Афанасий Фет

Фет в своих воспоминаниях точен — атмосфера обеих встреч была доброжелательная, Тургенев был любезен и искренне восхищался его переводами. Верно и то, что впечатление, которое произвёл на него Фет, было неоднозначным. В письме С. Т. Аксакову от 5 июня 1853 года Тургенев сообщал:

«Кстати: у меня на днях был Фет — с которым я прежде не был знаком. Он мне читал прекрасные переводы из Горация — иные оды необыкновенно удались — напрасно только он употребляет не только устарелые слова, каковы: перси и т. д. — но даже небывалые слова вроде: завой (завиток), ухание (запах) и т. д. Я всячески старался ему доказать, что “ухание” так же дико для слуха — как, напр[имер], получие (от благополучия). Собственные его стихотворения не стоят его первых вещей — его неопределённый, но душистый талант немного выдохся. Попадаются, однако, прелестные стихи — напр[имер]: эти два, оканчивающие грациозное описание летней тихой ночи:

И сыплет ночь своей бездонной урной
К нам мириады звёзд.

Сам он мне кажется милым малым. Немного тяжеловат и смахивает на малоросса — ну и немецкая кровь отозвалась уваженьем к разным систематическим взглядам на жизнь и т. п. — но всё-таки он мне весьма понравился»236.

Те же мысли Тургенев развивает в письме Павлу Васильевичу Анненкову от 30 мая 1853 года: «Я вчера познакомился с Фетом, который здесь проездом. Натура поэтическая, но немец, систематик и не очень умён — оттого и благоговеет перед 2-й частью Гётева “Фауста”. Его удивляет, что вот, мол, тут всё человечество выведено — это почище, чем заниматься одним человеком. Я его уверял, что никто не думает о гастрономии вообще, когда хочет есть, а кладёт себе кусок в рот. Читал он мне комедийку в стихах — плохую — это не в его роде, читал также переводы из Горация — отличные. Он ещё не совсем выдохся»237.

Всё-таки общий смысл тургеневских отзывов был благоприятен для Фета: литературный авторитет признал его не только талантливым поэтом, но и симпатичным человеком и выразил готовность помогать в совершенствовании его творчества и способствовать его литературной карьере. Какое в точности впечатление произвёл на него «живой» Тургенев, поэт не уточняет. Он воспринимал Тургенева как «старшего» литератора, чьи положительные оценки были для него очень лестны, а критика — в высшей степени авторитетна. Должно было подействовать на Фета и знаменитое обаяние Тургенева — менее привлекательные стороны его натуры вряд ли успели проявиться всего за две встречи. Словом, писатель и поэт расстались почти друзьями.

Если не окрылённый, то обнадеженный в ускорении как военной, так и литературной карьеры, Фет отправился в новый полк, находившийся в это время в месте гвардейских манёвров — лагере под Красным Селом. По прибытии он был прикомандирован к шестому эскадрону, которым по воле случая командовал деверь его сестры Каролины Василий Павлович Матвеев, сразу уступивший ему свою палатку. Гвардейский уланский полк жил на более широкую ногу, чем линейный кирасирский: казармы были просторнее, для офицеров был открыт ресторан, где можно было за не очень большие деньги иметь неплохой стол и не тратиться при этом на содержание слуг. Однако и эта дешевизна вначале оказалась поручику не по карману — отчим не сразу приступил к исполнению своего обещания. Сам Фет пишет, что первое время довольствовался тремя булками и тремя крынками молока в день. Пришлось даже отказаться от назначения императорским ординарцем из-за материальной невозможности соответствовать высокой должности.

С самого начала Фет оказался на манёврах, где требовалось показать свои навыки; с грехом пополам удалось добиться от начальства похвалы своей выездке. Тяжело сказалась на самочувствии перемена климата с мягкого малороссийского на сырой северный. Назначенный в караул Фет, проведя несколько часов в одном мундире под холодным проливным дождём, жестоко простудился. Уже давно дававшее о себе знать хроническое раздражение дыхательных путей привело к серьёзным последствиям: «Горло у меня до того распухло, что я едва мог отпроситься у генерала в петербургский военный госпиталь, откуда, по совету врача, отправился в Лопухинку в тамошнюю военную водолечебницу»238. В этом своеобразном санатории, расположенном в живописном месте на берегу озера, поэт провёл целый месяц практически в полном одиночестве (сезон закончился), гуляя по окрестностям, любуясь необыкновенно чистой и прозрачной водой прудов. Обстановка способствовала творческому подъёму и переводческому трудолюбию. За этот спокойный месяц в Лопухинке Фет закончил перевод Горация — за месяц перевёл третью и четвёртую книгу од.

Завершив лечение, Фет вернулся в полк на Волхов. В качестве прикомандированного он должен был снова проходить обучение в манеже. В начале декабря 1853 года было объявлено царское распоряжение: всем прикомандированным, чей срок обучения истекал 4 января, явиться в Петербург для подготовки к смотру, после которого все выдержавшие испытания утверждались в офицерских должностях в своих полках. Фет не принадлежал к их числу, но поскольку следующего смотра пришлось бы дожидаться ещё полгода, командир полка Курсель выхлопотал для него у корпусного командира Штрандмана разрешение также явиться для подготовки к смотру.

Милостивое позволение повергло Фета в смятение: при его безденежье связанные с перемещением в Петербург расходы — минимум 200 рублей — были для него непосильны. Новые друзья-уланы братья Щербатские при всём желании не могли помочь. Выручил сам Курсель, выдавший «из собственной шкатулки» требующуюся сумму, и в начале декабря 1853 года Фет отправился в Петербург. Проблему с лошадью (собственную переправить в Петербург было совершенно невозможно — требующихся на это 25 рублей взять было неоткуда) удалось уладить с помощью любезного офицера-кавалергарда, давшего свою «напрокат», и Фет мог приступить к учениям. Они были для него совсем не трудны и занимали всего три дня в неделю; остальное время можно было тратить по собственному усмотрению.

Фет решил использовать его для знакомства с петербургскими литераторами: «Свободного времени у меня оставалось много, и, по склонности к литературе, мне захотелось познакомиться с Некрасовым и Панаевым, тогдашними издателями “Современника”»239. Действовал он так, скорее всего, по совету Тургенева, бывшего в это время самым ярким и авторитетным участником этого журнала (сам он ещё находился в Спасском). Имя Фета редакторы хорошо знали. Панаев гостю «обрадовался». Некрасов был приветлив: «Мы обедаем в пять часов; приходите пожалуйста запросто»240.

Едва ли не на первом же редакционном обеде, которым отмечался выход каждого номера журнала, Фет познакомился с множеством литераторов и людей близких к литературе и был принят с большой симпатией: «Тут я, после долгих лет, встретил В. П. Боткина, по-прежнему обоюдоострого, т. е. одинаково умевшего быть нестерпимо резким и елейно сладким. Познакомился с А. В. Дружининым, который стал меня расспрашивать о моих теперешних однополчанах Щ[ербатски]х, с которыми он вместе воспитывался в Пажеском корпусе. С первого знакомства сошёлся с весёлым М. Н. Лонгиновым, сохранившим ко мне приязнь до своей смерти; с П. В. Анненковым, И. А. Гончаровым и повсегдатаем всех литературных обедов — М. А. Языковым, входившим в комнату шатаясь на своих кривых ножках и с неизменною улыбкою на лице»241. Эта пёстрая компания была кругом «Современника» и одновременно цветом русской литературы.

Сам журнал переживал не лучшие для либерального издания времена. Продолжалось николаевское «мрачное семилетие» общественного застоя и цензурного гнёта, когда в прессе было практически невозможно всерьёз касаться каких-либо значительных общественных проблем, и «Современник» вёл жизнь «тихую», избегая серьёзных тем, печатая преимущественно кавказские и светские повести, рассказы о путешествиях в дальние страны, учёные исторические статьи и библиографические обозрения английской литературы, а также фельетоны о дачной жизни в Парголове и Петергофе.

Соответственно и литературный быт, отношения ближайших сотрудников «Современника» не походили на те, которые были во времена Белинского: страстные споры о философских и общественных проблемах, наблюдаемые Фетом в Москве в университетские годы, отошли на второй план. Литераторы и близкие к литературе люди проводили время по возможности не скучно, окунаясь — кто-то поневоле, кто-то с удовольствием — в эту атмосферу. «Весёлое общество», как назвал своих новых приятелей Фет, собиралось на обильные редакционные обеды, проводило время на дачах, получало от жизни другие удовольствия. Под руководством тогдашнего духовного вождя журнала Александра Васильевича Дружинина, плодовитого критика, беллетриста, фельетониста, коллективно сочинялись непристойные стишки (это называлось «чернокнижием»). И журнал, и его круг вполне подходили Фету: его творчество хорошо вписывалось в очерченные тогда для русской литературы рамки: он оставался в пределах интимной лирики, не напечатал ничего прямо верноподданнического, а житейский конформизм компанией не возбранялся.

После долгих лет унылой провинциальной жизни Фет был готов весело проводить время с развитыми людьми. Он участвовал в общих обедах, поездках к «доннам» (и, кажется, даже приобрёл репутацию большого любителя по этой части), принимал участие в «чернокнижии», зачем-то переводя на немецкий и французский языки опусы Дружинина в этом роде (и на старости лет вспоминал об этих «поэмах» не без удовольствия). Ведший дневник таких мероприятий Дружинин записывал: «Обедал, как водится, у Панаева, где нашёл несколько новых лиц: поэта Фета... коренастого армейского кирасира. <...> Перед обедом Фета вводили в мир парголовских идиллий и поэм (имеются в виду «чернокнижные» стихотворения. — М. М.)... В воскресенье был у Панаева обед, или импровизированный банкет, на котором сошлось человек 20. Сократ (художник Сократ Максимович Воробьёв. — М. М.) с братом, В. А. Милютин, Фет, Григорович, Анненков, Лонгинов, Тургенев (почти вся русская словесность). <...> Вечер у Михайлова, с Фетом, Григоровичем, казанским профессором Буличем (очень скромным и приличным юношей), Лизой, Полковницей и Пашей. Шумели, смеялись, пили, ели котлеты и рябчики, говорили о поэзии и скандальных историях, увеселение тянулось почти до трёх часов. <...> В воскресенье по обыкновению у Панаева societe peu nombreuse, mais bien choisis[18], Тургенев, Григорович, Фет, Анненков, Лонгинов и т. д. К вечеру беседа о чернокнижии была охлаждена приходом Милютина (В.) и Арапетова. <...> Компания опять собралась превосходная: Тургенев, Анненков, Григорович (вновь успевший купить одну картину), Фет, Лизавета Яковлевна, Краснокутский, а после обеда Гаевский и Лонгинов. После обеда произошло чернокнижие и х..словие (нецензурно. — М. М.), т. е. чтение сладенького письма В. П. Боткина, поэмы “Хотинской” и статьи о Литературных гномах. Потом устраивали живые картины: в одной участвовали Григорович (в виде китайца) и Авд[отья] Яковлевна (Панаева. — М. М.) — Одалиской, а в другой Гаевский под покрывалом, в образе девушки, молящейся Богу. Всё это было мило...»242