Афанасий Фет

В общем, служить было не очень трудно. Фет и служил, не ища в этом ни высокого человеческого и гражданского смысла, ни глубоких отношений с не способными на них товарищами по полку. Превосходя сослуживцев талантом, интеллектом и кругозором, он мало отличался от них общественным темпераментом. Херсонская губерния была одним из центров имеющих крайне дурную репутацию военных поселений, в которых деревни приписывались к воинским частям и дети, с рождения зачислявшиеся в «поселённые роты», лишались любого другого будущего, кроме армейского, их с младых ногтей приучали к маршировке и солдатской дисциплине. В полку Фета тоже служили эти малолетние кантонисты, которых ему в определённый момент даже пришлось обучать разным «наукам». И к этому явлению он относился совершенно спокойно. В его мемуарах отсутствуют упоминания о жестокости, царившей в николаевской армии, ужасных наказаниях, тогда как присутствие при них превратило немало офицеров в настоящих бунтовщиков — членов кружков Петрашевского или даже революционной «Земли и воли». Но Фет относился к ним как к должному. Пожалуй, больше его возмущали царившие в армии казнокрадство и лицемерие. Даже добрейший и благороднейший Остен-Сакен, по свидетельству Фета, позволял обманывать себя ворам с помощью воткнутых и укреплённых крестами мётел, выдаваемых при его инспекциях за новопосаженные аллеи, или «панских волов», которых представляли ему как свидетельство благополучия вверенных ему кантонистов.

Но всё-таки ни казнокрадство, ни «театральные» смотры не вызвали у Фета протеста против самого режима, самой системы, органичным проявлением которой они являлись. Как в университетские годы он не принял «теоретического» отрицания существующего порядка вещей, так и теперь отверг такую тотальную критику на практике. Это был не им созданный порядок вещей, к которому он готов был приспособиться, действовать в рамках задаваемых им правил и требований, добиваясь скромных личных целей.

И Фет потихоньку двигался по служебной лестнице. Традиционно медленно, но неуклонно его повышали в чине: в августе 1849 года он был произведён в поручики, в декабре 1851-го — в штабс-ротмистры (чин X класса по Табели о рангах). Не пытаясь как-то форсировать карьеру, Фет не отказывался и от возможностей её немного ускорить. Сразу же после произведения в корнеты он принял предложение перейти на службу в штаб корпуса и провёл почти два года в непосредственной близости от барона Остен-Сакена в Елизаветграде. Позднее он получил назначение на должность полкового адъютанта, в ней и закончил службу в кирасирском полку при его добродушном командире бароне Карле Фёдоровиче Бюлере. В 1852 году «за отлично усердную и ревностную службу»192 получил орден Святой Анны 3-й степени. Складывалась заурядная карьера николаевского времени — без особых претензий и заслуг.

Тем не менее заурядным службистом Фет, конечно, не был. Военную карьеру он был готов завершить в тот самый момент, когда выслужит дворянское звание, и не хотел отказываться от литературы. Фет продолжал писать и печатать стихи, в которых, конечно, практически не отражался его армейский опыт. В первые годы военной службы его стихи по какой-то причине не появляются в ранее хорошо обжитом «Москвитянине», но продолжают выходить в «Отечественных записках» (баллады «Дозор» в третьем номере за 1846 год и «Ворот» в пятом номере за 1847-й под названием «Няня»), а также в существенно более скромном петербургском «Репертуаре и Пантеоне...», в котором в это время продолжал сотрудничать Аполлон Григорьев. Здесь были напечатаны «Офелия гибла и пела...» (1846, № 2) с дерзким сопоставлением тонущей и поющей Офелии с собственной душой и судьбой и «Свеж и душист твой роскошный венок...» (1847, № 3) — эксперимент с чистой мелодией, когда в двенадцатистрочном стихотворении одна и та же строчка повторяется шесть раз. В 1847 году вернувшийся в Москву Григорьев и, видимо, Шевырев, принимавший активное участие в «Московском городском листке», который начал выпускать В. Н. Драшусов, пригласили его туда. Это было славянофильское издание, продержавшееся всего год, но успевшее напечатать несколько стихотворений Фета, в том числе несколько тёмное по смыслу стихотворение «Я знаю, гордая, ты любишь самовластье...» (№ 117 от 13 августа), в котором образ героини двоится, превращаясь то в царицу, то в сирену, и «Соловей и роза» (№ 255 от 24 ноября), где фантастический диалог влюблённых, способных видеть друг друга только во сне, изобилует самыми яркими красками и эмоциями, какие были в палитре Фета.

Возможно, в первые годы военной службы Фет печатал в журналах далеко не всё, что выходило из-под его пера, приберегая некоторые стихотворения для задуманного им нового сборника, в котором он хотел собрать сочинённое после «Лирического Пантеона». В своих мемуарах поэт сообщает историю этого издания: «В частых разговорах с Карлом Фёдоровичем я проговорился о томившем меня желании издать накопившиеся в разных журналах мои стихотворения отдельным выпуском, для чего мне нужно бы недельки две пробыть в Москве». Добродушный полковник Бюлер, у которого Фет, по его собственному утверждению, был почти домашним человеком, якобы придумал командировку для принятия «от поставщика чёрных кож для крышек на потники»193. Видимо, достоверно здесь только указание на «томившее желание», всё остальное — несомненная контаминация двух разных эпизодов (командировка для приёмки кож была, скорее всего, придумана для следующей поездки Фета в Москву по тому же делу, но уже в конце 1849 года).

Мысль издать новый сборник стихотворений пришла к Фету не позднее ноября 1846 года; по этому поводу Бржеский вёл переговоры с какой-то одесской типографией. Решение печатать книгу в Москве было принято в начале марта 1847-го — видимо, по совету Григорьева. Поскольку книгу приходилось издавать за свой счёт, поэт решил прибегнуть к подписке среди офицеров и херсонских помещиков, а также расширить круг подписчиков с помощью друзей. «Я издаю все мои стихотворения вместе... Я ещё не объявлял об этом нигде публично и не объявлю до поступления книги под станок типографский, но собираю частную подписку для соображения числа требуемых экземпляров. В последнем случае обращаюсь с моею просьбою и к тебе. <...> Цена за билет 28 [копеек] серебром. Разумеется, что издание будет на веленевой бумаге и проч. У меня уже разобрано билетов 400. Неужели Кавказ не возьмёт билетов 100?»194 — писал Фет 5 марта Я. П. Полонскому.

Возможно, сначала Фет не считал необходимым своё присутствие в Москве для издания сборника, полагаясь на Григорьева, однако затем решил заняться делами лично, для чего был вынужден просить отпуск. Летом и в начале осени, в самое напряжённое время службы, получить отпуск было практически невозможно, сделать это было реально только в конце сентября. Вопреки сообщению поэта, в это время полком командовал Кнорринг, отношения с которым у корнета Фета были менее тёплые, чем с его предшественником Энгельгардтом и сменившим его в апреле 1848 года Бюлером. Тем не менее длительный отпуск удалось получить (возможно, под предлогом каких-то служебных надобностей или ещё по какой-то придуманной Фетом причине), и 27 сентября 1847 года Фет выехал из расположения полка. После короткого визита в Новосёлки он прибыл в Москву — видимо, 22 ноября — и остановился на старом месте, у Григорьевых: «Как будто бы ничто со времени нашей последней встречи и не случилось. Аполлон после странствований вернулся из Петербурга и занимал по-прежнему комнатки налево, а я занял свои по правую сторону мезонина»195. Возможно, впервые покинувшему полк и больше двух лет не бывавшему в Москве Фету было приятно ощущать себя ненадолго вернувшимся в беззаботное студенческое время.

В реальности изменилось многое; обстоятельства, сопутствующие встрече друзей, делают фетовское описание в значительной степени неправдоподобным. Дело не только в том, что оба приятеля изменились: Фет, хлебнувший армейской жизни, конечно, не был тем же ленивым студентом, а Григорьев не только превратился в критика, журналиста, успел издать свой единственный поэтический сборник (1846), пережить несчастную любовь, изведать нужду. Гораздо существеннее было то обстоятельство, что Григорьев, получив отказ от предмета его страстной любви Антонины Фёдоровны Корш, вышедшей замуж за Кавелина, женился на её сестре Лидии почти накануне приезда старого товарища, 12 ноября. Это не могло не отразиться на быте Григорьева; вряд ли прежняя жизнь в мансарде была для него возможна. Впрочем, отношение Аполлона к стихам друга оставалось таким же восторженным, как в студенческие годы, и он согласился участвовать в отборе произведений для нового сборника и составлении его композиции.

Пребывание в Москве продлилось несколько более двух недель и было посвящено почти исключительно хлопотам по будущей книжке. Действовать нужно было энергично — времени было мало. Подписка также оказалась не слишком щедрой, собственных «свободных» денег у Фета было мало. Приходилось экономить на всём. Для переписывания стихов набело наняли бывшего учителя погодинского пансиона Павла Павловича Хилкова, из-за беспробудного пьянства впавшего в нищету и явившегося к своим работодателям в прорванных сапогах, из которых выглядывали босые ноги, но писавшего «необыкновенно чётко, проворно, грамотно и толково»196 и взявшего дёшево. Цензор, профессор Московского университета Василий Николаевич Лешков, чьи лекции Фет совсем недавно посещал, взялся «по знакомству» быстро прочесть рукопись, и после того как некоторые сомнения были преодолёны (обычно тем, что эти стихотворения были уже напечатаны, а следовательно, вполне благонадёжны), 14 декабря 1847 года дал разрешение на её издание. О печатании книги Фет договорился в типографии Николая Степановича Степанова, находившейся в его доме на Молчановке. Держать корректуру и рассчитаться с издателем взялся опять же Аполлон Григорьев, которому автор оставил отложенные на это деньги.

Фет также заглянул к Погодину, чтобы временно позаимствовать у него те старые номера «Москвитянина», где были напечатаны стихотворения, смутившие Лешкова; возможно, побывал и у Шевырева, чьим покровительством по-прежнему дорожил. Зашёл он и к Боткину — вероятно, чтобы показать ему подготовленный сборник (сам Фет пишет, что уже тогда ценил его мнение) и подготовить критические суждения о готовой к выходу книге. У Боткина он неожиданно встретил актёра Мочалова, которым так восхищался в студенческие годы и которого теперь не узнал в совершенно заурядном человеке, каким знаменитый артист выглядел вне сцены: «кудрявом с лёгкой проседью», «среднего роста», «в поношенном фраке»197. Напоследок поместив в «Московском городском листке» объявление о скором — в конце января следующего года — выходе в свет своей книжки, Фет в январе вернулся, опять через Новосёлки, где снова пробыл совсем недолго, в полк, уверенный, что вскоре станет автором уже второй поэтической книги. Однако жизнь опять распорядится иначе.