Афанасий Фет

ПУТЕШЕСТВЕННИК

После завершения отпуска Фету пришлось вернуться в полк и проделать в его составе поход на зимние квартиры. По его собственному утверждению, в это время особенно сильно стали давать о себе знать проблемы с дыханием и желудком. Дерптский доктор Эрдман определил у пациента общее расстройство дыхательных путей и настоятельно рекомендовал лечение весной в Карлсбаде. Фет начал хлопоты о длительном отпуске, для завершения которых ему пришлось в начале июня 1856 года больше трёх недель прожить в Петербурге, ожидая резолюции начальства. В столице Фет не застал никого из литературных знакомых, кроме Некрасова, который, проводя большую часть времени на даче в Ораниенбауме, предложил Фету остановиться у него. Пустое ожидание начальственного решения было рассеяно только неожиданной просьбой Некрасова одолжить ему тысячу рублей для карточной игры. Утром Некрасов деньги вернул — очевидно, был в выигрыше, — но нервы потрепал. Собиравшийся в долгое путешествие Фет был чрезвычайно недоволен тем, что поддался некрасовскому безрассудству. Наконец начальство одобрило отпуск на целых 11 месяцев, и можно было отправляться.

Карлсбад, весьма фешенебельный, можно сказать королевский, курорт с лечебными водами ни в коем случае не был единственной целью путешествия. Первая заграничная поездка Фета на деньги, выданные Шеншиным, была короткой и «деловой». Теперь же он имел собственные средства и мог позволить себе путешествие с «личной» целью — полечиться и посмотреть Европу. Заодно нужно было разузнать, не оставил ли чего в наследство скончавшийся 10 января 1856 года немецкий дядя Эрнст Беккер.

Фет отправился из Кронштадта 23 июня 1856 года на большом почтовом пароходе «Прусский орёл». Через трое суток он высадился в Свинемюнде, откуда на пароходе по Одеру добрался до Штеттина. Переночевав в гостинице в этом, по его впечатлению, типично-заурядном европейском городе, Фет направился на поезде в Берлин. По дороге от Свинемюнде до Берлина он замечал не столько природу, сколько то, как немцы её используют, строя на практических и рациональных началах своё прочное благополучие. В частности, наблюдая, как машины непрерывно расчищают русло Одера, при этом добываемый ими ил «не идёт даром» — «окрестные поселяне с радостью накладывают его, в виде плотины, вдоль плоских берегов, и мало-помалу образуется защита от наводнения и в то же время полоса самой плодородной почвы», Фет констатировал: «...Не может не поразить эта жизнь, которой, как в хорошо устроенном корабле, не пропадает даром малейший закоулок. Тут воспользовались всем. Наука, труд, капитал, опыт, искусство сосредоточили свои силы к достижению возможного порядка и благосостояния»281.

После быстрого путешествия в удобном вагоне остановившись в берлинской гостинице, Фет легко вошёл в роль любопытного туриста — принялся осматривать модные, вызвавшие наибольший шум в прессе «архитектурные» новинки, в первую очередь открытый совсем недавно конный монумент Фридриха Великого работы Кристиана Даниэля Рауха на знаменитой улице Унтер-ден-Линден. Памятник показался ему «истинно прекрасным», но неудачно размещённым: «Спрашивается: откуда её (статую. — М. М.) смотреть?»282

Не мог он пройти и мимо творения Фридриха Августа Штюлера — Нового музея, строительство которого завершилось в 1855 году. Всюду были видны следы только что оконченных или ещё идущих работ. Архитектура здания («чисто-греческая») и замысел представить на экспозиции как бы саму историю скульптуры понравились, роспись же (тоже ещё не завершённая), выполненная модным художником Вильгельмом фон Каульбахом на античные и библейские сюжеты, вызвала противоречивые чувства. С одной стороны, Фет не раз называл его гениальным, с другой — считал его творения слишком «дидактичными», насыщенными символами, как бы заслоняющими непосредственную «правду» изображении. В путевых очерках, написанных по горячим следам пребывания в Берлине, Фет, воспользовавшись этим поводом, едва ли не впервые публично выступил против дидактизма и умствования, «идейности» искусства (конечно, это было выступление против Чернышевского и в поддержку Дружинина, хотя ни одно имя не было названо и о русском искусстве не упоминалось): «Главный недостаток его (Каульбаха. — М. М.) произведений принадлежит не ему, а веку. Этот недостаток — символичность, дидактизм. Не говоря о театральности некоторых фигур, например, первосвященника в “Разрушении Иерусалима”, не могу не сказать, что картины Каульбаха не видения художника, перенесённые на стену, а диссертация на степень доктора философии, написанная кистью»283. «Дидактизм и преднамеренность сильно вредят современному искусству», — резюмировал Фет.

Тем же, показалось поэту, грешило египетское искусство — иносказательное, символическое и уродливое, огромная коллекция которого была представлена на третьем этаже Нового музея. Зато «греческий» второй этаж вызывал у автора антологической лирики ощущение глотка воздуха. «Нет! нет! пойдёмте скорее во второй этаж, — призывал автор очерков «Из-за границы», — там древняя Греция. Там сухой жезл символа прозяб и распустился живыми, неувядающими цветами мифа. Там нет сентенций. Там один закон, одно убеждение, одно слово — красота»284. Не прошёл он мимо ещё одной пользующейся известностью новинки, уже несколько более низкого сорта, — заведения Кроля, огромного дворца, построенного в районе Тиргартен и предназначенного для разнообразных «увеселений»; среди них были тир, буфет и театр; игру его актёров путешественник счёл «чудовищной», а пьесу — «ничтожной».

Путешественник полюбовался также учениями прусских драгунов и кирасиров, поговорил о ценах на корма для лошадей и сроках производства офицеров с любезным майором, оказавшимся принцем Мекленбургским, посетил местный танцзал, где специально нанятый «танц-директор» вальсировал по очереди с каждой из немногочисленных зашедших туда дам, и отправился, снова поездом, из Пруссии в Саксонию, не переставая по дороге восхищаться тем, как много могут извлекать немцы из скудной неплодородной земли.

В Дрезден Фет прибыл 28 июня (10 июля), остановился в отеле «Берлин» и принялся осматривать город, не особенно замечательный с точки зрения архитектуры, но богатый и оживлённый. Помимо некоторых «популярных» развлечений вроде ничтожной циклорамы[22] Фет посетил главные достопримечательности Дрездена: сокровищницу саксонских королей «Зелёный свод» (и счёл её содержимое «редким по цене, а не по художественному достоинству») и, конечно, картинную галерею, полностью оправдавшую его ожидания. Из массы потрясших его картин Фет в своих путевых заметках выделил «Ганимеда» Рембрандта, заставляющего забыть «неверность мифу» «изумительной верностью природе и творческой правде» (где изображён орёл, поднимающий в воздух вот-вот заревущего четырёхлетнего мальчика, обмочившегося от страха), и «Мадонну» Гольбейна, отметив, что при работе над ней «затруднительные условия гений художника умел превратить во всемогущие средства, которыми он передаёт свою благоговейную душу». Главная картина галереи — «Сикстинская Мадонна» — произвела на Фета должное впечатление: «Я просидел перед образом Мадонны di San Sisto два часа и понял, почему по улицам народ толпою следовал за Рафаэлем. Из галереи я вынес неподдельный восторг и счастье, которого уже не утрачу в жизни»285. Восхитившись видом на Эльбу, побывав в местном музыкальном театре на опере Моцарта, исполнением которой остался крайне недоволен — военный саксонский оркестр понравился ему больше, — Фет наконец отправился в Карлсбад.

«Если не взглядывать вправо и влево, через черепичные крыши однообразных трёх- и четырёхэтажных домов, на тёмно- и светло-зелёные стены почти отвесно подымающихся сосновых, еловых и буковых лесов, испещрённых живописными глыбами серых скал, а смотреть только перед собою, вдоль тесных улиц, первое впечатление не будет ни отрадно, ни поэтично. Немецкий городок — и только» — так Фет характеризует Карлсбад, где около двух месяцев вёл жизнь типичного «пациента»: вставал в пять утра, шёл к источнику, дожидался своей очереди набрать в кружку целебной воды, которая «в первые дни ужасно противна, но потом привыкаешь». С шести до семи слушал оркестры, в девять пил кофе под каштанами Старой Долины — центральной и самой фешенебельной улицы с многочисленными магазинами, гулял до обеда, снова гулял до и после вечернего кофе. Для разнообразия можно было играть на биллиарде, рассматривать отдыхающих и делать наблюдения о национальных характерах: шутить над глубокомысленными думами и мировой скорбью на лицах соотечественников и над скрупулёзностью англичан, чувствующих себя обязанными веселиться и развлекаться, раз за это заплачены деньги, пусть даже «веселье» доставляет нестерпимые мучения; любоваться прекрасными пейзажами предгорья Альп. Были и ещё вполне заурядные, но типичные для курорта удовольствия: представления (к примеру, с участием «учёного пуделя, стяжавшего лавры во всех частях света»286) и балы по субботам.

Рутину курортной жизни прервала неожиданная встреча с сестрой Надей, которая в это время, пишет Фет в мемуарах, «получивши по разделу наше родовое гнездо Новосёлки, отдала его в управление зятю А. Н. Ш[еншин]у, а сама, по случаю сильно пошатнувшегося здоровья, отправилась со старою девицей, Софьей Сергеевной Нязевой, за границу, где проживала уже второй год, преимущественно в Неаполе»287. Внезапно она загорелась желанием увидеться со старшим братом и вместе с компаньонкой приехала в Карлсбад. Причина быстро выяснилась — Надя была влюблена в некоего русского богача по фамилии Эркель («Он такой обворожительный Фауст, что даже я, старуха, не в силах ему противоречить»288, — отзывалась о нём компаньонка) и пользовалась взаимностью, уже получила официальное предложение руки и сердца и успела ответить согласием. Поразившись, что об этом «Фаусте» обе женщины толком не знают, Фет навёл о нём справки — тот оказался «разорённым искателем приключений», который «не только женат, но не раз уже вступал в брак с неопытными девушками и затем бросал их на произвол судьбы»289. В откровенном разговоре с сестрой выяснилось, что ей об этом известно, но это не мешает её любви и счастью:

«— Я не хочу верить всем низостям, которые толпа с таким восторгом распространяет про людей избранных. Что же касается до меня, моя будущность обеспечена: хоть день да мой!

— На это, друг мой, — отвечал я полушёпотом и наклонив голову, — никакого возражения быть не может»290.

На следующий день сестра отправилась через Париж в Остенде, где собиралась провести четыре недели на морских купаниях. Фет, завершив курс лечения в Карлсбаде, продолжил блуждания по Германии.

Впрочем, теперь они подходили к концу. В тесном дилижансе он за день добрался до Гофа, где пересел на поезд и через Баварию приехал во Франкфурт-на-Майне, который его разочаровал, несмотря на живописный вид на реку, необычайно проворных кельнеров и поразившие воображение своей длиной туннели, по которым поезд иногда двигался целых три минуты. Во Франкфурте Фет уже бывал, а потому задерживаться не стал. Посетив ещё Дармштадт (подробностей он не сообщил), по случаю заехав в соседний славный своим университетом Гейдельберг, он прибыл в Страсбург — город интернациональный, в котором кончалась Германия и начиналась Франция: «Дома немецкие, большая часть населения говорит дурным немецким языком, хотя все понимают по-французски...» Здесь его ждало ещё одно сильное эстетическое впечатление, подтверждающее их с Дружининым взгляды, — Страсбургский собор: «Это не наши современные здания, в которых холодные камни сплочены с целию укрывать человека в ничего не говорящих клетках от непогоды. Тут, слава Богу, нет внешней цели или, по крайней мере, она вся принесена в жертву идеалу. Этот камень, светло и легко вознесённый верою из праха, — это возвышенная, страстная песнь мистического хора, окаменевшая под небом. Взглянув на сквозящую башню, на тонкие, воздушные колонны, её облегшие, не веришь глазам. Кажется, от малейшего дуновения всё рухнет, — а между тем всё это вечно»291.