Афанасий Фет

БРАК ПО РАСЧЁТУ

Время с конца февраля по конец июля 1857 года Фет провёл в Москве. Больница, в которую поместили Надежду, была хорошая; посещения брата раздражали больную, вызывали приступы гнева, поэтому визиты к ней были редки. Подавляющую часть времени Фет был свободен и мог делать, что хотел. У него были средства — небольшие, но достаточные для одинокой и непритязательной жизни. Отпуск ещё продолжался, так что можно было не торопиться порывать со ставшей бесполезной военной службой и одновременно более полно отдаться литературе. Он много писал, по установившейся привычке отдавая стихи с равным энтузиазмом в конфликтующие «Современник» и «Библиотеку для чтения», руководствуясь исключительно размером предлагаемого гонорара. Поскольку журналы эти выходили в Петербурге, ему несколько раз приходилось приезжать в Северную столицу, где его семейные обстоятельства вызывали всеобщее сочувствие, зато финансовые запросы уже начинали казаться чрезмерно высокими редакции «Современника», превратившегося в это время в орган «гоголевского направления». 26 июня 1857 года Панаев писал Боткину: «Кстати о Фете. Он повысил себя в цене, требует по 25 р[ублей] за стихотворение, — я полагаю, что это напрасно. — Бедный Фет возится с несчастной сестрой своей, — он грустен и всё ругает. — Был он два раза в Петербурге, — мы с ним виделись часто»324.

Литературная жизнь в это время была сосредоточена отнюдь не только в Петербурге. Москву нельзя было считать культурной и интеллектуальной провинцией. Правда, пока Фет находился за границей, закрылся «Москвитянин», даже не выдав всех номеров за 1856 год (впрочем, поэт в нём давно не печатался). Однако в то же время в старой столице на небосводе журналистики взошло новое светило — «Русский вестник», который с начала 1856 года, воспользовавшись либеральным климатом в стране, начал издавать Михаил Никифорович Катков сначала вместе с Евгением Фёдоровичем Коршем, а после разрыва с ним — с Павлом Михайловичем Леонтьевым. Задумывавшийся как издание центристское, либеральное, даже оппозиционное (Катков был когда-то профессором Московского университета и молодым другом Белинского и Герцена), но при этом избегающее «перегибов» Чернышевского и всё прибывавшего числа его последователей, новый журнал был встречен образованной публикой с большим энтузиазмом. Скоро он зарекомендовал себя изданием солидным и даже блестящим, не только став в литературе действительно серьёзной силой, но и давая Москве возможность соперничать с новой столицей за роль литературного и идейного центра русской жизни.

Фет сблизился с издателями «Русского вестника», часто бывал у них и вскоре (с лета 1857 года) начал там печататься. Каткову требования поэта не казались завышенными; для журнала, только ещё боровшегося за репутацию ведущего литературного издания, сотрудничество с поэтом уже несомненно «знаменитым» представлялось очень полезным. 18 мая 1857 года Фет сообщил Боткину: «Дружинину скажите, что я буду давать в Библиотеку стихов, но на них курс возвысится. Катков мне платит по 25 р. за стихотворение, сколько бы я их ни писал. Но если Дружинин найдёт это дорогим, то ему я могу давать и на прежних условиях»325. Отношения с Катковым у Фета будут долгими и трудными — и в это время, и позднее они не станут безусловными единомышленниками, и их расхождения приведут к серьёзным конфликтам. Михаил Никифорович имел характер жёсткий, деспотичный, не терпел, когда оспаривали его мнение. Тем не менее именно «Русский вестник» долгое время будет литературным прибежищем Фета — у его издателя, в отличие от редакторов «Современника» и подобных ему печатных органов, не возникнет эстетических разногласий с поэтом, и будущий реакционер всегда станет охотно брать фетовские стихи.

С Катковым и Леонтьевым Фет познакомился при посредничестве той литературной компании, которую застал в Москве. Состояла она из литераторов, уже имевших или снискавших в ближайшем будущем репутацию «реакционеров» и консерваторов. К первым относилась, например, пожелавшая познакомиться с Фетом графиня Ростопчина, только что сочинившая комедию-памфлет «Возврат Чацкого в Москву», в которой резко нападала на «новых людей», подобных Чернышевскому; ко вторым — начальник жандармского дивизиона Николаевской железной дороги Степан Степанович Громека, вскоре ставший одним из ближайших приятелей поэта. Этот в будущем едва ли не самый одиозный публицист «Русского вестника», вопреки совсем не поэтической должности, представлял собой, по мнению Фета, «умного, талантливого и пылкого энтузиаста». «Он сам когда-то во время оно писал стихи и был до болезненности чуток на всё эстетическое»326 — так характеризует поэт этого яркого, но сейчас забытого персонажа литературной сцены 1860-х годов, нового горячего поклонника своей музы.

В квартиру на Басманной приходил и старинный приятель Аполлон Григорьев, одетый франтовато: «в новой с иголочки чёрной венгерке со шнурами, басоном и костыльками, напоминавшей боярский кафтан. На ногах у него были ярко вычищенные сапоги с высокими голенищами, вырезанными под коленями сердечком»327. Ранее печатавшийся в «Москвитянине», после его крушения Григорьев, уже хорошо известный как критик, вёл переговоры с несколькими журналами, включая славянофильскую «Русскую беседу» и «Современник», где хотел бы занять место ведущего сотрудника; но переговоры заканчивались безрезультатно, а сотрудничество не шло дальше нескольких публикаций. В это время создавался его знаменитый лирический цикл «Борьба», включающий непревзойдённые в своём роде стихотворения «О говори хоть ты со мной...» и «Цыганская венгерка».

Преклонение Аполлона перед талантом друга заставило того простить ему растрату. Оба поэта грустили из-за погибшей любви и разбитых надежд (Григорьев переживал безответную страсть к Л. Я. Визард), и оба были склонны изливать это чувство в схожих художественных формах. Аполлон не только умел как никто другой выражать «цыганскую» грусть в своём творчестве, но и был особенно увлечён походами к цыганам, на которые зазывал приятелей, и сам исполнял цыганские песни в особенной, близкой Фету манере: «Григорьев, несмотря на бедный голосок, доставлял искренностью и мастерством своего пения действительное наслаждение. Он собственно не пел, а как бы пунктиром обозначал музыкальный контур пиесы. Певал он по целым вечерам, время от времени освежаясь новым стаканом чаю, а затем, нередко около полуночи, уносил домой пешком свою гитару»328. В июле, видимо, окончательно разочаровавшись и в любви, и в карьере литературного критика, Григорьев получил место воспитателя и домашнего учителя пятнадцатилетнего князя Трубецкого и уехал во Флоренцию.

Но общение в литературных кругах занимало у Фета только часть свободного времени, которого была уйма. Одним из тех, к кому поэт поспешил отправиться сразу по приезде, был Василий Петрович Боткин, находившийся в Москве между постоянными поездками за границу и в Петербург. Критик был рад своему протеже и, узнав о его карьерных и личных невзгодах, пригласил в тот же день на семейный обед. Если до того Фет знал Василия Петровича как либерального мыслителя, литератора, человека разнообразных интеллектуальных интересов, тонкого ценителя всего изящного, то теперь получил возможность увидеть его с другой, домашней стороны.

Приятель Фета был сыном крупного чаеторговца Петра Кононовича Боткина, покупавшего чай оптом в Китае, главы процветающей фирмы «П. Боткин и сыновья» с миллионными оборотами. От двух браков Боткин имел девятерых сыновей и пять дочерей, из которых Василий был самым старшим (он родился в 1813 году). Пётр Кононович был вполне типичным купцом, человеком старой закалки, малообразованным и прагматичным, однако не видел вреда в образовании; следующее поколение семьи состояло уже из людей просвещённых. Среди его сыновей были известные коллекционеры, художник, либеральные общественные деятели и благотворители. В литературе наиболее яркий след оставил Василий, а в науке — Сергей, выдающийся врач-терапевт, автор нескольких открытий в области медицины. В 1853 году Пётр Кононович скончался, оставив завещание, по которому фирму наследовали четверо сыновей: Василий и Николай — от первого брака, Дмитрий и Пётр — от второго; остальные дети получили по 20 тысяч рублей серебром. Фирмой, переименованной в «Петра Боткина сыновья», фактически руководил Пётр Петрович, но и другие братья, не исключая Василия, принимали участие в управлении. Фирма продолжала расширяться: если Пётр Кононович торговал оптом, то его сыновья завели в Москве чайные магазины в местах фешенебельных — на Тверской, Ильинке и Кузнецком Мосту. Семья продолжала проживать в большом особняке на углу Маросейки и Петроверигского переулка (дом сохранился до настоящего времени). Четыре дочери к тому времени были выданы замуж: одна за известного купца Щукина, другая за профессора Пикулина, сведениями о мужьях двух других мы не располагаем. Незамужней оставалась только 27-летняя Мария, по тем временам считавшаяся «старой девой».

В доме Боткиных Фет был принят сердечно — сказалось влияние Василия Петровича. С мнением Василия в семье было принято считаться — именно благодаря ему братья Боткины получили образование. К тому же знакомство с известным поэтом льстило младшему, культурному поколению семьи. Его пригласили запросто бывать в доме, приходить обедать. Отправлявшийся сразу после Пасхи за границу Василий Петрович настойчиво советовал другу проводить побольше времени на Маросейке, и он решил воспользоваться этим советом. Он стал часто посещать дом, похожий, по его воспоминаниям, на «большой комод, вмещающий отдельные закоулки и ящички». Чаще всего он бывал у Марии Петровны, проживавшей в трёх комнатах на антресолях, главной достопримечательностью которых был рояль. У неё «собирались в известные дни знакомые ей девицы, большею частью миловидные», заглядывали младшие братья и «близко знакомая в доме молодёжь»329.

Дальнейшая история, как она рассказана в мемуарах Фета, выглядит просто и естественно — одинокие сердца неудержимо потянулись друг к другу: «Чем более по временам я встречал сторонних гостей в доме Боткиных, тем уединённее, т. е. свободнее оказывались поневоле наши беседы с девицей Боткиной. Несмотря на то, что во внешнем нашем положении не было ни малейшего сходства, наше внутреннее заключало в себе много невольно сближающего». Чем больше они узнавали друг о друге, тем ближе становились и тем ярче разгоралось взаимное чувство: «Исключительное и сиротливое положение девушки вполне соответствовало моему собственному. И мои сёстры, и братья, за исключением бедной Нади, были пристроены и стояли на твёрдой почве, тогда как под моими ногами почва всё ещё сильно колебалась, и в самое последнее время жизненный челнок мой, нашедший было скромный приют у родимого Новосельского берега, снова был от него отторгнут болезнью сестры. Однажды, когда мы с Марьей Петровной взапуски жаловались на тяжесть нравственного одиночества, мне показалось, что предложение моё прекратить это одиночество не будет отвергнуто»330.