр то и дело ссылается на это сочинение (видимо, «Uber die vierfache Wurzel des Satzes vom zureichenden Grunde». — M. M.) и для краткости называет его “Der Satz vom Grunde”. По зрелом размышлении я перевёл это название “Положение об основании”. Слово “Satz” здесь имеет то самое значение, которое в математике имеет теорема, в противуположность или отличие от аксиомы. В логике я не знаю более соответственного слова, как положение... Напишите, прав ли я», — запрашивал Фет своего консультанта 29 января 1879 года. Страхов терпеливо отвечал 24 декабря: «Satz vom Grimde — закон основания. Что основания — это Вы сами перевели совершенно верно; а закон потому, что у нас употребляют выражение — законы мышления, и один из них, закон достаточного основания, Шопенгауэр считает одним из четырёх видов общего закона основания». «Спорить не стану... поставлю с благодарностью “закон”»525, — отвечал переводчик и в том же письме задавал новые вопросы, на которые получал развёрнутые ответы и варианты перевода, с которыми обычно соглашался.