Афанасий Фет

Когда в компании заходила речь о вопросах серьёзных — о политике и философии, — полного согласия между Фетом и другими её членами не было. Оторванный на годы от интеллектуальной моды и литературной жизни поэт сохранил в неприкосновенности взгляды, вкусы и отчасти манеры студента сороковых годов, теперь выглядевшие архаичными. «Но что за нелепый детина сам Фет! Что за допотопные понятия из старых журналов, что за восторги по поводу Санда, Гюго и Бенедиктова, что за охота говорить и говорить ерунду! В один из прошлых разов он объявил, что готов, командуя брандером, поджечь всю Англию и с радостью погибнуть! “Из чего ты орёшь!” — хотел я сказать ему на это», — записывал в дневнике Дружинин. Для «весёлого общества» Фет был слишком «серьёзен» (тот же Дружинин замечал, что выражается он «довольно высоким слогом»), по-провинциальному недостаточно ироничен для столичной компании («Этот драгун нестерпим со своими высшими взглядами!»). Никуда не делось его недоверие или равнодушие к гегельянскому прогрессу (твёрдую веру в который сохраняли литераторы «Современника»); оно с самого начала должно было провоцировать разногласия, заставляло Фета высказывать какие-то «реакционные» заявления вроде чрезмерно патриотической декларации, отмеченной Дружининым, казавшиеся его друзьям-либералам возмутительными. Видимо, присущее Фету личное обаяние, которое когда-то испытал на себе Аполлон Григорьев, заставляло компанию «Современника» видеть в его взглядах не проявление подлости и низости натуры, но следствие «дремучести», недалёкости, а возможно, даже глупости или разновидность эпатажа. Представление о Фете как о честном (то есть с благородными убеждениями) «энтузиасте» с «телячьими мозгами» и сумбуром в голове твёрдо установилось в кругу его новых знакомых и позволяло им относиться к нему снисходительно и с симпатией. «Фет был весьма мил»243, — уже в конце января замечает Дружинин.

После выхода сборника 1850 года Фет писал мало: за почти три года — всего около дюжины стихотворений. Кроме упоминавшегося «Какие-то носятся звуки...», напечатанного в четырнадцатом номере «Москвитянина» за 1853 год под названием «Мелодия», среди них были такие шедевры, как написанное в 1850 году знаменитое «Шёпот сердца, уст дыханье...» (более известна современному читателю позднее изменённая строка «Шёпот, робкое дыханье...»), понравившееся Тургеневу «Растут, растут причудливые тени...», поразившее Дружинина своей «отчаянной запутанностью и темнотой» стихотворение «В долгие ночи, как вежды на сон не сомкнуты...» («Современник», 1852, № 3) и «Весенние мысли» («Снова птицы летят издалёка...») («Москвитянин», 1852, №6), где соположены сразу две картины, освещённые высоким и низким солнцем. Однако сначала знакомство с Тургеневым, а затем тёплый приём в «весёлом обществе» способствовали творческому подъёму, и стихи Фета стали появляться в «Современнике» в большом количестве: в первом номере 1854 года были напечатаны три стихотворения («Люди спят; мой друг, пойдём в тенистый сад...», «На Днепре в половодье» («Светало. Ветер гнул упругое стекло...») и «Растут, растут причудливые тени...»); во втором, февральском — сразу десять («Не спрашивай, над чем задумываюсь я...», «Первая борозда», «Ты расточительна на милые слова...», «Лес», «Какое счастие: и ночь и мы одни...», «Степь вечером», «Пчёлы», «Что за ночь! Прозрачный воздух скован...», «Старый парк» и «Весенние мысли»), И дальше в течение года почти в каждом номере печаталось одно-два стихотворения Фета, включая его переводы из Горация.

Перед публикацией стихи проходили своеобразную апробацию — Фет читал их «весёлому обществу», по воспоминаниям писателя и журналиста, а позднее главы российской цензуры Е. М. Феоктистова, «декламируя восторженно, с увлечением». В этом случае придирчивый Дружинин по большей части выражал в дневнике искреннее удовольствие: «Читали очень милую вещь Фета “Днепр в половодье” и другую, “Гораций и Лидия”»; «Фет прочёл свою вещь “Пчёлы”, какую-то грёзу в майский день при виде пчёл, вползающих в цветы. Никогда сладострастное влияние весны не было передано лучше, — стихотворение всех нас обворожило»; «Фет прочёл две своих вещи: “В парке” и “В саду”, первое великолепно»244. Нравились они и другим сотрудникам «Современника», не исключая и, казалось бы, совершенно чуждого такой поэзии редактора Некрасова. Однако у слушателей с восхищением его стихами соединялась уверенность, что пишутся они «бессознательно», стихийно и сам автор не контролирует своё вдохновение, подкреплявшаяся сложившимся фетовским образом. Фет как большой мастер, умеющий довести плод стихийного вдохновения до технического совершенства, для Дружинина и его коллег как будто совершенно не существовал.

Надо сказать, что Фет легко принял эту роль «бессознательного» поэта, не способного судить о качестве своих произведений, и оценку их достоинства и даже отделку был готов доверить знатокам. «Авдотье Яковлевне я послал стихотворение, о котором, как и о всех других... не знаю без Тургенева, хороши они или плохи»245, — писал он 27 июня 1854 года Некрасову. Возможно, такое положение, напоминающее положение ученика, для уже известного поэта, чьи стихи входили в хрестоматии и служили основой популярных романсов, было не совсем естественным и отчасти навязанным ему «весёлым обществом» с подачи Тургенева. Однако оно было ему не совсем чуждо: Фет когда-то доверял суждениям Введенского, позволял отбирать лучшие стихотворения Григорьеву, а в поздние годы жизни будет охотно выносить свои стихи на суд друзей. За этим стояли не неуверенность в себе или недостаток авторской воли, а представление о том, что совершенное произведение, созданное совокупными усилиями и потому не несущее отчётливого отпечатка «руки» поэта, выше отражающего его индивидуальность, неповторимую манеру, но несовершенного.

Суждения Дружинина, Тургенева и других авторитетных членов круга «Современника», которым многие стихотворения Фета казались тёмными, неясными, даже косноязычными, оказали определённое влияние на его стиль. «Картины» и «музыкальные композиции», которые Фет создал в 1854—1855 годах, становятся более конкретными. Это особенно ярко видно в произведениях, одобренных Дружининым. Если раньше Фету, чтобы назвать место, где звучит лирический монолог, было достаточно слова «здесь», то в стихотворении «На Днепре в половодье» название точно обозначает место действия, а строки «Старик отчаливал, опершись на весло, / А между тем ворчал на внука» вводят второстепенных персонажей. Стихотворение «В саду» содержит необычное для Фета объяснение причины, по которой лирический герой посетил это место:

Приветствую тебя, мой добрый, старый сад,
Цветущих лет цветущее наследство!
С улыбкой горькою я пью твой аромат,
Которым некогда моё дышало детство...

В особенно понравившемся Дружинину стихотворении «Старый парк» также большое количество конкретных подробностей, указывающих на то, что речь идёт о пришедшем в запустение помещичьем парке:

...Беседка старая над пропастью видна.
Вхожу. Два льва без лап на лестнице встречают...
Полузатертые, чужие имена,
Сплетаясь меж собой, в глазах моих мелькают...

В это время в стихи Фета вторгаются ещё более автобиографические детали, и ранее, и позднее практически отсутствующие и, возможно, идущие от кратковременного влияния Некрасова, — например, в стихотворении «Не спрашивай, над чем задумываюсь я...»:

...Я помню, отроком я был ещё. Пора
Была туманная. Сирень в слезах дрожала.
В тот день лежала мать больна, и со двора
Подруга игр моих надолго уезжала...

Требованиями большей ясности, предъявлявшимися «весёлым обществом», объясняется появление в фетовских стихах того времени глубокомысленных сентенций, философических выводов. Таковы, например, финальные строки «Сосен»:

...Когда уронит лес последний лист сухой
И, смолкнув, станет ждать весны и возрожденья —
Они останутся холодною красой
Пугать иные поколенья.

Пуантом заканчивается стихотворение «На Днепре в половодье»:

Вот изумрудный луг, вот жёлтые пески
Горят в сияньи золотистом;
Вон утка крадётся в тростник — вон кулики
Беспечно бегают со свистом...
Остался б здесь дышать, смотреть и слушать век...

Влиянием «чернокнижной» атмосферы, видимо, объясняется и усиление телесного и чувственного начал в фетовской лирике. Оно проявляется и в сгущении вещественных деталей, как в стихотворении «Лес» («В глухой дали стучит топор, / Вблизи стучит вертлявый дятел. / У ног гниёт столетний лом, / Гранит чернеет, и за пнём / Прижался заяц серебристый; / А на сосне, поросшей мхом, / Мелькает белки хвост пушистый»), и в том эротическом напряжении, которое зоркий на такие вещи Дружинин подметил в стихотворении «Пчёлы», где оно создаётся и самим заглавным образом, и упоминанием очень телесных деталей («Сердце ноет, слабеют колени»), и вписанными в текст «речевыми жестами» («Нет! Постой же!», «Черёмуха спит! / Ах, опять эти пчёлы под нею!»). Здесь страсть предстаёт не как захваченность лирического героя, его возлюбленной и мира вокруг общей «музыкой», но как настоящее эротическое томление, материализованное в образах природы. Стремление быть чувственным проявляется и в готовности поэта прямо называть эмоцию, которую испытывает его лирический герой. В стихотворении «Какое счастие: и ночь, и мы одни!..»

слово «любовь» и производные от него употребляются пять раз в двенадцати строчках. Особенно заметно это в антологических стихах, например в пронизанном чувственностью «Ночь весенней негой дышит...», построенном на параллелизме, напоминающем тютчевские приёмы:

Ночь весенней негой дышит,
Ветер взморья не колышет,
Весь залив блестит, как сталь,
И над морем облаками,
Как ползущими горами,
Разукрасилася даль.
Долго будет утомлённый
Спать с Фетидой Феб влюблённый;
Но Аврора уж не спит,
И, смутясь блаженством бога,
Из подводного чертога
С ярким факелом бежит.

Поощряемому литераторами круга «Современника» Фету стало казаться, что поэзия может доставить ему неплохой заработок, что она дорого стоит уже в буквальном смысле слова. Некрасов по совету Тургенева, чьим суждениям в это время доверял, пригласил Фета «в исключительные сотрудники “Современника” с гонораром 25-ти рублей за каждое стихотворение»246. Это были не просто хорошие, но почти неслыханные в то время деньги (если, конечно, Фет не запамятовал реальные условия договора). При такой оплате только за стихи в двух первых номерах «Современника» 1854 года Фет должен был заработать 325 рублей — очень большую для него сумму. Тем не менее он вскоре решил, что «продешевил» и Некрасов не только не сделал ему благодеяние, но и поймал в ловушку, воспользовавшись его журнальной неопытностью, о которой он пишет в воспоминаниях, несомненно при этом лукавя — опыт отношений с журналами у него к тому времени был немаленький.

Эту мысль смог внушить поэту другой опытный издатель — Андрей Александрович Краевский, чьим молчанием в ответ на присланные в его журнал юношеские стихотворения Фет когда-то был обижен. Вступив на почву продажи своих стихотворений, Фет попал в область конкуренции на литературном рынке, существовавшей между в общем идейно близкими «Современником» Некрасова и Панаева и «Отечественными записками» Краевского. Возможно, не понимая, что предложенный ему Некрасовым договор в значительной степени направлен против Краевского, Фет не видел для себя серьёзных причин принадлежать исключительно к некрасовской «партии» (эта позиция разделялась и другими членами «весёлого общества»), как не видел и препятствий ни для знакомства с Краевским, ни для посещения его шумных и несколько хаотичных «четвергов», где принимались все подряд, тогда как круг «Современника» был более узок и гости приглашались избирательно. Фет описал в мемуарах первый небольшой литературный скандал, главным героем которого он стал: