Афанасий Фет

Поэтичность чувств, которые испытывает лирический герой, вовсе не свидетельствует о том, что они были такими на самом деле, хотя и не значит, что автор обманывает читателя. Он не лжёт и тогда, когда в стихах восхищается красотой женщины, в жизни смешной дурнушки, как в стихотворении «Anruf an die gcliebte[26] (Бетховена)», написанном незадолго до отъезда Марии Петровны за границу:

Пойми хоть раз тоскливое признанье,
Хоть раз услышь души молящей стон,
Я пред тобой, прекрасное созданье,
Безвестных сил дыханьем окрылён.
Я образ твой ловлю перед рахтукой,
Я полон им, и млею и дрожу, —
И без тебя, томясь предсмертной мукой,
Своей тоской, как счастьем, дорожу.
Её пою, во прах упасть готовый,
Ты предо мной стоишь, как божество —
И я блажен; я в каждой муке новой
Твоей красы провижу торжество.

В жизни невеста может быть некрасивой, но в поэзии Фета она должна быть отмечена красотой, иначе просто не имеет права быть запечатлённой. В жизни важно было «содержание», в искусстве — «форма».

Если в стихах дело обстояло пусть и не совсем безоблачно, но красиво, то в реальности было немало поводов для тревог и сомнений. Поэт не мог скрыть от самого себя серьёзную социально-экономическую дистанцию между собой, скромным почти отставным поручиком без карьерных и, следовательно, материальных перспектив, получившим по милости братьев и сестёр маленький капитал, и купеческой дочкой, привыкшей к очень высоким, как сейчас выражаются, стандартам жизни, которые их совокупные капиталы обеспечить не могли. В письме Василию Боткину от 16 мая он спрашивает: «...Может ли Марья Петровна в угоду человеку близкому вжиться в положение, в которое судьбе может быть угодно её поставить?» Наверняка и у самой невесты перед её отъездом за границу Фет спрашивал о том же. Тому же Василию Петровичу он писал 14 июня: «Я ей старался объяснить всю перемену её положения и обязанностей. И мне кажется, она благодушно это приняла»341.

Однако сомнения в способности Марии легко принять новый скромный образ жизни оставались. Один из братьев Боткиных, Иван, узнав от Фета о найме квартиры в Замоскворечье, усомнился, что сестре будет приятно жить в таком нефешенебельном месте. И Фет в письме от 18—19 июня старался убедить невесту, что нанятая квартира вовсе не так плоха и район вовсе не такой отдалённый и захолустный: «Пожалуйста, не сердись, что я нанял за Москвой-рекой, — не увлекайся нелепыми предрассудками: у тебя будет прелестная карета, и ты можешь в 10 минут быть, где вздумаешь»342.

При этом он всё время отстаивает (вроде бы вызывая её сочувствие) необходимость жить «по средствам». Так, 8 июня 1857 года он пишет: «Не воображай себе, что я тебя засадил в грязную конуру, но платить 200 или 300 руб. лишних за одно слово — по-моему, напрасно». Известие о планах невесты приводит Фета почти в отчаяние: «...До меня дошли слухи, что Вы собираетесь после нашей свадьбы ехать зимовать в Италии. Ах, уж эта мне Италия! Это, мой ангел, милый и добрый, решительно невозможно. Во-первых, уже потому, что денег нет. Если б были доходы под руками, то кто ж бы мне велел брать на обзаведение из капитала. Теперь лето: всё сделается своевременно, а через 4 месяца мы будем в Москве об эту пору сидеть за самоваром, и Вы будете мне чай наливать»343. Так конкретизировался скромный идеал семейной жизни, который Фет намеревался воплотить в браке с Марией Петровной: муж любит жену, старается, чтобы у неё было всё самое лучшее, но при этом непременно оставаясь в рамках их «средств»; жена не меньше мужа заботится о их общих делах и стремится к экономии, а не мотовству. Только так семейное счастье будет поставлено на прочное основание.

Видимо, в ответных письмах (которые до нас не дошли) Мария сумела рассеять сомнения Фета и внушить ему настоящее доверие, веру не в свою «пылкую страсть», а в то, что она искренне разделяет его идеал семейной жизни и готова строить их отношения согласно этому идеалу. И 16—17 июля Фет пишет ей письмо, начинающееся со слов «Читай про себя». Сообщив о решении оставить Надю в лечебнице до зимы и отправиться за границу для встречи с невестой, поэт продолжает:

«Помнишь минуты нашего объяснения словесного. Мы были так смущены, что в подробности входить было некогда, но у меня иногда набегает на душу признание, которое я не успел сделать на словах, а на бумаге не хотел и берёг для личного свидания. Но сегодня подумал, не поздно ли это будет? Я бы не церемонился с ним, если бы дело тут шло обо мне лично, не касаясь моей матери, память которой для меня священна. Если бы я не верил в тебя, как в Бога, ни за что бы я не решился написать этого на бумаге, которую по прочтении сожги. Мать моя была замужем за отцом моим, дармштадтским учёным и адвокатом, и родила дочь Каролину — теперешнюю Матвееву в Киеве, и была беременна мной. В это время приехал жить в Дармштадт вотчим мой Шеншин, который увёз мать мою от Фета, и когда Шеншин приехал в деревню, то через несколько месяцев мать родила меня. Через полгода или год затем Фет умер, и Шеншин женился на матери. Вот история моего рождения. Дальнейшее ты знаешь: я поступил в университет, на службу, теперь поручик Гвардии в отставке, штаб-офицер. Я ни перед кем не говорю об этом по чувству тебе понятному, но перед тобой скрываться не хочу и не могу. Поступай, как хочешь. Думай, умоляю тебя, только о том, как тебе жить и быть, а обо мне толковать нечего. Теперь ты ещё свободна, письма тебе я возвращу все, и никогда никто в мире ничего от меня не узнает. А отказ будет с твоей стороны и предлог, какой хочешь, — только не поминай моей бедной матери. Не смею говорить тебе о любви. Может быть, все мечты мои разлетятся, как сон. Но несмотря на это, я всё-таки еду к тебе и дам знать о моём приезде. Я, может быть, поеду через Гавр, а может быть, через Германию. Если ты выйдешь встречать меня, значит, ты меня любишь, а если нет...

На глазах моих слёзы. Но когда-нибудь на досуге, если Бог благословит меня счастием назвать тебя своей женой, расскажу тебе всё, что я выстрадал в жизни, тогда ты поймёшь, как мало верю я в возможность счастья и как робко я к нему подступаю. Что я выстрадал в последнее время нашей разлуки, трудно передать словами. Пусть будет что будет, я уже не могу страдать более.

Ты не ребёнок и сама знаешь, как тебе поступать, а я вполне покоряюсь твоей воле. Если ты, почему бы то ни было, мне и откажешь, то единственная моя просьба к тебе будет позволить поцеловать твою руку. Ни слова, ни звука, даю тебе честное слово.

Да сохранит тебя Бог везде и всегда, доброе прекрасное созданье. Не могу продолжать письма — мне стыдно и больно — и я плачу, потому что люблю тебя всеми силами бедной моей души. Сожги письмо и решай судьбу мою»344.

Собственно, именно это признание в том, в чём Фет не признался больше никому и никогда, и было подлинным предложением руки и сердца. Он испугался уже на следующий день и написал подряд несколько писем, заклиная её: «Нет, доброе, нежное создание, ты не бросишь меня, не потому, что ты дала слово или всё уже готово к нашей свадьбе и житью, но единственно потому, что тебе будет жаль меня. Ты сама знаешь, как искренно я тебя люблю. Ты должна непременно быть моей душкой, милой женою, ты должна вознаградить меня за всю гадость, с которой боролся в жизни, ты должна дать мне силу жить и бодрствовать. Если ты меня покинешь, то я сам себя покидаю и махну на всё на свете рукой»345. Для купеческой дочери, имевшей в прошлом сомнительное приключение, тот факт, что Фет не был незаконным сыном русского дворянина, как он, видимо, ей говорил до этого, а являлся законным сыном немецкого бюргера, ничего по сути не менял — в любом случае он оставался разночинцем со скромным состоянием. Но Мария Петровна правильно поняла подлинный смысл этого признания как вручения себя, как готовности быть перед ней абсолютно искренним и беззащитным, как знак наивысшего доверия. И именно это смогла оценить, поэтому не сожгла письмо, сохранила как реликвию до самой своей смерти, завещав положить с собой в гроб.

Скорее всего, ещё не дождавшись её ответного письма, Фет отправился навстречу судьбе. Выехал он в конце июля, из Петербурга путешествовал морем через Любек. Заехав к брату Василию и сестре Любиньке в Висбаден, чтобы завезти какие-то деньги, возможно, одолженные у них на обзаведение, а теперь понадобившиеся им для продолжения лечения, он через Страсбург поездом «полетел в Париж». Прочитав в гостинице обнадёживающие письма от Марии Петровны и увидевшись неожиданно с Тургеневым, Фет ранним утренним экстренным поездом выехал в Дьеп. Там ему уже была нанята «прелестная квартира» всего за два франка в день. На первом этаже был отличный ресторан, в котором Фет, Мария и Василий Боткин ежедневно обедали, пока не закончился курс лечения, после чего жених с невестой отправились в Париж, где начались приготовления к свадьбе. Фет стремился максимально ускорить это событие — каждый день пребывания во французской столице обходился дорого.

В организации торжеств большую помощь оказал Николай Петрович Боткин, за долгое время жизни в столице Франции превратившийся в настоящего парижанина: он указал на хороший ресторан Филиппа, где свадебный обед, стоивший 300 рублей, обошёлся в четыре раза дешевле — всего в 300 франков, и прислал достойный свадебный экипаж. Венчал новобрачных священник русской посольской церкви. Шафером со стороны жениха выступил Тургенев, со стороны невесты — братья. Невеста, как она сообщила супруге Петра Петровича Надежде Кондратьевне, была «очень авантажна», одета в «белое муар-антик платье со шлейфом с короткими рукавами и открытый лиф, и надета была Мария-Антуанетта из кружев[27], вуаль была самая длинная, цветы, букет был такой отличный, весь белый и такой большой, что чудо»346. Жених, «не желая тратить деньги на ненужный... фрак, оделся в полную уланскую форму и отправился в церковь с Тургеневым». Сразу после венчания новобрачные с гостями «отправились к Филиппу, где в двух комнатах, роскошно уставленных цветами... ожидал свадебный обед на двенадцать человек»: «Тонкий и великолепно поданный обед прошёл оживлённо и весело. Прекрасного вина, в том числе и шампанского, было много, и под конец обеда Тургенев громко воскликнул: “я так пьян, что сейчас сяду на пол и буду плакать!”»347.

Уехать сразу после свадьбы было нельзя. Через день Николай Петрович дал в честь молодожёнов обед у того же Филиппа, пригласив на него опоздавших на свадьбу родственников Фета — Василия с женой и Любиньку. За ним последовал ещё один обед, данный Василием Шеншиным там же в честь дня рождения жены. Всё это время поэт, по-видимому, пребывал в радостном настроении. Тургенев писал Толстому 14 (26) августа 1857 года из Куртавнеля: «Фет сияет счастьем — дай бог ему продолжать так, как начал, — и мне кажется, что у него есть шансы — его невеста, кажется, добра и, по крайней мере, не будет его мучить»348.

Радость не мешала сознанию того, что каждый лишний день в Париже наносит ущерб семейному бюджету, и Фет торопился выехать в Москву. Проведя ещё очень немного времени в Париже (между прочим, в компании Ивана Александровича Гончарова, который не только сопровождал дам в походах по магазинам, но и прочёл Боткину, Тургеневу и Фету фрагменты романа «Обломов»; впрочем, поэт так сильно устал от торжеств, что несколько раз засыпал во время долгого чтения), молодожёны отправились в Россию через Любек, где им пришлось задержаться на целых две недели из-за проблем с таможенными пошлинами. В этом тихом старинном городке, где совсем в стиле «Германа и Доротеи» завершился его медовый месяц, Фет и получил эстетические впечатления («На досуге мы пустились осматривать старинные католические церкви, ныне превращённые в лютеранские. В одной из таких церквей красуется целый ряд картин Гольбейна, знаменитый его “Todten-Tanz[28]” с изображением всех возрастов и положений человеческих, сопровождаемых скелетом смерти»349), и последний раз полюбовался на порядок германской жизни, и восхитился развитым у немцев чувством «общественного интереса». Так закончилась его последняя заграничная поездка.