Афанасий Фет

Таким образом, едва ли не в самом важном для себя пункте Фет разошёлся с новым царём. Не близок был поэту и несомненно славянофильский характер, который быстро начала принимать государственная идеология. Тем не менее наступала эпоха, благоприятная для публичного выражения его взглядов. Фетовскую общественную позицию теперь некому было клеймить, и он мог спокойно вести диалог с людьми, разделявшими его базовые принципы — веру в самодержавие и ненависть к революции. И Фет этим воспользовался в полной мере: на восьмидесятые годы приходится расцвет его политической публицистики. С 1882 по 1891 год он написал и напечатал 29 разного размера статей и заметок в «Русском вестнике» и катковских же «Московских ведомостях», в славянофильском журнале «Русь», в сборнике «Сельскохозяйственные очерки» (1889). Диапазон его высказываний широк. В единственной оставшейся неопубликованной статье «Где первоначальный источник нашего нигилизма?» Фет снова и снова требует уничтожения общины, опровергая теперь уже «охранительные» аргументы в её защиту: «...Каждый собственник есть в силу вещей блюститель порядка, исторический консерватор, и... дать возможность всякому стать личным собственником хотя бы самой дробной части земли — значит работать в силу законности и порядка». (Кстати, то, что сельский буржуа — настоящий консерватор, а вовсе не опасное «третье сословие», понимал и прекрасно показывал Салтыков-Щедрин). Говоря о благоприятных последствиях уничтожения общины, Фет, как всегда, смело идёт до конца, не боясь жупелов «батрачества» и «кулачества», которыми пугали его оппоненты: «Естественная сила вещей возьмёт своё. Крестьяне, способные вести пахотное хозяйство, скупят землю у неспособных, а те, к величайшему своему благополучию, поступят в рабочие»555.

Энергия Фета-публициста и его готовность повторять одно и то же поражают. Практически те же мысли, что и в «Наших корнях», он снова излагает в брошюре «На распутий», которую преданный Новосильцев снова распространял среди придворных и правительственных чиновников. Удивителен и диапазон его публицистики: Фет выступает по вопросам земского самоуправления, введения рабочих книжек, коннозаводства. В заметке «По поводу статьи “Семейные участки”», нападая в очередной раз на общину, он намеренно резко задевает славянофилов, к которым испытывает всё большее презрение. О том, насколько осмелел консервативный публицист, даёт представление статья «К вопросу о политических ссыльных»: он требует отказаться от практики отправлять политических преступников в «простую» ссылку, где они получали возможность пропагандировать свои подрывные идеи среди крестьян: «Тут дело идёт о необходимости полного, насколько возможно, разобщения здоровой части населения от заражённых...» Некоторые пассажи его краткого текста заставляют поёжиться: «К “лихим людям” наших предков, ворам, убийцам, поджигателям присоединился особый тип “лихого” человека; теперь правительству приходится иметь дело с анархистами, политическими ворами. Он более опасен уже потому, что уследить за ним труднее, чем за всяким иным преступником. Он без особого труда обходит всякие преграды...» «Для воров и убийц есть традиционная Сибирь, есть остров Сахалин, а для политических негодяев открыты все грады и веси Русской земли!.. Рационально ли это с государственной точки зрения?»556 — задаёт Фет вопрос, который сам считает риторическим.

Изредка Фет получал отповеди, например со стороны твёрдо державшегося либеральных убеждений «Вестника Европы», на которые отвечал решительно и уверенно. Можно сказать, что он торжествовал: он мог свободно выступать на страницах печати, в то время как его враги отправились на виселицу, на каторгу или в ссылку либо вынуждены были замолкнуть. И всё-таки торжество было неполным. Несмотря на все усилия, власть могла только погасить революционную активность, убрав с арены общественной жизни наиболее ярких и энергичных представителей радикальной интеллигенции. Но «гнилость», как изволил выразиться император, проникла слишком глубоко и давно поразила даже самые «задние ряды» образованного общества. Левые идеи были для русской интеллигенции не просто увлечением, но самой её сутью, способом её самоопределения, что Фет понимал уже со студенческих лет. «Раздавить крамолу», как выразится позднее один из самых горячих поклонников Фета и преданных его исследователей Б. Н. Никольский, можно было, только уничтожив интеллигенцию как социальную группу. Молчаливое большинство по-прежнему симпатизировало «семинаристам».

Репутация Фета как реакционера и «крепостника» не просто окончательно установилась и перестала подлежать корректировке даже со стороны тех, кто любил его как поэта и уважал как человека, но стала уже не столько внушавшей отвращение и ненависть, сколько комической, превратив её обладателя в почти анекдотическую фигуру. (Именно к этому времени относится знаменитый и скорее всего не имеющий ничего общего с реальностью анекдот о Фете, плюющем в сторону здания Московского университета всякий раз, когда он проезжал мимо). Комическое впечатление усиливалось непримиримостью и полемической яростью в ситуации, когда борьба казалась законченной и писать статьи против народного образования или нигилистов значило махать кулаками после драки, пинать поверженного противника; ненависть к давно сломленной революции производила впечатление своего рода мании. Сам же Фет был абсолютно серьёзен, а его готовность сокрушать крамолу — нешуточна.

И всё-таки это было его время. В восьмидесятые годы Фет стал уже по-настоящему богатым человеком и мог с лёгкостью решиться на покупку за 35 тысяч рублей дома в Москве вместе с мебелью (сделка была оформлена на имя супруги). Правда, и здесь потребовались некоторые доделки и исправления. «Начиная с 1-го октября [18]81 г. мы ежегодно стали проводить зиму в Москве на Плющихе»557, — писал престарелый поэт. Теперь в Москве Фет имел семейный «угол» — не надо было останавливаться у Боткиных или снимать квартиру.

Впрочем, семья оставалась источником тревог и огорчений. В июне 1881 года пришло письмо из-за океана, из американского штата Огайо, от, казалось бы, навсегда исчезнувшего Петра Афанасьевича: «Проживаю у хозяина древесного питомника (Nurseryman). Это добрейшие и прекраснейшие люди. Полиция притесняет из-за паспорта. Нельзя ли возобновить его? Здоровье плохо. Нельзя ли сколько-нибудь денег?» Деньги были переведены на указанный адрес. В новом письме уже господин Nurseryman сообщал, что Шеншин «неизвестно куда скрылся, оставив свой небольшой чемодан и золотые очки»: «...этот господин, поступивший в работники в саду, заслужил общую любовь, но по нездоровью не мог постоянно работать и вёл себя в этом отношении очень странно. Так, напр., он не только не доедал пищи, но и ночевал на сене под открытым небом, говоря, что не заработал этих удобств, и никакие наши просьбы не могли убедить его в противном». О необходимости паспорта этот доброжелательный человек отозвался, что в Америке паспорт пока ещё никому не требовался. «С той поры я о брате не слыхал ни слова»558, — пишет Фет.

Незадолго до окончательного исчезновения Петра Афанасьевича из его жизни, летом 1879 года, скончалась сестрица Любинька — кажется, кроме самого Фета, единственная из всех сестёр и братьев Шеншиных сохранившая рассудок до конца жизни.

В 1882 году вернулся из-за границы Петя Борисов и поселился в имении дяди. Он продал доставшиеся по наследству Фатьяново (от отца) и Новосёлки (от матери), приобрёл и сдал в аренду небольшое имение Ольховатка. Вскоре Петруша стал проявлять признаки безумия, принявшие ещё небывалую в семье форму: «Так, например, он подходил к одному из скребков у четырёх входных дверей в дом и долго и тщательно оскребал совершенно сухие подошвы, на которых кроме крупинок песку ничего быть не могло, и вдруг решительно отворял дверь террасы и, спешно проходя через гостиную, столовую, переднюю и сени, выбегал снова на двор и оттуда снова в сад. Когда его спрашивали, зачем он это делает, он отвечал, что он постоянно наблюдает за собственною волей и, выходя на распутье в парке, заранее знает, что ему предстоит идти направо; “но при этом, говорил он, мне приходит в голову вся нелепость такого малодушного предопределения. Так вот же, говорю, докажу, что нет воли, кроме моей собственной, и положительно пойду налево. Но не такое же ли это рабство, как и первое? Не хочу продолжать рабское раздумье и, глядь — иду уже направо”»559.

Казалось, поступление в Казанский драгунский полк в качестве вольноопределяющегося (в соответствии с новыми законами о воинской обязанности) должно было вывести явно сбившийся ум из тупика. («Полковой командир в письме ко мне расточал вольноопределяющемуся Борисову самые лестные похвалы»560, — сообщал Фет в воспоминаниях). Однако после того как Петя отслужил положенные полгода, странности в его поведении не прекратились. Иван Петрович Новосильцев, принимавший участие в юноше, поселившемся в его петербургской квартире, написал Фету 23 мая 1884 года: «Приезжаю домой — Петя Борисов было вернулся и ушёл гулять, беспокойство и проч., в 12 часов ночи вернулся, опять нервный припадок, крики и проч., посылаю за доктором частным дежурного, сам бегу в аптеку, узнаю адрес и бегу к 2-м докторам, дождь проливной, возвращаюсь домой и ожидаю скорого приезда доктора, припадок, вышибает окно, кричит, что умрёт “хоть назло” и проч. Приезжает доктор, до утра провозились с ним, успокаивая, упрашивая и проч. <...> Посылаю на острова за Вагнером, и с согласия Пети его увозят и помещают в больнице Св. Николая Чудотворца»561. Фет получил опеку над его имениями и исправно выплачивал 50 рублей в месяц за его пребывание в лечебнице.

Выйти из больницы Петруше было не суждено. Единственное свидание с ним произошло через два года, когда Фет, мучимый мыслью, что племянник может нуждаться в родственном присмотре, задумал перевести его в частную лечебницу в Москве, неподалёку от купленного им дома. От этой затеи он в результате отказался — больной получал всю возможную заботу и ни в чём не нуждался. В «светлой и просторной комнате» Фет нашёл племянника «в прекрасном сером халате, сидящим с опущенною на руки и понуренною головой».

«Когда доктор остановился против больного, имея Боткина по правую, а меня по левую руку, Борисов не обратил на нас ни малейшего внимания и что-то бормотал, причём доктор сказал: “читает наизусть латинские стихи”.

— Пётр Иванович, — сказал доктор, — посмотрите, кто к вам пришёл.

При этих словах больной повернул голову налево и, узнав Боткина, слегка улыбнулся и снова понурил голову.

— Пётр Иванович, да вы посмотрите направо, — сказал доктор.

Больной поднял голову, и глаза его вспыхнули огнём восторга.

— Дядя Афоня! — крикнул он. Но это был один момент: луч восторга, засиявший в глазах его, видимо погасал, и, понуря голову, он снова сел на прежнее место, с которого было порывисто вскочил»562.

Скончался Петруша 5 марта 1888 года в лечебнице в возрасте тридцати лет. Один из братьев Боткиных, Михаил Петрович, писал Фету: «Смерть сняла с него всё, наложенное на его черты недугом: в гробу лежал прекрасный интеллигентный юноша»563. Ещё до помещения в лечебницу племянник составил «духовную», по которой всё имущество — имение Ольховатка и 80 тысяч капитала — оставил «дяде Афоне».