Афанасий Фет

У КАМИНА

Тускнеют угли. В полумраке Прозрачно вьётся огонёк,
Так плещет на багровом маке Крылом лазурным мотылёк.
Видений пёстрых вереница Влечёт, усталый теша взгляд,
И неразгаданные лица Из пепла серого глядят.
Встают ласкательно и дружно Былое счастье и печаль,
И лжёт душа, что ей не нужно Всего, чего глубоко жаль»312.

Насколько похвалы Фета были искренни? Поэзия Некрасова всегда была ему глубоко чужда, в своих публичных высказываниях он характеризовал её резко отрицательно, не признавая даже того «узкого», «ограниченного» значения, какое в ней видел его единомышленник Дружинин. Вряд ли между ними велись разговоры на общественные и философские темы — и Некрасов старался их избегать, и Фет, скорее всего, невысоко оценивал интеллектуальные способности собеседника. Но у них были другие, более «лёгкие» предметы для обсуждения: охота, дорожные впечатления, общие знакомые, женщины. Если говорили о поэзии, то, скорее всего, обсуждали тексты друг друга как профессионалы, а не как «вожди» противоборствующих направлений, тем более что торжество «некрасовского» направления не вызывало сомнений.

Именно в то время, когда приятели находились в Риме, до них дошли вести об ошеломляющем успехе сборника Некрасова, вышедшего в тот же год, что и третья книга Фета; современники, сопоставляя эти два события, признали безоговорочную и в общем заслуженную победу Некрасова. «Стихотворения Некрасова шибко идут, и в это короткое время книгопродавцы взяли у издателя до 1400 экземпляров. Не было примера со времени Пушкина, чтоб книжка стихотворений так сильно покупалась. Бедный Фет далеко отстал»313, — писал Тургеневу 10 ноября 1856 года Боткин, «болевший» скорее за Фета, чем за Некрасова. Никакой успех у публики не мог заставить Фета признать художественную и историческую правоту Некрасова, но известия о нём, конечно, настроение не улучшали.

В целом жизнь в Риме была невесёлая. Но настоящее потрясение случилось, когда брат и сестра уже подумывали о возвращении. 9 декабря 1856 года Александр II издал указ, согласно которому право на потомственное дворянство давал уже чин VI класса — на военной службе полковничий, независимо от рода и вида войск. Это значило, что получение Фетом вожделенного дворянского звания отодвигалось ещё на три ступени, становясь не то чтобы совсем недосягаемым, но требовавшим теперь усилий, которых даже такая заветная цель не стоила. Новый удар судьбы привёл Фета в замешательство. Похожие чувства испытывала и сестра, которая никак не могла оправиться от сердечной раны. Оба ощутили себя инвалидами, не имеющими надежды на будущее: «Несмотря на сравнительно молодые лета, мы как-то чувствовали с сестрою, что песенки наши спеты. В 36 лет в чине поручика гвардии я не мог рассчитывать на блестящую служебную карьеру. Точно так же, зная образ мыслей сестры, я не мог ожидать, чтобы она скоро оправилась от испытанного потрясения»314.

В мрачном настроении прошли последний месяц в Риме и остальная часть путешествия. В январе 1859 года Фет с сестрой переехали в Неаполь, где провели неделю, поселившись в районе Киай с видом на бульвар и залив. Осмотрели в музее коллекцию древней утвари, съездили в Помпеи, гуляли по живописным окрестностям. Согнанные неожиданно «невыносимо холодным» ветром с моря, просачивавшимся через плохие рамы и, не давая развести камин, наполнявшим комнаты дымом, отправились в Марсель. Оттуда ненадолго переехали в Париж, где тоже было холодно; повидались с Тургеневым, работавшим за письменным столом, закутавшись в несколько шинелей. Нанесли визит семье Виардо и посетили концерт знаменитой певицы. Репертуар, состоявший, по воспоминанию Фета, из «каких-то английских молитв», не произвёл впечатления; но неожиданное исполнение по-русски «Соловья» возбудило такой восторг в соскучившемся по родине поэте, что он, по собственному признанию, «вынужден был сдерживаться от какой-либо безумной выходки»315. Из Парижа «почти без оглядки» доехали до Дрездена, где с Надеждой случился тяжёлый приступ, казалось бы, давно вылеченной боли в спине, и через Варшаву, Брест и Киев направились прямо в Новосёлки.

Так завершилось второе заграничное путешествие Фета. Стихов «в дороге» он писал немного — больше впитывал, смотрел, размышлял, накапливал впечатления. Среди написанного — ряд необычных для него произведений, навеянных парижской жизнью: «Под небом Франции, среди столицы света...», «Всё вокруг и пестро так, и шумно...». Есть и такие, на создание которых автор был вдохновлён Лувром и другими собраниями древностей, как «Венера Милосская», а также несколько «итальянских»: «Даки», «Римский праздник». Но есть, как всегда, стихотворения как будто вне времени, передающие какие-то грёзы, вроде удивительного «Горного ущелья», написанного в октябре 1856 года в Париже:

За лесом лес и за горами горы,
За тёмными лилово-голубые,
И если долго к ним приникнут взоры,
За бледным рядом выступят другие.
Здесь тёмный дуб и ясень изумрудный,
А там лазури тающая нежность...
Как будто из действительности чудной
Уносишься в волшебную безбрежность.
И в дальний блеск душа лететь готова,
Не трепетом, а радостью объята,
Как будто это чувство ей не ново,
А сладостно уж грезилось когда-то.

Скорее всего тогда же написано одно из самых хрестоматийных его стихотворений — «Певице», являющее собой вершину фетовской («бенедиктовской») поэтической дерзости, где банальные поэтические штампы («даль», «печаль», «любовь», «роща», «месяц», «слёзы», «улыбка»), как кусочки мозаики, перемешанные, рассыпанные и случайно собранные, начинают звучать так, как будто в первый раз произнесены поэтом, по чистоте выражаемой эмоции приближая стихи к музыке:

Уноси моё сердце в звенящую даль,
Где как месяц за рощей печаль,
В этих звуках на жаркие слёзы твои
Кротко светит улыбка любви...

Кроме стихов Фет на досуге писал путевые очерки, которые мы обильно цитировали. Их часто недооценивают, считают «проходными», малосодержательными. Уже современники считали их текст как минимум неровным. Боткин писал Тургеневу: «Кстати: его дорожные впечатления, напечатанные в ноябрьск[ом] “Современнике”, местами очень посредственны, а местами прелестны; поэтическая натура так и вырывается из хлама»316. По причине «поверхностности» и бессодержательности «Современник» прервал их публикацию и не напечатал письмо о поездке по Италии. Панаев, сначала назвавший письмо о Париже «довольно милым», 28 июня 1857 года писал Боткину: «...Пришли такие времена, что самое благоуханное и поэтическое произведение, не соприкасающееся с современною действительностью, с живыми, насущными интересами минуты, пройдёт теперь незамеченным... Это грустно, а факт — теперь уже нельзя угощать публику безнаказанно между прочим письмами Фета, и я не печатаю их...»317 Между тем эти очерки написаны очень живо, увлекательно и вовсе не оторваны от актуальных вопросов современности. Внимательный читатель найдёт в них не только меткие суждения об искусстве, но и очень радикальное выражение собственного художественного кредо и вполне серьёзные (пусть и совсем не либеральные) мысли о Европе и завуалированные — о ситуации в России и о путях её дальнейшего развития.

В Россию брат и сестра приехали с планом дальнейшей жизни, возникшим в ходе последнего этапа заграничного путешествия: «...я должен был вернуться в наши родовые Новосёлки и, принявши их в своё управление, присоединить к общей нашей жизни проценты с небольшого моего капитала, находившегося большею частию у братьев на руках». Проект казался вполне осуществимым, однако мирно поселиться в родовом гнезде не удалось. Произошедшая по приезде щекотливая история, помешавшая исполнению задуманного плана, надо признать, рассказана Фетом в его мемуарах очень деликатно. В Новосёлках Афанасий с Надей обнаружили поселившихся там сестру Любовь и её мужа Александра Никитича, в качестве Надиного опекуна управлявшего имением. У них план родственников не встретил сочувствия, поскольку в случае его осуществления, как довольно прямо пишет мемуарист, Любиньке «предстояло отправляться в своё Ивановское». Между сёстрами состоялся разговор, содержание которого Фет не сообщает: «Я, конечно, во все эти переговоры не вмешивался, зная без того, что Надя не из числа способных поддаться первым чужим убеждениям»318. Думается, что наиболее практичная из членов семьи и наименее склонная к благородной экзальтации Любинька употребила для убеждения сестры разные аргументы.

На другой день, когда переговоры были в разгаре и ничего не было решено, произошла ещё одна неожиданность: в Новосёлки явился Иван Борисов, «исхудалый», жалующийся на «привезённую им из Малой Азии лихорадку»319. На следующий день Фет по настоянию Нади приехал к другу в Фатьяново и провёл с ним день. Оказалось, что тот вышел в отставку ещё в октябре 1856 года и что не смог излечиться от любви. Рассказ о неудачном романе Надежды произвёл на Ивана Петровича ужасное впечатление. «Спасибо, брат, что ты мне об этом рассказал. Я сейчас же поеду, разыщу и убью его», — заявил Борисов. Однако наутро прискакал посланный из Новосёлок с просьбой срочно приехать, поскольку, писала Любинька в записке, «с Наденькой происходит что-то необычайное»320. Спешно вернувшийся Фет застал сестру в её кабинете на антресолях за написанием «драмы в пяти действиях» «Ариадна». «Это совершенно несвойственное Наде авторство, — пишет Фет, — необычайно яркий цвет её лица и блеск глаз сразу высказали мне убийственную истину. Бедное дитя не выдержало всех потрясений. Передо мною сидела прелестная и безумная Надя»321. Больную удалось уложить в постель, но попытки поговорить с ней вызывали у неё приступы ненависти. Собравшиеся на импровизированный совет Фет, Шеншин и тотчас примчавшийся Борисов приняли решение «безотлагательно везти больную в Орёл к тамошним врачам». Месяц она провела в губернском городе, но все старания помочь ей были бесполезны: заметив взгляд любимого ею брата Василия, Надя вскрикивала: «Медуза! Медузища противная!»322 Доктора настоятельно рекомендовали отправить её в Москву, к знаменитому профессору-психиатру В. Ф. Саблеру.

Так неожиданно для себя Фет вынужден был отправиться в Москву. Он выехал из Орла в феврале в большой четырёхместной карете, выписанной из Новосёлок, взяв, кроме Нади, её горничную и компаньонку — небогатую дворянку, свою крестницу. По дороге больная, «невзирая на связанные руки и ноги, лёжа на заднем сиденье и упираясь ногами в стенку кареты, старалась разломить последнюю»323. В Москве Надю осмотрел знаменитый психиатр, и по его совету больную поместили в лечебницу Василия Ивановича Красовского в Денисовском переулке. Сам Фет, не желая оставлять сестру в одиночестве, поселился поблизости, на Старой Басманной, в «довольно уютной» квартире; в скором времени к нему присоединился Борисов. Решение жить в Москве только отчасти было вызвано заботой о сестре. Скромный план Фета провести остаток жизни в Новосёлках рухнул — имение оставалось в распоряжении Любиньки и её мужа. Другие имения после смерти отца перешли к братьям, у каждого из которых он, наверное, мог бы найти приют, но жить совсем не на положении хозяина, как у Нади. Поэтому он и решил на несколько месяцев поселиться в недорогой, доступной ему по средствам квартире в Первопрестольной, поблизости от сестры, которой, возможно, понадобится его помощь, — оглядеться, прийти в себя и определиться с дальнейшими планами.