Афанасий Фет

ЛЮБОВЬ

Двадцать седьмого января 1848 года Фет вернулся из отпуска в штаб корпуса, где и продолжил службу. Дела, по всей видимости, обстояли неплохо: исполнение не сильно хлопотных вне смотров и манёвров обязанностей сулило достижение, пусть и не такое скорое, утерянного и желанного социального статуса; литературная карьера тоже продвигалась, и сборник, который вот-вот должен был выйти из печати, видимо, представлялся важным вкладом в неё. Но воцарившееся спокойствие вскоре начали омрачать первые тревоги и неудачи. Стихотворный сборник никак не выходил, и попытки связаться с отцом и сыном Григорьевыми не давали никакого результата. Их молчание вызывало у Фета нарастающие тревогу и раздражение. В письме всегда благоволившему к нему Шевыреву от 10 июня 1848 года он просил развеять их: «Не откажите уведомить меня хоть в двух словах, что же сталось с этой несчастной книгой, за которую и деньги были отданы, и все казалось в порядке, а затем, несмотря на все мои просьбы об уведомлении меня Григорьевым-стариком, я до сих пор решительно не знаю, отчего нет про книгу ни слуху, ни духу»198. Шевырев ничего не выяснил. Но пока можно было считать, что задержка вызвана какими-то естественными обстоятельствами.

В середине апреля, обойдённый по службе (должность полкового адъютанта, на которую он рассчитывал, получил поручик Крит), Фет подал рапорт о переводе в полк и был зачислен в третий эскадрон, расположенный в селе Стецовка той же Херсонской губернии. Впрочем, эту неудачу корнет принял стоически. В письме Борисову от 7—14 мая 1848 года (тот ещё в начале февраля 1847-го вышел в отставку «по домашним обстоятельствам» и поселился в Фатьянове), высказывая недовольство тем, что его держали «чёрт знает для чего два года в штабе, разве для того, чтобы обзавестись всем нужным для штабной и совершенно негодн[ым] для походной жизни», Фет подводит итог: «Будь что будет, мне и в полку хорошо»199. Так отчасти и было: у него сложились отличные отношения с командиром эскадрона штабс-ротмистром Алексеем Алексеевичем де Коннором (О’Коннором), заядлым охотником, любителем рисовать карикатуры на однополчан (имевшим, правда, один недостаток — страстное желание играть на скрипке, ненавистной Фету с детства, впрочем, инструментом он не злоупотреблял и редко мучил уши корнета своей «какофонией»); они жили вместе и вели общее хозяйство. Отчасти эскадронный командир опекал молодого подчинённого: его «мальчик» готовил «отличные борщи и бульоны и превосходно жарил битки, ростбифы и картофель. Из недалёкой полтавской деревни Оконора (так в оригинале. — М. М.) его ключница присылала нам всякого рода соленья и варенья»200. Армейские и литературные события в целом не выводили жизнь из привычного равновесия. По-настоящему тревожными были новости «политические», приходившие из-за границы.

В те месяцы, когда Фет ожидал выхода своей книги и ответа на рапорт о возвращении в полк, Европа была охвачена революционным брожением, кульминацией которого стало свержение во Франции короля Луи Филиппа и установление республики Луи Бонапарта. Мы не знаем, насколько пристально Фет мог следить за событиями, к которым было приковано внимание всего образованного российского общества, но почти наверняка можно сказать, что ни одна из противоборствовавших сторон не вызывала его особенного сочувствия; потрясшее русскую либеральную интеллигенцию подавление восстания рабочих в Париже в июне 1848 года, скорее всего, также не встретило у него горячего отклика. Ставшие результатом стремления правительства оградить Россию от проникновения европейских идей гонения на оппозиционную печать, начавшие печально известное «мрачное семилетие» цензурного террора, вряд ли обеспокоили Фета-поэта — на его литературной судьбе они явно не отразились, а тем, на кого могли обрушиться, он, скорее всего, тогда уже не сочувствовал, к тому же, находясь вдалеке от культурных центров, вряд ли хорошо представлял себе состояние дел в журналах.

Зато революционные события в Европе грозили затронуть его как офицера. Николай I демонстрировал готовность предложить законным правительствам военную помощь (так и произошло летом 1849 года, когда русская армия под командованием генерал-фельдмаршала И. Ф. Паскевича приняла решающее участие в разгроме венгерских революционных сил). О возможности «западного похода» свидетельствовала, вызывая у Фета тревогу, начавшаяся передислокация русских войск к западным границам империи. Коснулась она и Орденского полка — он был переведён в Александрийский уезд той же Херсонской губернии. Третий эскадрон, в котором служил Фет, разместился в селе Красноселье. Фет вспоминал: «Нам, т. е. эскадронному командиру ротмистру Оконору, корнету Романовичу и мне, отведён был казённый эскадронный домик, состоявший из довольно просторной кухни, передней, маленькой гостиной и просторной комнаты, которую я в видах уважения к эскадронному командиру уступил под спальню Оконору, а сам поместился в гостиной, которая была так мала, что между двумя её голландскими печами моя походная железная кровать не помещалась, а надо было поставить её наискосок. Но в виду предстоявшей, быть может, зимовки эти две печи и влияли на мой выбор комнаты. Комнаты, о которых я говорил, обращены были окнами на сельскую улицу...»201 Слухи об участии резервных корпусов в европейских событиях не оправдались, полк остался в Красноселье, и в этой узкой гостиной Фету пришлось прожить ещё больше полугода.

«Когда переход наш из Стецовки в Красноселье был уже решён, Бржеский при свидании сказал мне: — Там вы будете в недалёком соседстве от Михаила Ильича Петковича, женатого на моей родной сестре, Елизавете Феодоровне. Они очень милые и радушные люди и будут сердечно вам рады»202, — рассказывает Фет в мемуарах. Почти сразу после расквартирования на новом месте Фет нанёс визит Петковичам в их имении Фёдоровка, и они вполне оправдали рекомендацию Бржеского. Поэт стал регулярно посещать гостеприимный дом. Время проходило весело и живо: гости приезжали обедать, оставались до вечера, а часто и ночевали; устраивались танцы — среди гостей было немало дам и барышень, неплохо музицировавших. Непринуждённой атмосфере содействовал весёлый нрав хозяина — охотника рассказать какую-нибудь занимательную историю из своей службы в Орденском полку. Среди гостей у Петковичей часто можно было встретить отставного кавалерийского генерала сербского происхождения, участника разнообразных войн России ещё со времён Суворова Козьму Фёдоровича Лазича (в мемуарах он назван Лариным) с двумя дочерьми.

Старшая, Надежда — «замечательная красавица брюнетка»203 — была женой ротмистра Буйницкого, служившего в Стародубове ком полку принца Петра Ольденбургского, входящем в тот же резервный корпус, что и Орденский полк. Младшая была не замужем. Её настоящее имя — Мария Лазич — Фет никогда не называл, в его воспоминаниях она названа Еленой.

В то время, когда они познакомились, ей было 25 лет: «Меньшая Ларина Елена... мало участвовала в шумном веселье подруг и, будучи великолепной музыкантшей, предпочитала играть на рояли (так. — М. М.) для танцующих. Большого роста, стройная брюнетка, она далеко уступала лицом своей сестре, но зато превосходила её необычайною роскошью чёрных с сизым отливом волос. Насколько Надежда Буйницкая была резва и проказлива, настолько Елена Ларина была сдержанна»204. Они встретились у Петковичей скорее всего в сентябре 1848 года; затем знакомство продолжилось уже в доме самих Лазичей в их имении Анновка. «30 сентября плясал у Петковича, а 1-го ноября, если оторвусь от Красноселья, буду плясать у генерала Лазича. Меня туда просили»205, — сообщал Фет Борисову в письме от 19—29 октября 1848 года. Сближение молодых людей началось на Рождество 1848 года, а к следующему февралю превратилось в сильное чувство.

Фет уже пережил несколько амурных историй: влюблённость в цыганку, наивное романтическое чувство к гувернантке, «демонический» роман с «Офелией». В своих воспоминаниях он сообщает о флирте с уездными дамами и барышнями, однако в последних случаях дело никогда не заходило по-настоящему далеко: «Меня привлекало общество прелестных женщин; но я чуял границу, которую я при сближении с ними не должен был переступать... я ясно понимал, что жениться офицеру, получающему 300 руб. из дому, на девушке без состояния, значит необдуманно или недобросовестно брать на себя клятвенное обещание, которого не в состоянии выполнить»206. В случае с Марией здравый смысл и чутьё Фету не помогли и многие границы оказались перейдены.

Чувство Фета к Лазич было сильнее, чем в предыдущих случаях. «Я тоже встретил существо, которое люблю — и что ещё глубоко уважаю»207, — написал он 9 марта 1849 года Борисову, который в это время, безответно полюбив его подросшую сестру Надежду, переживал тяжёлую драму. Мария была непохожа на других барышень её возраста и социального положения. Она была не просто красивой, но и «развитой», обладала широким кругозором, имела необычные для её круга стремления. Может быть, важнее всего для Фета была её любовь к литературе и искусству. Он вспоминает: «...во время пребывания в Елизаветграде Лист умел оценить её виртуозность и поэтическое настроение. Перед отъездом он написал ей в альбом прощальную музыкальную фразу необыкновенной задушевной красоты». Эта фраза, по собственному признанию поэта, вдохновила его на стихотворение «Какие-то носятся звуки...», где она стала какой-то цыганской «песней разлуки», соединяя в щемящую гармонию дорожную пыль и почтовую коляску с «нежной лаской» и «несбыточной любовью». Фет был изумлён обширным знакомством Марии с его любимыми поэтами. Искусство, по признанию самого Фета, сыграло в их отношениях решающую роль: «Ничто не сближает людей так, как искусство вообще — поэзия в широком смысле слова. Такое задушевное сближение само по себе поэзия. Люди становятся чутки и чувствуют и понимают то, для полного объяснения чего никаких слов недостаточно»208.

Эта связь любви с поэзией и музыкой придавала чувствам особенную глубину и красоту, но она же заставила Фета пересечь ту границу, на которой он успешно удерживался раньше, отделяющую лёгкий флирт, приятное времяпрепровождение, лёгкую влюблённость от серьёзной и глубокой привязанности, непреодолимой потребности быть вместе. В мире реальности 1849—1850-х годов всё было достаточно просто: любовь между молодым человеком и барышней либо должна привести к браку, либо попросту не должна возникать. Поэтому, пока в дело не вмешивалось искусство, Фету было легко, помня, что он младший офицер со скромным жалованьем, зависящий от присылки денег из дома, постоянно помнить об этой границе и не переходить её. Искусство же либо игнорирует, либо презирает всякие границы. И Фет неожиданно для себя позволил поэзии взять верх над жизнью, над собственными эмоциями, как будто увлёкся в реальности тем идеалом, который стремился воплотить в своей лирике, — чистой любви, находившейся в гармонии с природой, а не с общественными нормами (как в стихотворении «Я пришёл к тебе с приветом...»).