Афанасий Фет

Во-вторых, вместо поэтизации жизненной рутины, быта, характерной для позднего Пушкина, был намечен другой способ поэтизации прозы жизни: её превращение в нечто, отличное от самой себя, с помощью её «деформации» извлечение из неё красоты.

В-третьих, открытие Фета давало возможность нового способа самовыражения — выражения внутреннего через внешнее, что позволяло преодолеть присущее ему с детства отсутствие фантазии, любви к вымыслу: не надо ничего придумывать, можно просто называть предметы вокруг, сочетая их между собой; получившаяся картина и станет выражением чувств автора, без излишней конкретизации его образа. Аполлон Григорьев благодаря присущей ему чуткости угадал это фундаментальное свойство таланта своего кумира: «В нём была способность обманывать себя, отрекаться от своего я, переноситься в предметы. Он был художник, в полном смысле этого слова: в высокой степени присутствовала в нём способность творения... Творения — но не рождения — творения из материалов грубых, правда, но внешних, а не изведения извнутри себя порождений собственных. Он не знал мук рождения идеи»169. Сам Фет описывал свой тогдашний творческий процесс практически таким же образом:

«Бывали случаи, когда моё вдохновение воплощало переживаемую нами сообща тоскливую пустоту жизни. Сидя за одним столом в течение долгих зимних вечеров, мы научились понимать друг друга на полуслове, причём отрывочные слова, лишённые всякого значения для постороннего, приносили нам с собою целую картину и связанное с ними знакомое ощущение.

— Помилуй, братец, — восклицал Аполлон, — чего стоит эта печка, этот стол с нагоревшей свечою, эти замёрзлые окна! Ведь это от тоски пропасть надо!

И вот появилось моё стихотворение “Не ворчи, мой кот-мурлыка...”, долго приводившее Григорьева в восторг»170.

Это стихотворение (правда, у специалистов нет уверенности, что оно написано в университетские годы) содержит те детали, которые мелькают в словах Григорьева:

Не ворчи, мой кот-мурлыка,
В неподвижном полусне:
Без тебя темно и дико
В нашей стороне;
Без тебя всё та же печка,
Те же окна, как вчера,
Те же двери, та же свечка,
И опять хандра...

Эта «хандра» «составлена» из соположения «печки», «окна», «дверей», «свечки». Благодаря анафоре — «всё та же», «те же», «те же» «та же» — почти физически ощущается скудное однообразие жизни «в нашей стороне», где не только ничего не меняется, но и не привлекает взгляда, где свечка не рассеивает темноту. В первоначальной редакции за этими строфами следовали строки, конкретизирующие причину состояния лирического героя, но они были — совершенно правильно — выброшены в окончательном варианте: без них в стихотворении осталась чистая эмоция — «заурядная» хандра, становящаяся проявлением красоты жизни.

Найденный способ позволял выразить и более сложные чувства, такие как любовь к отчизне. Примером может служить лаконичное стихотворение «Чудная картина...», вошедшее в лирический цикл Фета «Снега», напечатанный в первом номере «Москвитянина» за 1842 год:

Чудная картина,
Как ты мне родна:
Белая равнина,
Полная луна.
Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далёких
Одинокий бег.

Эта «чудная картина» (то есть не просто красивая, но волшебная), в которой соединены равнина, покрывающий её «блестящий» в лунном свете снег, круг луны, светлое небо, «бегущие» вдали сани, вызывает огромное количество ассоциаций; как будто суммируется то, к чему выражали любовь лучшие русские писатели: пушкинские снежные «великолепные ковры», «прозрачный лес» и «речка подо льдом» («Зимнее утро»), лермонтовские «просёлочный путь» («Родина») и небесный покой («Когда волнуется желтеющая нива...»), гоголевские просторы и «птица-тройка» («Мёртвые души»). Это обобщающий портрет России, какой она «родна» русскому человеку. Здесь нет деклараций — только чувство, которое пробуждается в человеке, когда «его» природа открывается ему как необыкновенно прекрасная. Не то, за что надо любить родину, а то, как её любят русские — великие поэты и простые люди.

В «журнальных» произведениях Фет раз за разом как будто демонстративно отказывается от напрашивающегося обобщения, финальной сентенции. Показательно стихотворение «Я долго стоял неподвижно...», начинающееся с созерцания звёздного неба:

Я долго стоял неподвижно,
В далёкие звёзды вглядясь,
Меж теми звёздами и мною
Какая-то связь родилась.

Что это за связь человека и Космоса? Читатель, привыкший к «философической» романтической лирике, ожидает какого-то более или менее афористического «глубокомысленного» ответа. Лирический герой между тем завершает свой короткий монолог. В пятой строчке вводится слово «думал»; но в том момент, когда напрашивается какая-нибудь сентенция, философский вывод, лирический герой его не делает:

Я думал... не помню, что думал;
Я слушал таинственный хор,
И звёзды тихонько дрожали,
И звёзды люблю я с тех пор...

Тургенев, с которым Фету ещё предстояло познакомиться и подружиться, написал остроумную пародию на это стихотворение:

Я долго стоял неподвижно
И странные строки читал,
И очень мне дики казались
Те строки, что Фет написал.
Читал... что читал я, не помню.
Какой-то таинственный вздор;
Из рук моих выпала книга,
Не трогал её я с тех пор.

В самом деле, стоило ли беспокоить Космос, чтобы ничего о нём не сказать? Между тем финальная строка вовсе не так банальна, как кажется. В каком смысле здесь говорится «звёзды люблю» — в значении «нравятся звёзды» или «люблю смотреть на звёзды»? На самом деле здесь говорится о любви к звёздам примерно в том же значении, как мы говорим о любви к человеку: мы любим его и тогда, когда не видим, любить — значит иметь в душе образ, любить само его существование. Фета интересуют не философские выводы из таинственной связи между человеком и Космосом, а сама эта связь; им снова схвачена картина: человек, глядящий на небо, видит его безмолвное дрожание, слышит в нём торжественный хор, и в этот момент звёздное небо становится частью его души.

Любовная лирика Фета сороковых годов совсем не эротична в том простом смысле, в каком эротичен «Лирический Пантеон». Любовь — это не страсть, не плотское желание, но и не чистое созерцание. Высшее её выражение можно видеть в прекрасном стихотворении «Я пришёл к тебе с приветом...»:

Я пришёл к тебе с приветом
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало;
Рассказать, что лес проснулся,
Весь проснулся, веткой каждой,
Каждой птицей встрепенулся
И весенней полон жаждой...

Лирический герой, его возлюбленная, окружающая их природа — часть одной весенней картины, как будто пронизанной музыкой, звучащей в мире:

Рассказать, что с той же страстью,
Как вчера, пришёл я снова,
Что душа всё так же счастью
И тебе служить готова...

Творчество не просто порождается любовью — оно и есть любовь:

Рассказать, что отовсюду
На меня весельем веет,
Что не знаю сам, что буду
Петь — но только песня зреет.

Фет уже в начале своего поэтического пути умеет создавать не только картины, в которых всё поёт одну мелодию, сияет одним светом, но и такие, где противоположности находятся в равновесии и гармонии. Таково знаменитое стихотворение «Кот поёт, глаза прищуря...»:

Кот поёт, глаза прищуря,
Мальчик дремлет на ковре,
На дворе играет буря,
Ветер свищет на дворе.
«Полно тут тебе валяться,
Спрячь игрушки да вставай!
Подойди ко мне прощаться,
Да и спать себе ступай».
Мальчик встал. А кот глазами
Поводил и всё поёт:
В окна снег валит клоками,
Буря свищет у ворот.

Стихотворение как будто намеренно ни о чём не рассказывает: кто зовёт мальчика (суровый отчим Афанасий Неофитович?), кто этот мальчик (сам Фет?), когда происходил этот эпизод (в детстве в Новосёлках?), почему он остался в памяти (на следующее утро мальчика увезут учиться далеко от дома?). Это просто сценка, картина, на которой лаконичными штрихами изображено то, что находится в доме и что творится за окном: ковёр, мальчик, кот, игрушки, ветер и снег на улице. Что ей предшествовало и что будет дальше, мы не знаем. Запечатлён лишь момент, когда в доме тепло и уютно, ворсистый ковёр, разбросанные игрушки и дремлющий ребёнок отделены от бури и снега за окном. Сами по себе ковёр, игрушки, мурлыканье кота, дремота очень уютны, но по-настоящему ощутить тепло, почувствовать, как прекрасно быть на ковре с котом, можно, только когда одновременно видишь бурю за окном. Это услышал в стихотворении, по выражению Фета, чуткий, «как Эолова арфа», Аполлон Григорьев. «Помню, в какое восхищение приводило его маленькое стихотворение “Кот поёт, глаза прищуря”, над которым он только восклицал: — Боже мой, какой счастливец этот кот и какой несчастный мальчик!»171 — написал Фет в своих воспоминаниях. Отчего же мальчик несчастлив? Его ведь не гонят на снег и холод. Но для него это состояние равновесия прерывается, его уводят из этой «картины». Он ещё не ушёл, ещё только встал, но уже подчинился строгому указанию.

Соотношение между частями картины может быть и более сложным, полифоничным, когда несколько её персонажей ведут собственную индивидуальную партию, вливающуюся в неслиянное многоголосие, как в стихотворении, первоначально имевшем название «На заре», а ныне известном всем по первой строчке «На заре ты её не буди...». В этом произведении две «картины»: утро, где все элементы объединены схожим чувством, и ночь, где три участника — луна, соловей и девушка — живут собственной жизнью:

...И чем ярче играла луна,
И чем громче свистал соловей,
Всё бледней становилась она,
Сердце билось больней и больней...

Союзы «чем» здесь только внешне выражают воздействие «персонажей» друг на друга. Сердце девушки бьётся больнее не от соловьиного пения и света луны, но от иных причин, которые, как становится нормой у Фета, остаются для читателя загадкой. Связь между луной, соловьём и девушкой пространственно-временная: все трое находятся в одном месте, и создаётся полифоническая картина, объединяющая игру света, соловьиную мелодию и чувства девушки.

Обретённое умение соединять предметы не логической, причинно-следственной связью, а общим или контрастным «звучанием» позволяет Фету уже в ранних стихах приступить к созданию поэтического языка, дерзко сочетающего несочетаемое. В «Лирическом Пантеоне» слова разных стилистических регистров вступали в причудливые связи ради самой этой причудливости, экзотики. В стихах сороковых годов Фет заменяет грамматическую или логическую связность музыкальной и эмоциональной, при которой «неправильно» соединяемые слова создают не стилистическую какофонию, а новую гармонию, не бессмыслицу, а новые смыслы. Например, с точки зрения логики неточна и просто лишена смысла строчка «И горяч утомительный сон»: сон назван утомительным «неправильно», потому что героиня спит сладко и лирический герой просит её не будить. Имеется в виду, что девушка спит, потому что её утомила ночь, сам же сон, наоборот, сладок. Но такой неточный эпитет позволяет представить сон как переход из утомления в сладость, показать связь утомления и сладости.