Афанасий Фет

Ситуация общественного упадка, отсутствия энергии преобразования обратила читателя к внутреннему миру человека и тем самым создала запрос на интимную лирику. Снова начали в изобилии выходить поэтические сборники, восходили новые поэтические имена, оживились и вернулись в литературу и печать поэты, которых можно назвать соратниками Фета. Настроения напоминали те, что сложились после подавления восстания декабристов: поражение передовых сил переживалось как личная трагедия, как ощущение бесплодно прошедшей жизни, отсутствия жизненных перспектив, стремлений, желаний. Такое чувство когда-то выразил Лермонтов, а теперь выражал Константин Случевский, ярко дебютировавший в начале 1860-х годов, но под влиянием тенденций следующего двадцатилетия вынужденный подобно Фету оставить литературу, а теперь, в восьмидесятые, выпускавший один за другим четыре тома своих «Стихотворений». В менее яркой, но зато более доступной для «широкой публики» форме схожие эмоции выражал Семён Надсон, скончавшийся молодым, успевший выпустить всего одну тонкую книжку «Стихотворения» (1885), которая за три года была переиздана четырежды и превратила его в кумира нескольких поколений читателей.

Начинала пользоваться спросом лирика, совсем далёкая от общественных проблем. В 1881-м издал книгу стихов «На закате» Яков Полонский, старый приятель Фета, с которым он был в ссоре с 1873 года. Выпустил четвёртое издание своего Полного собрания сочинений не сдавший позиций жрец чистого искусства Аполлон Майков. Надолго замолкавший Алексей Апухтин напечатал тоненькую книжицу стихотворений в 1886 году. Появлялись и новые поэты, чьи творческие устремления были близки чистому искусству: граф Арсений Голенищев-Кутузов, не раз называвший себя поклонником и последователем Фета, в 1884 году издал уже второй сборник лирико-философских произведений. Наиболее близким к Фету из молодых казался наполнявший своими стихами суворинские «Новое время» и «Ниву» Константин Фофанов, сделавший своим фирменным знаком лирику «на случай», почти пародийно реализовавший юношеское заявление Фета, что поэзию можно создать буквально из всего (у Фета — из платья, повешенного на стул, у Надсона — из зажжённой сигары или опущенной шторы); пользовавшийся большой популярностью сборник его стихотворений вышел в 1887-м и через год был переиздан.

Фет по-разному относился к этим поэтам. Воскресение музы Полонского, несмотря на их ссору, приветствовал публично: со студенческих лет считал его поэтическим соратником и единомышленником и стихи его ценил очень высоко. О Случевском в письме Страхову от 28 января 1879 года отзывался сдержанно: «...далеко не без таланта». Майкова числил в ряду истинных поэтов — рядом с Тютчевым, Полонским и собой, хотя считал его слишком рассудочным, лишённым подлинно поэтической «бессознательности». Надсона и Апухтина презирал за «тенденцию» и гражданскую скорбь: «...Тютчева никто не покупает и не читает, а Некрасовы, Надсоны, Апухтины и tutti quanti[42], которых я не удостаиваю даже назвать, слывут за поэтов, да ещё излюбленных»578. О Фофанове высказывался осторожно, но в целом без восторга: «...Я слишком поверхностно знаком с произведениями Фофанова и слова мои о нём могут иметь только относительное значение. Поэтическая жилка в нём бесспорна, и я лично, а быть может и другие, можем порадоваться, читая Фофанова, бесследному исчезновению той поганой семинарской гражданской скорби, которой хвост под соусом подавался ещё у Надсона... Но какое содержание у Фофанова? Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что это варьяции на фетовские темы». От начинающегося «поэтического бума» Фет испытывал двойственное чувство — одновременно радость от победы своего направления в поэзии и сожаления от отсутствия бесспорных новых дарований. «...Приятель Тургенева Маслов, — писал он Полонскому 11 августа 1889 года, — однажды так отрекомендовал меня тузам театральной дирекции: “наш бывший поэт Фет”. В настоящую минуту я готов бы повторить про себя слова гениальной дубины. И знаешь, что меня отталкивает от стихов? Это мои подражатели, которым нет числа; и подражают они, по-видимому, весьма хорошо, так что разве литературный кассир разберёт фальшивую ассигнацию. Я очень рад, что собачья парша гражданской скорби начинает подсыхать; с гигиенической точки зрения это отрадно, но с истинно поэтической противно»579.

Фет не был только свидетелем и критиком литературного процесса. Правда, в начале восьмидесятых годов он писал мало стихов, будучи погружен в переводческую деятельность и публицистику, заполнявшую время, не только отведённое для творческой работы, но и выделенное для ведения счетов, игры на биллиарде, пасьянса, разнообразной переписки и бесед с избранными гостями. Фет чувствовал, что ветер поменялся и наступившая эпоха благоприятна для того, чтобы занять в ней место главного поэта. Лучшим средством к этому было издание нового сборника стихотворений. То обстоятельство, что предыдущее, 1863 года, ещё не было распродано, не имело значения — оно было принадлежностью другой эпохи. Скорее всего, к этой мысли его подтолкнул Страхов; в любом случае он был большим энтузиастом этого шага.

В письмах они обсуждали название. Фет предложил несколько вариантов. Страхов отвечал в письме от 25 сентября 1882 года: «“Сумерки” есть у Баратынского; “На закате” недавно издал Полонский; “Вечерние тени” мне почему-то не вполне нравятся; не лучше ли “Вечерние огни”? А чудесная будет книга»580. Поэт принял этот вариант. Тот же Страхов предложил заключить договор с крупным издателем Осипом Маврикиевичем Вольфом, заинтересованным в публикации подзабытых авторов, подобных Фету (он, по свидетельству Страхова, предлагал выгодные условия Аполлону Майкову, который к тому времени уже продал право на издание своего собрания за три тысячи рублей). Вольф был готов издать собрание стихотворений Фета в двух томах солидным тиражом две тысячи экземпляров размером в двенадцатую долю листа и продавать по полтора рубля за том. По какой-то причине это сотрудничество не состоялось — Фет предпочёл издать книгу за свой счёт. К декабрю 1882 года она была подготовлена — при участии Страхова, имевшего весомый голос при редактировании стихотворений, и Соловьёва, повлиявшего на отбор текстов и на структуру сборника, — и вышла в свет в начале 1883-го.

К названию Фет сделал подзаголовок «Собрание неизданных стихотворений». Между тем произведений, соответствующих ему, немного — подавляющее большинство уже было опубликовано. Возможно, этим подзаголовком поэт хотел подчеркнуть своё отсутствие в литературе, определяя напечатанные в книге стихотворения как «незнакомые» публике, отвыкшей за прошедшие после предыдущего сборника годы от «подлинной» поэзии. Это стихотворения «не услышанные». Теперь любители поэзии могли «по-настоящему» их прочесть. Фет никогда не верил, что масса, толпа может понимать поэзию, и издал книгу тиражом 700 экземпляров (почти в три раза меньшим, чем предполагал Вольф). «Вечерние огни» действительно включают всё, что написано после 1863 года (кроме немногих стихотворений, не прошедших отбор), то есть за 20 лет. Книга, как и предыдущие сборники, разделена на циклы (те же, что и раньше: «Снега», «Элегии и думы», «Мелодии», «Море», «Романцеро», «Весна», «Разные стихотворения»), однако выглядит она и вправду по-новому: собранные вместе тексты вызывают ощущение серьёзного изменения поэтического стиля и круга затрагиваемых тем и мотивов. В новом сборнике Фет предстаёт как поэт в большой степени философский — в самом начале книги располагаются стихотворения, навеянные Шопенгауэром, — и чрезвычайно мрачный. В книге заметно доминируют размышления о страдании, исцеляющей от них смерти и небытии, и только раздел «Весна» состоит почти сплошь из стихотворений, говорящих о радости и надежде. Мрачно и единственное стихотворение, написанное специально для «Вечерних огней» и служащее вступлением и своеобразным поэтическим манифестом, публично произнесённым символом поэтической веры автора:

Окна в решётках, и сумрачны лица,
Злоба глядит ненавистно на брата;
Я признаю твои стены, темница, —
Юности пир ликовал здесь когда-то.
Что ж там мелькнуло красою нетленной?
Ах! то цветок мой весенний, любимый!
Как уцелел ты засохший, смиренный,
Тут под ногами толпы нелюдимой?
Радость сияла, чиста безупречно
В час, как тебя обронила невеста.
Нет; не покину тебя бессердечно,
Здесь, у меня на груди тебе место.

Триумфального возвращения на литературный Олимп, разумеется, не произошло. Близкие люди, ценители читали и хвалили, однако многочисленных откликов на «Вечерние огни» не последовало. Даже самые горячие поклонники Соловьёв или Голенищев-Кутузов не нашли времени сочинить рецензии. Страхов с запозданием написал вдумчивую и очень хвалебную статью только в декабре того же года. Поддержка пришла с неожиданной стороны. Критик суворинского «Нового времени» Буренин, имевший репутацию циничного прожжённого журналиста, опубликовал в своей газете рецензию, в которой объявлял книгу значительным событием, приветствуя поэта, пережившего своих зоилов, пародистов и хулителей и явившего миру великолепную лирическую поэзию. Фет был удивлён и польщён и объявил рецензию Буренина глубокой и справедливой (хотя и удивлялся в том же письме Страхову, как автор мог объявить Некрасова значительным поэтом). Между тем Буренин, конечно, торжествовал как бы за самого себя, за ту прессу, которую он представлял, — аполитичную, антиобщественную, формировавшую читателя, не слишком интересующегося общественными вопросами. Начиналось «новое время», и в Фете он увидел поэта, восторжествовавшего над всеми этими радикалами, мешавшими мирным благонамеренным обывателям спокойно есть, пить и обогащаться. Нельзя, однако, не признать, что Буренин не просто приветствовал триумф «антиобщественной» поэзии, но и оказался способен увидеть в Фете её гениального представителя.

Сборник, который выглядел как итоговый, оказался началом нового, чрезвычайно плодотворного периода в творчестве поэта. Уже в 1883 году Фет снова пишет много стихов. Следующая книжка, вышедшая в октябре 1885-го и названная по совету того же Страхова просто вторым выпуском «Вечерних огней», состоит уже только из новых произведений, написанных за 1883—1884 годы. В ней 33 стихотворения и поэма «Студент», посвящённая эпизоду юности самого Фета — тому опасному роману с замужней женщиной, в котором начинающий поэт воспитывал свои чувства. И Соловьёв, и Страхов в работе над этим сборником принимали мало участия, хотя второй и давал советы по редактированию нескольких текстов. Разделов здесь нет — стихотворения просто пронумерованы, однако композиция выглядит продуманной.

«Программных» текстов в новом сборнике сразу два — не только открывающее книгу стихотворение без номера «Не смейся, не дивися мне...», напоминающее вступительный текст первого выпуска тем же образом поэзии как красоты, сохранённой старым поэтом (в данном случае его олицетворяет «дряхлый дуб», в дупле которого «жмутся горленки»), но и стихотворение под первым номером «День проснётся — и речи людские...», противопоставляющее бескорыстные «зажурчавшие песнопенья», несущие «ласковой думы волненья», «раздражённой волне» «людских речей». За ним следует рассудочно-философская медитация «Добро и зло», назидательно пересказывающая стихами некоторые идеи Шопенгауэра:

Но если на крылах гордыни
Познать дерзаешь ты как бог,
Не заноси же в мир святыни
Своих невольничьих тревог.