Афанасий Фет

КИРАСИР

В середине 1844 года Фет наконец окончил университет, студентом которого он пробыл целых шесть лет вместо обычных четырёх. Дважды он оставался на второй год: сначала на первом курсе (двойку поставил политэконом Чивилев), а затем на четвёртом. Тут пересдавать пришлось не дававшийся ему греческий. Выучить его не удалось, и оставалось вступить с профессором Гофманом в «неформальные отношения» — брать у него уроки, платя десять рублей в час из средств, выделенных на это Афанасием Неофитовичем. В результате удалось получить вожделенную тройку. «Действительный студент» испытывал сложные чувства: «Когда по окончании экзамена я вышел на площадку лестницы старого университета, мне и в голову не пришло торжествовать какой-нибудь выходкой радостную минуту. Странное дело! я остановился спиною к дверям коридора и почувствовал, что связь моя с обычным прошлым расторгнута и что, сходя по ступеням крыльца, я от известного иду к неизвестному»172.

Казалось бы, дальнейший путь должен быть ясен — ничто не мешало поступить на военную службу, о которой Фет мечтал до поступления в университет. Однако он колебался, и эти колебания в результате продолжались не меньше полугода. Не исключено, что пребывание в университете сказалось на его представлениях о возможной карьере. Привлекательная для разночинца карьера университетского профессора была, естественно, не для него, но могла представиться соблазнительной другая — карьера литератора. К 1844 году на этот путь уже успел вступить Аполлон Григорьев, окончивший курс раньше друга-второгодника: побывав секретарём университетского совета, он практически бежал из Москвы в Петербург, где стал сотрудником скромного литературно-театрального журнала «Репертуар и Пантеон русского и всех европейских театров», издаваемого Фёдором Ивановичем Кони, уже публиковал там повести и критические статьи и звал в Петербург Фета, обещая, видимо, какое-то место при журнале. Уже давно успешно трудился в «Библиотеке для чтения» Иринарх Введенский. Оба демонстрировали, что на зарабатываемые таким путём деньги можно жить. Менее успешно сложилась литературная карьера Полонского — тот успел в 1844 году издать сборник «Гаммы», а затем уехал в Одессу без какой-либо цели.

Возможно, Фет мог рассчитывать на более яркую и успешную литературную карьеру: он уже напечатал большое количество стихотворений, которые входили в хрестоматии, на них уже писали романсы. Публикации его, скорее всего, оплачивались (в «Отечественных записках» — почти наверняка), хотя, конечно, умеренными суммами. Больший и достаточно стабильный заработок сулила переводческая деятельность, склонность к которой у Фета росла: уже в университете он начал переводить оды Горация и поэму Гёте «Герман и Доротея». Важнее всего было то, что он ощущал поэзию своим призванием и не видел никакого иного занятия важнее для себя.

И всё-таки сделать литературу своей профессией Фет не мог, и дело было не в деньгах. Стать профессиональным литератором значило остаться «человеком без имени». Позднее (видимо, во второй половине 1847 года) он напишет Григорьеву: «Ты звал меня часто в Петербург — спрашивается, зачем?.. Затем, чтобы заниматься литературой? Не могу ни так, ни сяк — я человек без состояния и значения — мне нужно и то и другое...» Поэтому «идеал мундира», дающего если не состояние, то «значение», снова возник перед уже сложившимся поэтом. Скорее всего, Фет надеялся совместить две эти карьеры: «А поэзия? да что же может мешать мне служить моему искусству, служить свободно и разумно»173, — рассуждал он в том же письме. Надежды на то, что военную службу совсем несложно совместить с занятием свободными искусствами, давал пример старого друга Борисова, окончившего, кадетский корпус и также поселившегося в Москве в доме Григорьевых. «Приписанный к штабу шестого корпуса исправляющим должность адъютанта, Борисов посвящал службе весьма мало часов, так что во всякое время можно было его застать дома за чтением»174, — вспоминал поэт.

С такими сомнениями и надеждами Фет в конце мая или начале июня 1844 года приехал в Новосёлки отдохнуть в кругу семьи и согласовать с Афанасием Неофитовичем планы на дальнейшую жизнь. Болезнь матери в это время вступила в заключительную стадию, и она никакого участия в дальнейшей судьбе сына принять не могла. Как утверждает Фет, его ждало в Новосёлках письмо от Петра Неофитовича, в это время лечившегося в Пятигорске минеральными водами и уже совершенно выздоровевшего: дядя звал его скорее приехать к нему, «чтобы при производстве занять место адъютанта при знакомом ему генерале»175. Предложение обещало головокружительную карьеру уже практически с первых дней службы[15].

Тем не менее сразу помчаться навстречу блестящей участи Фету не удалось, поскольку его ждало другое поручение, от которого он не имел возможности отказаться. Незадолго до этого сестра Лина ответила согласием на предложение руки и сердца от находившегося в Дармштадте молодого учёного-медика Александра Павловича Матвеева, и дело шло к свадьбе. Однако Матвеев, уже вернувшийся в Россию и получивший назначение профессором и директором клиники в Киеве, не мог оставить службу. Поскольку невесте ехать одной было неудобно, Фету выпала миссия отправиться в Дармштадт и привезти сестру в Россию. Кроме того, эта поездка давала возможность решить вопрос с долей матери Фета в наследстве, оставшемся после Карла Беккера. И летом 1844 года, получив от Шеншина небольшую сумму денег (своих средств не хватило бы не только на поездку, но и на дорожное платье — он ехал в студенческом мундире, рассчитывая купить одежду в Германии, где она стоила тогда дешевле, чем в России), Фет отправился на родину своих предков.

Ехал быстро: сначала в Москву, затем в Петербург, оттуда на пароходе «Николай» в прусский Свинемюнде. Речным пароходом по Одеру добрался до Штеттина, затем по не виданной им ранее железной дороге до Берлина и тем же способом до Лейпцига, а оттуда в «жёлтом рыдване дилижанса, который, набитый путешественниками, как бочка с сельдями, тащился по шоссе на паре лошадей по семи вёрст в час»176 во Франкфурт. Затем уже франкфуртским дилижансом добрался до Дармштадта, где остановился в «отличной» гостинице «Цур Траубе» («Zur Traube»).

Это была первая поездка Фета за границу, всё было в диковинку. В Германии ему понравилось: прежде всего дисциплина, строгое уважение и готовность свято соблюдать неприкосновенность частной собственности, любовь к порядку, рачительность. Семья Беккер, оказавшаяся весьма многочисленной, приняла «русского» родственника радушно. Дядя Эрнст, впрочем, выглядел сильно постаревшим и утратившим прежде цветущий вид. Фет познакомился с его женой Беттиной, урождённой Брюль, её отцом, дочерью от первого брака Анной, детьми от второго брака; посетил ранее незнакомого ему дядю Карла с женой и двумя взрослыми детьми — Карлом и Каролиной, — живших в Динабурге, в двух часах езды от Дармштадта. Наконец, произошло знакомство с немецкой кузиной Шарлоттой Нибергаль, в доме которой проживала Лина.

Встреча с сестрой была радостной и весёлой: Каролина, любительница животных, сумела «окружить себя несколькими колибри и попугаями, золотыми рыбками и даже лягушкой в банке, заменяющей барометр»177 (в Россию из них она смогла взять только серого попугая и колибри). Получил Фет и причитающуюся его матери часть наследства Карла Беккера — в переводе на русские деньги четыре тысячи рублей. Мы не знаем, насколько откровенными были разговоры между Фетом и его немецкими родственниками, исходили ли они из того, что Фет знает, кто его настоящий отец. Скорее всего, здесь всё было начистоту. Возможно, поэт узнал новые подробности тёмной истории, предшествовавшей его рождению.

Пробыв в Германии около двух недель, Фет с сестрой тем же путём вернулся на родину. По дороге он получил свидетельство своей уже «международной» популярности: «Из Штеттина до Свинемюнде мы доехали на речном прусском пароходе под звуки весьма плохого оркестра, пилившего в угоду русским путешественникам варламовское “На заре ты её не буди”»178. Однако на родине, не успев даже ступить на берег, Фет получил катастрофические новости — встречавший его в Петербурге и поднявшийся на борт «Николая» Борисов сообщил, что в Пятигорске скоропостижно скончался и был похоронен Пётр Неофитович. Деньги, оставленные им племяннику, таинственным образом пропали (эти сообщаемые Фетом сведения о значительной сумме, отложенной для него дядей, также не поддаются проверке). В любом случае это был тяжёлый удар: даже если и не рушилась надежда на стремительную карьеру, не были отложены, а потому и не пропали завещанные деньги, Фет лишился щедрого покровителя.

Из Москвы, где брат с сестрой погостили у стариков Григорьевых (судя по всему, Фет не посетил никого из многочисленных московских знакомых), в сентябре 1844 года они поехали в Новосёлки. Новости, ожидавшие там, не развеяли мрачного настроения. Мать они застали при смерти. Приехавший в Новосёлки жених Лины, доктор Матвеев, диагностировал рак в последней стадии. Вскоре после скромной свадьбы дочери и её отъезда с мужем в Киев (между 12 и 24 ноября) Елизавета Петровна Шеншина скончалась. Смерть была облегчением для неё и для окружающих. Сам Фет признаётся, что каждый раз, когда видел её, был готов взять пистолет, чтобы прекратить её страдания — настолько они были ужасны. Агонию её сын не видел — когда его позвали, она уже лежала «с ясным и мирным лицом, прижимая к груди большой серебряный крест»179. Похоронили Елизавету Петровну в Клейменове, в 30 верстах от ставших ей домом Новосёлок.

Некоторое время Фет провёл в Новосёлках, колеблясь в выборе места службы. Кроме желания служить непременно в кавалерии, конкретных планов у него не было. Время для размышлений оставалось: Шеншин, дождавшись зимы, отправился в Верро забирать из крюммеровского пансиона брата Василия, которого надумал поместить в Киеве в доме Матвеевых для подготовки в университет. Между тем в начале ноября 1844 года Иван Борисов перевёлся из артиллерийской бригады в кирасирский Военного Ордена полк, расквартированный в Херсонской губернии, и рекомендовал его другу в качестве места не очень тяжёлой службы. Видимо, это соответствовало желанию Фета совмещать службу с занятием литературой, и, когда вернувшийся в Новосёлки Шеншин потребовал от него решения, оно было уже готово: «Вам как опекуну Борисова известно, что он вместо вступления в академию из артиллерии перешёл в кирасиры, и вот он зовёт меня к себе в Орденский полк и пишет: “приезжай, службы никакой, а куропаток столько, что мальчишки палками их бьют”»180. Шеншин был разочарован и выбором заурядного полка кавалерийского резерва, служба в котором не сулила блестящей карьеры, и самой мотивацией выбора, но не возражал: «Я надеялся, что из него выйдет военный учёный, а он, попросту сказать, куропаточник. Ступай, коли охота берёт; будешь от меня получать 300 руб. в год, и отпускаю тебе в услужение сына Васинькиной кормилицы Юдашку, а при производстве пришлю верховую лошадь»181.

Снова было решено сэкономить и отправиться через Киев вшестером — Шеншин, Фет, брат Вася и трое их слуг, включая Юдашку — на двух кибитках. В Орле взяли рекомендательное письмо от соседа по Клейменову барона Николая Петровича фон Остен-Сакена его племяннику, командиру корпуса, в который входил полк. В Киеве недолго погостили у Матвеевых и там расстались: Вася остался готовиться в университет, Шеншин, выдав Афанасию 150 рублей на дорогу и подтвердив обещание присылать деньги, отбыл восвояси. Фет с Юдашкой, с большим чемоданом, в котором умещалось всё его имущество, отправился дальше на юг, в Херсонскую губернию.