Афанасий Фет

Однако Фет, в котором Константин Константинович видел «старичка и нежного супруга», в письмах всё чаще заводил речь о тех вопросах политической и общественной жизни, которые были для него особенно важны и болезненны. Например, убеждал адресата, что община — зло, препятствие для экономического развития России. Делился размышлениями о методах, какими следует бороться со студенческими бунтами и беспорядками: «Молодые люди всех сословий с наступлением совершеннолетия обязаны отбыванием воинской повинности. Срок этой повинности откладывается до окончания курса, единственно с целью доставить юноше необходимый досуг. Поэтому никого не может удивить, что добровольно отказывающийся от досуга будет в ту же минуту обязан приступить к исполнению воинской повинности, причём он на практике испытает благодеяние дисциплины, знакомой ему только номинально»621 (письмо от 24 марта 1890 года).

Аполитичный великий князь либо уклонялся от обсуждения этих тем, либо отговаривался некомпетентностью: «Про общинное начало... совершенно чужд подобных вопросов и, к сожалению, несведущ в них»622 ( 9 ноября 1891 года). Тем не менее именно ему Фет адресовал длинное письмо от 10 января 1892-го, которое можно назвать своего рода политическим завещанием. Вызвано было это излияние «пламенного контрреволюционера», видимо, какими-то дошедшими до него слухами о проникновении в правительство «красных» элементов, от чего он и хотел предостеречь своего августейшего корреспондента:

«Принёсшие из Парижа дух французских писателей XVIII века гвардейцы задумали перенести революцию и на русскую почву; но декабристы встретили отпор непреклонного хранителя самодержавия Николая Павловича. Несмотря на полнейшую неудачу, республиканский дух преемственно сохранился в высших умственных слоях, преимущественно мира науки. Гвардейцы заразились в Париже гражданским свободомыслием, а адепты германской науки в философских школах. В моих воспоминаниях я рассказывал о насмешках, которым цельный и непосредственный Л. Толстой подвергал весь тогдашний литературный круг в лице Тургенева. Тем не менее либерализм в искренних, а равно и в торгующих им адептах, вроде Некрасова, завладел умами молодёжи и дойдя, с одной стороны, до “Что делать” Чернышевского и “диктатуры сердца” Лорис-Меликова, с другой, привёл вселенную к чудовищной подлости 1 марта. <...> До сих пор я с чувством радости читал... заверения в том, что наш как убеждённый, так и поддельный либерализм пришёл к абсурду и окончательная его смерть только вопрос времени. С этим я соглашался, видя державный почин спасительного поворота исходящим от Главы народа. Ждали конституции, но в минуту наибольшего шатания умов Царь сказал: “не будет конституции”. Ждали передела земель — Царь сказал: “не будет передела”. Ждали окончательного развращения народа посредством совершенного безначалия и принижения дворян — Царь учредил земских начальников исключительно из дворян. Так думал я до сих пор и радовался. Но в самое последнее время я пришёл к горестному убеждению, что желание блага отечеству подсказывает нам отрадную мысль об ослаблении революционной жилы. Как нарочно, в последнее время среди наставников юношества мне приходилось не раз видеть сверкающие от радости глаза при уверениях, что наши солдаты в минуту бунта станут на сторону бунтовщиков. К этому присоединялось известие, что революционеры, убедившиеся в бесплодности попыток опереться на простонародье, избрали теперь противоположный приём опоры на правительственную власть с целью всё большего разнуздывания сверху народных страстей, причём указывалось на назначение людей заведомо красных убеждений на высшие государственные места. Что голос заблуждающегося Толстого не пропадает в пустыне, мне пришлось убедиться из беседы с весьма приличными и даже именитыми юношами, проповедовавшими отмену не только денег, но и всякой личной собственности. <...> Конечно, я могу надеяться, что не доживу до печальных результатов такого направления, но грустно и неблагородно думать, что “apres nous le deluge[48]”. Я никогда не мог понять, почему говорить, что у нас следует отнять наше имущество и значение — хорошо, а находить такое суждение несправедливым — дурно»623.

Великий князь отвечал кратко 26 января 1892 года: «Могу ли я не сочувствовать Вашим твёрдым убеждениям?.. Думаю, что граф воздержался бы от своих размышлений, предвидя, какую смуту поселяют они в шатких и без того сердцах. Куда завело его искание истины!»624

Возможно, возникшее у престарелого поэта желание быть представленным другим членам императорской фамилии было вызвано не только тщеславием, но и искренним стремлением расширить возможности для пропаганды своих взглядов. Далеко продвинуться на этом направлении не удалось: к заочному знакомству с греческой королевой прибавились лишь заочное же знакомство с великим князем Павлом Александровичем и очное — с другим младшим братом правящего государя, будущим творцом кровавой «ходынки» и жертвой эсера Каляева Сергеем Александровичем, ставшим в 1891 году московским генерал-губернатором и оказавшимся большим поклонником фетовской лирики. Дальше этого знакомства не пошли. Не состоялось и знакомство с приятелем Полонского министром финансов И. А. Вышнеградским, которому Фет мечтал изложить свои политические и экономические взгляды: не было сил для поездок в Петербург, к тому же Вышнеградский вскоре подал в отставку. С 1885 года завязалась переписка с одним из творцов крестьянской реформы 1861 года сенатором Н. П. Семёновым, которому Фет в начале 1892-го тоже сигнализировал о революционерах, проникающих в правительство.

Его любимым занятием по-прежнему остаётся перевод римских классиков. Упорно трудясь и, как всегда, получая удовольствие, он перевёл все книги эпиграмм Марциала, сотрудничая с учёным-любителем графом Олсуфьевым, с которым, однако, в результате возникли разногласия: граф хотел, чтобы книга вышла с его обширным учёным предисловием, представлявшим собой, по сути, небольшую монографию; Фет же настаивал на облегчённом варианте, чтобы не отягощать книгу чрезмерной учёностью и перед смертью успеть увидеть её изданной. Олсуфьев уступил, и книга вышла с его небольшим предисловием и посвящением великому князю Константину Константиновичу. Фета отчасти смущала некоторая скабрёзность произведений римского циника времён императора Домициана, впрочем, искупавшаяся высочайшей художественностью. Даже в льстивом посвящении ничтожному деспоту Домициану, в котором, как считается, проявился присущий Марциалу цинизм, Фет предпочитал видеть уважение к монарху, схожее с его собственным.

Окончив Марциала, почти сразу приступил к Лукрецию, а затем к Овидию. Труды над латинскими переводами побуждали Фета искать контакты с филологами-классиками. Переписка его в это время по-прежнему обширна; он продолжает до последних дней жизни обмениваться посланиями с Полонским, С. А. Толстой, Страховым, Соловьёвым, Бржеской, С. В. Энгельгардт, великим князем Константином Константиновичем и десятком других корреспондентов: узнаёт петербургские новости, делится своими мыслями, посылает стихи. Появляются у него и новые знакомства. В гостях в Воробьёвке побывал Пётр Ильич Чайковский, и они понравились друг другу; любящему цветы композитору поставили большой букет, собранный Марией Петровной. Чайковский запомнил Фета умным и весёлым человеком, пожалев, что тот может наслаждаться красотой принадлежащего ему имения только с балкона.

Продолжались редкие встречи с Толстым. Последний визит Фета в Ясную Поляну состоялся 19 мая 1891 года и имел мирный характер, хотя собеседники по-прежнему расходились во всём. Фет писал Полонскому 22 мая: «День у Толстых мы провели превосходно. Сила ума его поразительна, невзирая на свою явную парадоксальность, с которою я в постоянной оппозиции. Конечно, мы оба, как старые волки, избегали драки, предоставляя это менее опытной молодёжи, но зато дамы его — я разумею графиню и её сестру Кузминскую — меня очаровали. Все просили меня читать новые стихотворения и поднялись все трое в неувядаемую молодость. — Хорошо! Очень хорошо»625. Софья Андреевна записала в дневнике: «Был Фет с женой, читал стихи, всё любовь и любовь, и восхищался всем, что видел в Ясной Поляне, и остался, кажется, доволен своим посещением, и Лёвочкой, и мной. Ему 70 лет, но своей вечно живой и вечно поющей лирикой он всегда пробуждает во мне поэтические и несвоевременно молодые, сомнительные мысли и чувства»626. Так и было. «...Я всегда счастлив, когда услышу серебристый звон ваших поэтических сердец. При вас обеих я возрождаюсь, и мне кажется, что моя старость только сон, а наступает действительность, т. е. вечная юность»627, — писал Фет Софье Андреевне сразу после приезда в Воробьёвку 22 мая 1891 года.

Фет и в последние годы жизни пристально следил за новой поэзией, читал молодых и старых авторов и судил о них сурово — ни Надсон, ни Фофанов, ни входивший в моду Мережковский, тогда ещё очень напоминавший Надсона, его не удовлетворяли, высоко ставил он только стихи своих ровесников, особенно Полонского, и К. Р. Не терял интереса и к философии: следил за новыми тенденциями, читал книги Соловьёва, Страхова, а также рекомендованные ими; познакомился с трудами не только полузабытого Данилевского, но и В. В. Розанова и К. Н. Леонтьева. С Полонским продолжал иронические дискуссии о вопросах истории и политики, постоянно с большим удовольствием побивая робкого противника. Со Страховым велись споры о религии, вере, в которых Фет, видимо, скорее нападал, метя не только в своего собеседника, но и в того, с кем спорить больше не удавалось, — в Толстого. Страхова в качестве собеседника и оппонента Фет предпочитал всем другим, хотя мотивировал это весьма оригинально. «Изо всех приятелей, с которыми доводилось мне спорить, — писал он великому князю Константину Константиновичу 6 мая 1890 года, — спор со Страховым для меня самый приятный. Ход мыслей у него чрезвычайно последователен, и потому его возможно по временам больно укусить, тогда как с Соловьёвым, а тем более с Толстым этого сделать нельзя. Вы только что собирались укусить его за ногу, а он как ни в чём не бывало вместо живой правой подставляет деревянную левую»628.

Наиболее яркие баталии развернулись летом 1890 года, когда в Воробьёвке гостили Полонские. «Вся наша колония посильно трудится, — описывал это счастливое лето Фет Константину Константиновичу. — М-llе Полонская лепит мой старческий бюст и, как мне кажется, чрезвычайно удачно. Яков Петрович пишет масляными красками виды нашей усадьбы, из которых вид на террасу собирается поднести Вашему Высочеству. Жена моя прилежно вяжет козий платок для Её Императорского Высочества Великой Княгини Елизаветы Маврикиевны, и платок, кажется, выйдет такой тонкий, что Овидиева Арахна могла бы ему позавидовать»629. К компании присоединился Страхов, тут же попавший под огонь критики задорного оппонента («Бывало, в Воробьёвке я садился в самом мирном духе за Ваш вкусный обед, но Вы очень скоро начинали возражать против мыслей, которые я не высказывал, и против чувств, о которых я хранил совершенное молчание», — писал Страхов 14 декабря 1890 года из Петербурга). Спорили о том же, что и всегда. В перерывах Страхов сообщал Толстому: «Сейчас у меня был предлинный разговор с Фетом, и мне яснее прежнего стала удивительная уродливость его умственного настроения. Ну можно ли дожить до старости с этим исповеданием эгоизма, дворянства, распутства, стихотворства и всякого другого язычества»630. Впрочем, Страхов был склонен заканчивать споры с Фетом на примирительной ноте, и их идейные расхождения ни разу не поставили дружбу на грань разрыва.