Афанасий Фет

Он пишет о любви так, как мог бы писать юный поэт («Опавший лист дрожит от нашего движенья...», «Если б в сердце тебя я не грел, не ласкал...», «Весь вешний день среди стремленья...», «Качаясь, звёзды мигали лучами...», «Нет, даже не тогда, когда стопой воздушной...», «Люби меня. Как только твой покорный...»), готовый воспеть безрассудство влюблённых и такой же безрассудный и пылкий («Только месяц взошёл...», «Завтра — я не различаю...», «Я слышу и судьбе я покоряюсь грозной...»). И совсем не стеснялся своей старости, заката жизни, как в написанном 14 мая 1891 года стихотворении «Роящимся мечтам лететь дав волю...»:

Я знаю, мы из разных поколений
С тобой пришли,
Несходных слов и разных откровений
Мы принесли.

Фет, как и прежде, был готов в «храмине сердечной» молиться «юности ласкающей и вечной». В стихотворении «Всё, что волшебно так манило...» (28 февраля 1892 года) он снова прославляет очищенное красотой страдание:

Нет ни надежд, ни сил для битвы,
Лишь посреди ничтожных смут,
Как гордость дум, как храм молитвы,
Страданья в прошлом восстают.

Опять и опять выступает он против гражданственной поэзии («Кляните нас: нам дорога свобода...»), снова и снова показывает не слабеющую зоркость к красоте, способность создавать «картины», пронизанные музыкой и светом:

Ель рукавом мне тропинку завесила.
Ветер. В лесу одному
Шумно, и жутко, и грустно, и весело —
Я ничего не пойму.
Ветер. Кругом всё гудёт и колышется,
Листья кружатся у ног,
Чу! там вдали неожиданно слышится
Тонко взывающий рог.
Сладостен зов мне глашатая медного,
Мёртвые что мне листы!..
Кажется, издали странника бедного
Нежно приветствуешь ты.

Эти стихи печатались в журналах, опять «без разбора»: в «Русском вестнике», «Ниве», «Русском обозрении» — везде, где их готовы были публиковать, не требуя «гражданской скорби». Поначалу Фет планировал собрать пятый выпуск «Вечерних огней», но отказался от этой мысли и решил выпустить собрание стихотворений и даже составил его план, согласно которому стихи снова должны были объединяться в разделы.

Болезнь же он скорее перемогал, почти не пытаясь её лечить. Однако осенью 1892 года состояние Фета стало настолько тяжёлым, что его «воля к жизни» постепенно перестала справляться с болезнью. В начале октября, как обычно, они с женой переехали на Плющиху. По приезде Фет посетил Толстого (и в эту последнюю встречу они не нашли общего языка) и практически сразу стал жаловаться на ухудшение здоровья. 3 октября он мрачно писал Полонскому:

«...Дерзнул за полверсты проехать по приезде в Москву к Толстым на извощике и затем целую ночь протомился от такой одышки, насморка и кашля, что считал это началом конца.

Толстой соболезнует о быстром убивании скотины на бойнях; а я, напротив, соболезную о том, что таким же скорым способом не отправляют болезненных стариков к праотцам, где им было бы гораздо спокойнее в бездонной богадельне»636.

Болезнь быстро прогрессировала. Лечащий врач Александр Николаевич Иков, недоумевая, чем обусловлено ухудшение состояния пациента, пригласил профессора медицины Московского университета Алексея Александровича Остроумова, под наблюдением которого прошли последние недели жизни Фета. Никакие лекарственные средства не помогали. «За исключением коротких периодов больной был молчалив, раздражителен, апатичен, ничто его не интересовало, ничто не затрогивало... Он ужасно страдал от затруднённого дыхания и кашля»637, — вспоминала его секретарша. «Я жестоко страдаю, и вдыхание эфира мало помогает»638, — диктовал 23 октября Фет письмо, адресованное Константину Константиновичу. «Круглые сутки я сижу, задыхающийся, в креслах, и напрасно стараются возбудить мой аппетит каким-либо сочным и вкусным блюдом: всё противно», — признавался он 26 октября графу Олсуфьеву, объясняя свой отказ от предложенного сотрудничества, и искренне прибавлял: «Помимо всяких фраз считал бы счастьем быстрый конец страданий»639.

Страдания не прекращались. Потеряв надежду на выздоровление, Фет не хотел больше терпеть мучения, которые должны довести жизнь до «естественного» конца. В предыдущие годы он не раз утверждал, что не страшится смерти. Так, он писал Толстому 28 сентября 1880 года, в самую кульминацию полемики с ним: «Страшно только бытие, то есть жизнь, а не её отрицание. Отрицание жизни и небытие не более чем близнецы. Это одно и то же»640. Восхищаясь толстовской повестью «Смерть Ивана Ильича», в письме Софье Андреевне Толстой от 24—25 апреля 1886 года Фет сравнил страдания героя повести со своими и заметил: «Кто рассказал ему так подробно все мои мучительные ночи, хоть бы нынешнюю. Я нимало не боюсь смерти, т. е. небытия. Давайте мне её сейчас. Но муки умирания ужасны. Меня именно засаживают в глубокий мешок без воздуха», — а 14 сентября 1892 года, незадолго до финала, приписал собственной рукой к продиктованному письму, адресованному ей же: «Не боюсь смерти, но ненавижу страдания»641.

К 20 ноября состояние Фета ухудшилось настолько, что доктор Остроумов посоветовал Марии Петровне пригласить духовника для исповеди; она сказала, что больной ни за что на это не согласится и она возьмёт этот грех на себя. О том, что происходило дальше, рассказывает поэт, критик, поклонник и исследователь биографии и творчества Фета Борис Александрович Садовской:

«Утром 21-го ноября больной, как всегда бывший на ногах, неожиданно пожелал шампанского. На возражение жены, что доктор этого не позволит, Фет настоял, чтобы Марья Петровна немедленно съездила к доктору за разрешением. Пока торопились с лошадьми, он не раз спрашивал: скоро ли? и сказал уезжавшей Марье Петровне: “Ну, отправляйся же, мамочка, да возвращайся скорее”... Когда Марья Петровна уехала, Фет сказал секретарше: “Пойдёмте, я вам продиктую”. — “Письмо?” — спросила она. — “Нет”, — и тогда с его слов г-жа Ф[ёдорова] написала сверху листа: “Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному”. Под этими строками он подписался собственноручно: 21-го Ноября. Фет (Шеншин).

На столе лежал стальной разрезальный ножик, в виде стилета. Фет взял его, но встревоженная г-жа Ф. начала ножик вырывать, причём поранила себе руку. Тогда больной пустился быстро бежать по комнатам, преследуемый г-жой Ф. Последняя изо всех сил звонила, призывая на помощь, но никто не шёл. В столовой, подбежав к шифоньерке, где хранились столовые ножи, Фет пытался тщетно открыть дверцу, потом вдруг, часто задышав, упал на стул со словом: “Чёрт”. Тут глаза его широко раскрылись, будто увидав что-то страшное; правая рука двинулась приподняться как бы для крестного знамения и тотчас же опустилась. Он умер в полном сознании»642.

На следующий день в «Московских ведомостях» появилось траурное известие: «Сего 21-го Ноября в 12 часов дня скончался Афанасий Афанасьевич Шеншин (Фет). Панихиды ежедневно в 12 час. дня и 8 час. вечера, в доме покойного, на Плющихе. Отпевание тела и начало литургии имеют быть в Университетской церкви, в 10 час. утра, 24-го Ноября, а погребение в фамильном склепе, села Клеймёнова, Орловской губернии, Мценского уезда».

Панихиды проходили три дня. Мария Петровна получила телеграммы от августейших знакомых, Соловьёва, Полонского. Тело покойного было обряжено в малый (галунный) камергерский мундир. От Плющихи до университетской церкви на Моховой гроб несли на руках. Заупокойную литургию совершил протоиерей кафедрального собора Христа Спасителя А. И. Соколов с приходским духовенством Благовещенской церкви на Бережках и Кресто-Воздвиженской на Вражке. Пел чудовский хор в траурных кафтанах643. После обряда прощания гроб был вынесен из церкви и поставлен на катафалк, двинувшийся через метель к Курскому вокзалу. По дороге были совершены литии у церкви Святой Параскевы в Охотном Ряду и у церкви Космы и Дамиана на Маросейке. На вокзале металлический гроб был запаян и установлен в вагоне почтового поезда.

В три часа дня поезд тронулся. Гроб был доставлен на станцию Отрада, а оттуда перевезён в родовое имение Шеншиных село Клеймёново. Печальный груз сопровождали вдова и двоюродный племянник поэта В. Н. Семенкович. На другой день состоялось погребение «под церковью, в новом склепе»644.

Мария Петровна пережила супруга всего на год. Уже после смерти Фета вышли из печати третий том его воспоминаний и перевод «Тристий» («Tristia») Овидия, название которых поэт перевёл как «Скорби».