Афанасий Фет

Многие считают, что правка не только не улучшила его тексты, вовсе не нуждавшиеся в улучшении, но часто их портила. Эту точку зрения высказывал и сам Фет, жаловавшийся в мемуарах, что «издание из-под редакции Тургенева вышло настолько же очищенным, насколько и изувеченным»272. Бухштаб полагал, что дело было в радикальном расхождении вкусов и эстетических устремлений Фета и его литературных друзей, приводя примеры «нечувствительности» их к важным особенностям его стиля. В некоторых случаях с ним нельзя не согласиться. Так, в стихотворении «Я пришёл к тебе с приветом...» совершенно напрасно выпущены последние восемь строк:

Рассказать, что с той же страстью,
Как вчера, пришёл я снова,
Что душа всё так же счастью
И тебе служить готова;
Рассказать, что отовсюду
На меня весельем веет,
Что не знаю сам, что буду
Петь — но только песня зреет.

Явно нарушает музыкальный и смысловой строй исключение последних четырёх строк из стихотворения «Не здесь ли ты лёгкою тенью...»:

То вдруг опечалишь ужасно,
То сердце обрадуешь вдруг,
А всё улыбаешься ясно,
Как гений, как ангел, как друг.

Тем не менее, несмотря на ошибки, которые допускали «эксперты», нельзя однозначно утверждать, что они переделывали фетовские стихи по своему вкусу, добиваясь той «ясности», которой Фет достигал в стихотворениях, написанных под их влиянием. Скорее, как видно из сопоставления старых и новых вариантов текстов, в Тургеневе и компании боролось желание «очистить» стихи Фета со стремлением, сохраняя его неповторимый фетовский стиль, приблизить его произведения к его же собственному эстетическому идеалу. В их правке не раз проявляется то «чутьё», за которое при первом знакомстве поэт похвалил

Тургенева. Многие случаи исключения строф или нескольких строк направлены как раз на то, чтобы убрать чуждую поэзии Фета излишнюю конкретизацию лирической ситуации. Явно достигает этого удаление последних строк в стихотворении «Не ворчи, мой кот-мурлыка...»:

У соседа ненароком
Я сказал ей слова три
О прекрасном, о высоком —
Скука, хоть умри!
Неотвязчивая вьюга
Разыгралася в трубе...
От двоякого недуга
Так не по себе.
Не ворчи же, кот-мурлыка,
В неподвижном полусне;
Без тебя темно и дико
В нашей стороне.

Пропал рефрен — последнее четверостишие, повторявшее первое, зато высвободилось чистое настроение, выраженное не через называние чувств и вызвавших их причин, но через «соединение предметов».

Вполне правомерно убрано ненужное название «На заре» и исключена четвёртая строфа из знаменитого «На заре ты её не буди...»:

И старалась понять темноту,
Где свистал и урчал соловей
То на небе, то в звонком саду;
Билось сердце слышнее у ней.

Строфа действительно слабая, изобилующая неудачными выражениями, вносящая в полифонию ненужное созвучие (в частности, звук, который принадлежит соловью, здесь приписан и девушке, «партия» которой заключается в молчании и эмоции).

В стихотворении «Тёплым ветром потянуло...» убрана последняя строфа:

Да и тот задремлет чутко —
Не усну лишь я...
Огонёк блеснул... малютка
Верно ждёт меня.

Вместо неё теперь поставлено:

Редко, редко кочевая
Тучка бросит тень...
Неподвижная, немая
Ночь светла, как день.

После этой замены стихотворение превращается в зарисовку сельского идиллического пейзажа, выражающего чувства лирического героя.

Иногда правка имеет явно улучшающий характер. Например, в прекрасном стихотворении «Ночью как-то вольнее дышать мне...» строка «А там за луной — горизонт» заменена на «А там, за луной, небосклон», с которой понятнее сочетается следующая строка, и изменены последние три строки, теперь звучащие так:

Вместе с зарею и сон налетает на вежды,
Светел, как призрак.
Г олову клонит, — а жаль от окна оторваться!

Исчезла лаконичная «сценка» с облачком, наплывшим на месяц, а вместе с ней и несколько глуповатый финал, как будто показывающий желание автора эффектно закончить стихотворение и одновременно неспособность это сделать. Теперь же стихотворение логично завершается наступлением светлого утра.

Есть случаи, когда стихотворение изменялось как будто до неузнаваемости, но при этом несомненно оставалось тем же самым, но более гармоничным и ярким. Первоначально стихотворение «Постой! Здесь хорошо!..» выглядело так:

Помедли... люди спят; медлительной царицей
Луна двурогая обходит небеса;
Всё медлит разойтись с серебряной зарницей —
И ветр, и облака, и горы, и леса.
Я не пойду туда, где камень вероломный,
Скользя из-под пяты с отвесных берегов,
Летит на хрящ морской; где в море вал огромный
Придёт и убежит в объятия валов.
Там вечный шум, там нет неясного сознанья
Какой-то святости звездолюбивых дум
И тихой радости немого созерцанья.
Я не пойду туда: там моря вечный шум.

После правки оно приняло такой вид:

Постой! здесь хорошо! зубчатой и широкой
Каймою тень легла от сосен в лунный свет...
Какая тишина! Из-за горы высокой
Сюда и доступа мятежным звукам нет.
Я не пойду туда, где камень вероломный,
Скользя из-под пяты с отвесных берегов,
Летит на хрящ морской; где в море вал огромный
Придёт — и убежит в объятия валов.
Одна передо мной, под мирными звёздами,
Ты здесь, царица чувств, властительница дум...
А там придёт волна — и грянет между нами...
Я не пойду туда: там вечный плеск и шум!

Пожалуй, самыми удивительными являются те случаи, когда в результате правки появляются два равно гениальных произведения. Например, в стихотворении «Тихая, звёздная ночь...» замечательная вторая строфа:

Дева — радость любви!
Звёзды что очи твои:
В небе луна и в воде,
Будто печаль и любовь —

заменена не менее прекрасной:

Друг мой! в сияньи ночном
Как мне печаль превозмочь?..
Ты же светла, как любовь,
В тихую, звёздную ночь.

Аналогично дело обстоит с вызвавшим бурное веселье «ареопага» стихотворением «Мы одни; из сада в стёкла окон...», которое редакторы переименовали в «Фантазию» — видимо, чтобы как-то мотивировать чрезмерно причудливое содержание. Так стихотворение выглядело в сборнике 1850 года:

Мы одни; из сада в стёкла окон
Светит месяц... тусклы наши Свечи;
Твой душистый, твой послушный локон,
Развиваясь, падает на плечи.
Что ж молчим мы? или самовластно
Царство тихой, светлой ночи майской?
Иль поёт и ярко так и страстно
Соловей над розою китайской?
Знать, цветы, которых нет заветней,
Распустились в неге своевольной?
Знать, и кактус побелел столетний,
И банан, и лотос богомольной?
Иль проснулись птички за кустами,
Там, где ветер колыхал их гнезды?
И дрожа ревнивыми лучами,
Ближе, ближе к нам нисходят звёзды?
На суку извилистом и чудном,
Пёстрых сказок пышная жилица,
Вся в огне, в сияньи изумрудном,
Над водой качается жар-птица;
Расписные раковины блещут
В переливах чудной позолоты,
До луны жемчужной пеной мещут
И алмазной пылью водометы.
Листья полны светлых насекомых,
Всё растёт и рвётся вон из меры;
Много снов проносится знакомых
И на сердце много сладкой веры.
Переходят радужные краски,
Раздражая око светом ложным;
Миг ещё... и нет волшебной сказки,
И душа опять полна возможным.
Мы одни; из сада в стёкла окон
Светит месяц... тусклы наши свечи;
Твой душистый, твой послушный локон,
Развиваясь, падает на плечи.

Из стихотворения убрали третье четверостишие и поменяли второе — теперь оно стало выглядеть так:

Что ж молчим мы? или самовластн
Царство тихой, светлой ночи мая?
Иль поёт и ярко так, и страстно
Соловей, над розой изнывая?

Исчезли восточный колорит, показавшийся редакторам (на наш взгляд, справедливо) лишним, и непоэтический повтор слова «знать».

Как бы мы ни относились к проделанной «ареопагом» во главе с Тургеневым работе, чувствуется, что это было настоящее сотрудничество коллег, руководствовавшихся по большому счёту едиными художественными принципами даже в тех случаях, когда у редакторов с автором представление о качестве достигнутого результата резко расходилось. Так стихотворение «Когда мечтательно я предан тишине...» подверглось при публикации в сборнике 1856 года не бросающейся в глаза, но очень серьёзной правке. В его финальной части строка «Ты руку подаёшь, сказавши: до свиданья!» изменена на «Ты предаёшься вся для страстного лобзанья». Если в первой редакции девушка только принимает робкие поцелуи, то во второй «отдаётся» им «вся». Это кардинально меняет эмоциональную окраску стихотворения — стихотворение становится более чувственным, в дружининском духе. Равнодушие, проявленное Фетом к сохранению первоначального смысла произведения, и радикальность «редакторов» в его изменении свидетельствуют, что и для поэта, и для «ареопага» было важно не содержание, а целостность и гармоничность картины. Выбор характера свидания определяется не тем, что хотел сказать автор, а найденным сочетанием красок и эмоций. Так художник, изображающий, например, осенний пейзаж, дополняет его фигурами в таких позах, которые гармонично завершают уже сложившуюся композицию, и если это окажутся фигуры влюблённых, это вовсе не будет означать, что картина говорит про любовь. Это отношение к стихам как к «картине», в которой можно менять решительно всё, не смущаясь тем, что её содержание может радикально измениться, объединяет Фета и его «редакторов».

Как бы то ни было, этот плод коллективной работы стал несомненным литературным событием, наконец сделавшим имя автора по-настоящему заметным. Об этом позаботились и некоторые члены «ареопага», посвятившие сборнику длинные и практически восторженные рецензии. «Имя Фета давно знакомо всем людям с изящным вкусом, всем дилетантам по части чистого искусства, всем читателям, способным понимать живую поэзию, свободно выливающуюся из души симпатического смертного, — писал в «Библиотеке для чтения» Дружинин. — Книжку Фета мы хотели бы видеть расхватанною в несколько дней, изданною вновь и вновь в разных форматах, мы хотели бы встречать её на всех столах и во всех библиотеках, нам желательно, чтоб ей нашлось место в порт-саке дорожного человека, и в кармане молодой девушки, и на дачном балконе, и в классном пюпитре студента, и в портфеле занятого чиновника. Поэт, способный сказать всякому читателю столько нового, светлого и отрадного, имеет законное право на полное сочувствие со стороны каждого читателя»273.

С некоторым опозданием, в первом номере «Современника» за 1857 год, восторг выражал Боткин: «Мы думаем, что в русской лирической поэзии имя г. Фета будет занимать значительное место. Правда, что он не проложил новых путей в тех поэтических пространствах, которые раскрыты были нам Пушкиным, Лермонтовым и Тютчевым, но как поэт ощущений и как самобытный, оригинальный талант он дал нам почувствовать в тех знакомых уже нам поэтических пространствах множество превосходных подробностей и частностей, остававшихся доселе скрытыми»274. Были и другие отклики в диапазоне от положительных до восторженных.