Афанасий Фет

Однако он ошибся. После этого письма Толстой, уже сформировавший свою трактовку христианства как требования отказа от плотских и мирских стремлений, теряет интерес к переписке и вообще общению с Фетом, превратившимся для него в человека, который много говорит и умствует «не о том» — не о том единственном, о чём имеет смысл думать и говорить. Вместо простого принятия истины он предаётся суетным разговорам о логике и терминологии, о заботах об урожае и здоровье жеребят и заслуживает только сожаления. Письма Толстого становятся редкими и краткими.

О их новой личной встрече 12 июня 1878 года Толстой едко отозвался: «От Фета и его болтовни устал так, что не чаял как вырваться»542. В ответ на очередные суждения о нигилистах и их тлетворном влиянии на молодёжь, о покушении на царя Толстой может ответить в совершенно новом, доброжелательно-назидательном и одновременно безнадёжном тоне: «...Я добросовестно не читаю газет, даже теперь, и считаю обязанностью всех отвращать от этой пагубной привычки. Сидит человек старый, хороший в Воробьёвке, переплавил в своём мозгу две, 3 стр[аницы] Шопенгауэра и выпустил их по-русски, с кия кончил партию, убил вал[ь]дшнепа, полюбовался жеребёнком от Закраса, сидит с женою, пьёт славный чай, курит, всеми любим и всех любит. И вдруг привозят вонючий лист сырой, рукам больно, глазам больно, и в сердце злоба осуждений, чувство отчуждённости, чувство, что никого я не люблю, никто меня не любит, и начинает говорить, говорить, и сердится, и страдает. Это надо бросить. Будет много лучше»543. Конечно, здесь увещевание направлено не столько прямо против чтения газет, сколько против привычки «говорить, говорить и сердиться». В ответ на размышления об убийстве герцога Энгиенского (Фет защищал необходимость одного убийства ради прекращения массовых убийств) Толстой просто отвечает: «Вы не правы и знаете это лучше меня» — и советует вместо новейших книг и газет читать Екклесиаста.

Фет, наоборот, в 1879—1880 годах пишет Толстому всё чаще и длиннее; иногда по четыре письма подряд, не дожидаясь ответа. Он подхватывает мысли Толстого, с готовностью высказывает суждения о рекомендованных им книгах (перечёл и «Притчи», и «Песнь песней» и сравнивал своего собеседника с Соломоном). Упорно сообщает о хозяйственных делах, вступает в споры об отдельных религиозных понятиях — благодати, любви, спасении и бессмертии; излагает задушевные мысли об искусстве вообще и об искусстве Толстого в частности; жалуется на зрение и одышку; рассказывает о происшествиях, как всегда, выводя из них какую-либо «мораль» общественно-политического или философского характера, — и ведёт полемику, осторожно, но твёрдо, черпая аргументы в том числе из тех книг, которые самому Толстому казались безоговорочно подтверждающими его взгляды.

Признавая право Толстого на идеализм, Фет твёрдо отрицал «гегелевскую» ересь, перенесение на земную жизнь высших идеалов. 27 мая 1879 года он писал Страхову, в очередной раз афористично выражая вывод, к которому пришёл ещё в студенческие годы: «Величайшее зло состоит в том, что люди смешивают совершенно законный мир идеалов с совершенно законным миром действительности, где один решитель и оправдатель — опыт»544. Отрицание «законного мира действительности» ради идеала больно задевало Фета, поскольку Толстой со своим презрением к житейскому как бы признавал ничтожным всё то, что он так любил, а значит, и его самого.

Кульминация наступила в сентябре—октябре 1880 года, когда они обменялись длинными письмами (доподлинно известно, что Фет получил одно письмо от Толстого, а тот — два огромных от Фета; сохранились также фрагменты ещё двух писем поэта, возможно, неотправленных). В письме от 28 сентября Фет косвенно упрекает Толстого в том, что загиптонизированность смертью, страхом небытия, лежащим в основе его учения, заставляет его игнорировать жизнь с её красотой, её прекрасной таинственной силой, подчинив её добытым сухим «разумением» принципам, которые её отрицают. Заявляя, что трактовка Толстым Евангелия как «проповеди полнейшего аскетизма и отрицания жизни» гениальна и верна, Фет продолжает: «Но как бы гениально ни было уяснение смысла известной книги, книга остаётся книгой, а жизнь с миллионами своих неизбежных требований остаётся жизнью и семя семенем, требующим расцвета и семени. Поэтому отрицание не может быть руководством жизни и её требований. <...> Меня изумил Ваш вопрос, почему я, зная тщету жизни, не самоубьюсь? Да ведь я же точно так же, если не более, знаю тщету еды и питья. Почему же я ежедневно пью кофе и обедаю. Моё знание и несомненное, нимало не мешает мне есть. <...> Не естественно ли спросить, почему тот, для кого жизнь не имеет, как наслажденье, никакой цены, не выпрыгивает из неё вниз, что для него ни крошечки не страшнее. Ничто. Страшно только бытие, то есть жизнь, а не её отрицание. Отрицание жизни и небытие более чем близнецы. Это одно и то же»545. Иначе говоря, если человеку интуитивно, на чувственном уровне нравится жизнь, нельзя требовать, чтобы он умом осознавал её неправильной и подчинялся не интуиции, а логике. Вопрос о самоуничтожении, прекращении собственного бытия может вытекать только из интуитивного недовольства жизнью, а не из логического несоответствия её каким-то требованиям.

На этот раз вопреки уже сложившейся привычке писать коротко Толстой ответил Фету последним длинным письмом от 5—10 октября 1880 года: «Вы не поверите, как мне смешно читать такие рассуждения, как Ваши (а я только это и слышу). Все рассуждения эти клонятся к тому, чтобы показать, что всё, что сказано в Евангелии, — пустяки, и доказывается это тем, что люди любят жить плотью, или иначе, — жить как попало, — как каждому кажется хорошо, и что так жили и живут люди. Комизм этого рассуждения состоит в том, что Евангельское учение начинает с того, что признаёт эту точку зрения, утверждает её с необычайной силой, и потом объясняет, что этой точки зрения недостаточно, и что в числе бесчисленных plaisir’oв[40] жизни надо уметь узнавать настоящее благо»546. В пересказанном на новый лад диалоге Христа с дьяволом из уст искусителя звучит иронично изложенная Толстым позиция Фета: «Всем жрать хочется, и все себя берегут. Только все не болтают вздора, как ты, — а признают это и служат и хлебу, и своему телу».

«То, что я знаю себя существующим, — продолжает Толстой, — и всё, что я знаю, происходит от того, что во мне есть разумение, и его-то называю Бог, т. е. для меня начало всего. О том начале, которое произвело весь мир явлений, я ничего не знаю и не могу знать.

Разумение есть тот свет (lumen[41]), которым я что-нибудь вижу, и потому, чтобы не путаться, далее его я не иду. Любить Бога поэтому значит для меня любить свет разумения; служить Богу значит служить разумению; жить Богом — значит жить в свете разумения»547.

Тот принцип, который выдвигает Фет, — руководствоваться в реальной жизни естественным чувством — означает для Толстого ходить во тьме, без света смысла, даваемого Евангелием. То, что Фет считает умствованием, враждебным жизни, для писателя есть божественный Логос, позволяющий распознать среди разнообразных житейских благ подлинное Благо. Заканчивается письмо очень характерно для Толстого, обретшего смысл жизни в любви к ближнему: «В последнем письме Вашем я слышу раздражение. — Я виноват тем, что раздражил Вас. Простите...»548

В ответ в самом длинном письме от 18 октября 1880 года Фет отказывается признать разум (толстовское «разумение» или Логос Иоанна Богослова, на который писатель опирался в своих суждениях) высшим арбитром, способным указывать, что есть Благо, не только своему носителю, но и всем людям: «...Возможность восприятия вещей мира в наше я лежит в предшествующем созерцанию присущности в нашем интеллекте форм времени, пространства и причинности, наличность которых составляет интеллект. Физиологически он только функция мозга, которой он так же мало научается из опыта, как желудок пищеварению или печень отделению желчи. <...> Разум, разумение человека, составляющий лишь мгновенное звено в цепи причинности явлений и заведомо коренящийся на недосягаемой тайне жизни, не только невозможная точка опоры для целого мира — в себе самом, но и противоречивая. Этот разум, разумение не имеет права говорить ни о чём другом, как о лично ему кажущемся»549.

Толстой устал от споров с человеком, который, как ему казалось, не хочет понять простую истину, заслоняясь от неё схоластическими умствованиями. Он ответил в коротком письме, что, видимо, «неясно» выразил свои мысли. Фет написал ещё одно письмо, в котором избегал острых вопросов. На этом их переписка практически сошла на нет. Разрыва не было и не могло быть — он означал бы нарушение принятых Толстым жизненных принципов (не злиться, не обижать ближнего, не придавать значения своей правоте и искусству спора).

Фет с супругой продолжал бывать в Ясной Поляне и относился к этим визитам с каким-то особенным трепетом. Но прежней близости больше не было, и Фет переживал это как настоящую трагедию, намного тяжелее, чем разрыв с Тургеневым. Она так и осталась незаживающей раной. С какой-то яростью отчаяния Фет в письмах Страхову нападал на нелогичность, несоответствие веры Толстого его собственной жизни, убеждал в её вреде для семьи великого писателя. Эти переживания имели не только личный характер — поэт искренне сожалел о потере Толстого для литературы и в особенности ненавидел его учение за то, что ложное разумение погубило, подавило великого художника с развитой, как ни у кого, интуицией, острым чувством жизни, красоты и правды, подменило эту правду плодами умствования. Так, ещё в период ожесточённого спора с живым классиком Фет писал: «Равным образом я не могу понять, как можете Вы стать в оппозицию с такими капитальными вещами, которые так высоко оценены мною... Или Вы шутите, или Вы больны. Тогда, как о Гоголе, сжегшем свои сочинения, надо о Вас жалеть, а не судить»550.