Афанасий Фет

ПОСЛЕДНИЙ АКТ

К тому времени должность камергера была почётной — никаких обязанностей при дворе не предполагала. Да и по состоянию здоровья Фета какая-либо служба была невозможна, в чём он и признался, представляясь императору в Гатчине. Жалованья звание не давало, да и почётность его была в глазах многих людей, в том числе близких к новоиспечённому придворному, сомнительной. У самого Фета ценность оказанной ему милости сомнений не вызывала. Камергерство вовсе не вскружило голову престарелому поэту, хотя он, конечно, не удерживался от иногда комичных проявлений тщеславия. Он видел в новой должности признание, пришедшее от того, кого почитал высшим судией и единственным законным вершителем дел в государстве. «Считаю, что жизнь хотя под конец вознаградила меня за настойчивое служение чистому искусству, не изменчивая и часто завистливая толпа поняла наконец чуждые ей стремления, а Высоко-беспристрастные Члены Августейшей Семьи удостоили меня драгоценного внимания, и сам Монарх соблаговолил формально приблизить меня к своей особе»614, — писал поэт великому князю Константину Константиновичу 8 июля 1889 года. Монаршая милость не изменила сложившихся привычек и вкусов, убеждений и взглядов. И возраст Фета был уже не тот, в котором человек способен кардинально меняться. Жизнь вступала в завершающий период, и поэт отчётливо это осознавал.

В коротком автобиографическом рассказе «Вне моды», опубликованном в первом номере журнала «Нива» за 1889 год, Фет создал своеобразный словесный автопортрет, изображающий его старым человеком скромных привычек и умеренных требований к жизни: «...Сидел, в далеко не щегольской серой шляпе с широкими полями и в светло-серой накидке, старик лет шестидесяти. Седая окладистая борода его совершенно сливалась с остальным нарядом, и только темнеющие усы и брови указывали, что когда-то он был тёмно-русый. Сильно подпудренные пылью, ничем не выдающиеся черты его лица выражали усталость и апатию, а небольшие карие глаза равнодушно смотрели на откидывающийся в обе стороны веер зеленеющих хлебных загонов». Фет чувствовал себя уставшим: «Он многое видел на веку, со многим познакомился из книг и о многом передумал, и его тяготила окружающая жизнь, пока представляла сырую массу накопившихся и давно знакомых фактов. Ему просто надоело и претило перевёртывать и перечитывать затрёпанную книгу жизни, над которой его одолевала нестерпимая скука. Он знал, что в будничном соприкосновении с природою и с людьми встретит давно знакомые и избитые предметы и потому с одинаковым нерасположением относился к так называемым прогулкам и гостям...»615 Свою супружескую жизнь он стилизует под скромную идиллию «старосветских помещиков», давая и себе, и своей жене имена гоголевских персонажей:

«Началось ношение чемодана, корзинок, кулёчков из коляски, и когда всё было расстановлено и разложено в конце комнаты, Пульхерия Ивановна спросила хозяйку, есть ли сливки к чаю.

Лишь только чемодан был раскрыт и в комнате заслышался запах фиалки от мыла Ралле, слуга внёс два белых кувшина с водою и поставил на стул грязный медный таз. Афанасий Иванович запер выходную дверь на крючок, и началось умыванье. Пульхерии Ивановне следовало умываться первой, во-первых, потому, что ей предстояло ещё много хлопот, а во-вторых, и потому, что Афанасию Ивановичу, при взаимной помощи, легче было, чем ей, подымать полный кувшин с водою. Зато, когда очередь поливать дошла до Пульхерии Ивановны, она была неумолима. “Ещё, ещё, — говорила она, — за левым-то ухом протри хорошенько. Я не понимаю, как тебе самому не противна эта грязь”.

Наконец походный умывальник был удалён, и Афанасий Иванович, к немалой отраде, облёкся в лёгкий парусинный халат. Стол покрылся свежею салфеткою, и на нём появился кипящий самовар, серебряные ножи и вилки и несколько аккуратно свёрнутых пакетов, в которых оказались: индейка, язык, ватрушки и пакетик с солью. Хотя Афанасий Иванович не имел привычки есть вечером, но Пульхерия Ивановна нарезала таких привлекательных кусков маслянистого языка, что он сделал ему небольшую честь»616.

И в письмах близким, особенно тем, кто был моложе его, Фет говорит о себе как о старике, которому остаётся только дожить отмеренный ему срок. Всё больше мучают болезни. Глаза плохо видели и болели, заниматься письменной работой он мог только два часа в день; все письма его написаны секретаршей Екатериной Владимировной Фёдоровой, сам он приписывал только две-три строки в конце. Читать книги он тоже практически не мог — слушал. Особенно мучила астма. Ещё в 1885 году Фет из-за неё отказался от пристрастия к курению, но это дало только временное облегчение. Поэт постоянно жаловался на тяжёлые приступы удушья, одышку, практически не дававшую возможность ходить пешком; в Воробьёвке он передвигался по усадьбе на тележке, запряжённой осликом, а большую часть времени проводил в кабинете за работой или на балконе с подзорной трубой. В скромном домике на Плющихе, куда Феты переезжали каждый год на осень и зиму, жизнь также проходила в четырёх стенах. Переезды и поездки в имения, находившиеся под опекой или в аренде, давались все труднее.

Продолжал редеть круг близких и преданных друзей. 29 мая 1889 года скончался Дмитрий Петрович Боткин. Случилось это неожиданно на глазах Фетов, гостивших в его имении Тихий Хутор. В нём поэт потерял не просто родственника, но одного из наиболее близких и симпатичных ему людей, когда-то горячо приветствовавшего неравный брак своей сестры с поэтом сомнительного достатка и остававшегося до смерти другом семьи, желанным гостем в Степановке и Воробьёвке. В декабре того же года умер в Ментоне другой брат Марии Петровны, знаменитый медик, великий учёный, личный врач царской семьи Сергей Петрович Боткин. Впрочем, он к Фетам-Шеншиным не благоволил, до конца жизни считая, что их брак был совершён по низменному расчёту. 24 мая 1890 года скончался от болезни сердца Иван Петрович Новосильцев, в котором Фет «потерял не только друга, но преданного брата». Фет периодически чувствовал духовное, идейное одиночество: среди преданных людей, которые его окружали, практически не осталось настоящих единомышленников, о чём он не без горечи писал великому князю 4 ноября 1891 года: «Я... не раз пользовался в жизни самою дружескою и беззаветною симпатией, причём я с первых лет ясного самосознания нисколько не менялся. <...> Но все мои друзья пошли в прогресс и стали не только в жизненных, но и в чисто художественных вопросах противниками прежних своих и моих мнений. Понятно, что меня к ним не тянет, так как при всяком новом прикосновении я получаю болезненный электрический толчок, за исключением разве одной личности (имелся в виду Лев Толстой. — М. М.), которая, если и отталкивает, то дружескою рукою»617.

Ощущением, что жизнь прожита, обусловлено обращение поэта к жанру мемуаров. С 1888 года Фет пишет и публикует свои воспоминания. Начинаются они с последних лет службы в уланском полку и знакомства с Тургеневым. Возможно, решение начать с военной службы, а не с детских лет было вызвано желанием сохранить цельность нового образа, писать историю не только поэта, но и камергера. Это многих разочаровало: Полонский писал, что ожидал от книги портретов не уланов, а тех по-настоящему интересных и культурно значимых людей, с которыми Фет был знаком. Разочаровали они и великого князя, также желавшего узнать больше о Фете-лирике, чем о его военной службе и деятельности фермера. Возможно, под влиянием этих упрёков Фет, доведя повествование до юбилея, на что ушло у него два тома, всё-таки обратился к началу жизни. Получилось трёхтомное сочинение, местами правдивое, местами уклончивое, изобилующее как ценными подробностями, деталями, так и умолчаниями, ошибками, субъективными суждениями, а иногда и сведением счетов. Портреты Погодина, Шевырева, Тургенева, Толстого, Боткина, массы других персонажей Фет стремился сделать объективными, подкрепляя их многочисленными письмами, адресованными ему. (У Толстого Фет просил разрешения на публикацию его писем и прочёл графу посвящённые ему фрагменты, использовав это как повод для визита в Ясную Поляну, во время которого пытался наставить нового ересиарха на путь истинный, напомнив, каким свободным от догматизма тот был в молодости). К некоторым знакомым мемуарист был до конца жизни пристрастен и безжалостен, как к Некрасову, о нечистоплотности которого как редактора и литератора никогда не поменял мнения; к некоторым снисходителен, как к Аполлону Григорьеву, о чьих загулах намеренно умалчивал.

Едва ли не ярче, чем приведёнными фактами и их объяснением, облик Фета рисуется самим изложением. Цепкая память на детали, поэтические подробности (так, описывая свой путь в Орденский полк, он вспоминает: «...дикие голуби, спугнутые нашим колокольчиком с ещё обнажённых придорожных ракит, с плеском улетали вперёд и снова садились на деревья. Через несколько минут мы их нагоняли, и они летели далее; и так на протяжении многих вёрст, пока птицы не догадывались, что им покойнее лететь от нас назад, чем вперёд»618) делают его воспоминания едва ли не лучшим его прозаическим сочинением.

И всё-таки старость его не была простым доживанием. Несмотря на нараставшую немощность, на ощущение, что все страницы книги жизни уже прочитаны, он не пресытился ею. Так, он очень откровенно писал о себе (в третьем лице) в том же рассказе «Вне моды»: «...Он оживлялся, когда ему случалось самому открыть какой-либо новый факт или перед ним являлся собеседник, будь это человек учёный или простолюдин, от которого он ожидал нового освещения давно знакомых предметов. Тут апатия его мгновенно исчезала, и карие глазки его светились огнём; он попадал в дорогую для него сферу новизны и, овладевши какою-либо новинкой, не ограничивался одним удовлетворением любопытства, а тотчас же старался отыскать новому факту надлежащее место в общем своём миросозерцании. Он радовался, когда факт, как бы мелок он ни был, служил новым подтверждением его миросозерцания, но нимало не смущался, когда в данную минуту не умел найти ему надлежащего места. Тогда он надеялся, что место это со временем найдётся, или приходил к окончательному убеждению, что это не его ума дело. Из этой двойственности отношений к жизни возникала и видимая двойственность его поступков. Только неизведанное, неиспытанное его увлекало. В этом увлечении он чувствовал свободу, тогда как перелистывание избитой книги жизни, несмотря на свою неизбежность, казалось ему нестерпимым рабством»619.

Фет по-прежнему принимал участие в жизни в разнообразных её проявлениях. И после юбилея, уже в звании камергера, он продолжал печатать публицистические статьи о всё тех же вопросах — самоуправлении, общине, народном образовании. В последние годы он пытался использовать для своей пропаганды и великого князя, отношения с которым принимали всё более задушевный характер: Мария Петровна посылала ему и всей его уже многочисленной семье собственноручно изготовленную пастилу, которой, видимо, по праву гордилась и которой лакомились не только Константин Константинович, Елизавета Маврикиевна и их чада, но и другие великие князья, их супруги и дети. Побывав в гостях в домике на Плющихе, Константин Константинович также счёл его идиллическим местом: «Маленькие низенькие комнаты, на окнах растения, повсюду цветут гиацинты — такая уютная обстановка для милых бездетных старичков... Приняли меня радушно и ласково, как родного. Сперва Марья Петровна боялась моего посещения, но всякий страх прошёл и, кажется, довольно скоро... Я сразу заметил, что старички самые нежные супруги, он очень рассеян и без старушки ему пришлось бы плохо. Она, кажется, только и живёт, что заботами и попечениями о нём. Время летело так быстро, мне было так хорошо у них, как будто я всю жизнь был знаком с ними... Пили чай, говорили, о чём только не говорили!»620