Афанасий Фет

На следующий день в шесть часов вечера состоялся банкет по подписке (подписалось не менее ста человек) в белой колонной зале ресторана «Эрмитаж», украшенной лавровыми деревьями. Играл оркестр. Среди выступавших в этот день особенное впечатление произвёл журналист В. А. Гольцев, писавший «Политическое обозрение» в журнале «Русская мысль» (из программы этого журнала впоследствии вырастет программа партии кадетов), в котором в меру сил пропагандировал необходимость создания в России конституционного строя. От лица ненавистных юбиляру либералов Гольцев утверждал: «...люди разных направлений собрались на праздник поэзии чистой гуманности и человечной красоты. Поэтому приветствия Фету могут идти и от людей, которые были и остаются верными великим началам реформ прошлого царствования. В произведениях Фета много красоты и гуманности, но мы, либералы, считаем, что их ещё мало воплощено в общественной жизни», — после чего провозгласил тост: «За Фета как певца человеческой красоты и непобедимой свободы духа»596.

Снова зачитывались поздравительные телеграммы: от разных крупных чиновников, в том числе министра народного просвещения графа И. Д. Делянова; от уланов лейб-гвардии Его Величества полка, от Курской классической гимназии, от начальницы женской прогимназии в Острове, от датского консула в Москве Тора Ланге, от редакции журнала «Стрекоза», от «господина Кулаковского из Киева»597... Банкет закончился танцами.

В тот же день в Петербурге Константин Константинович устроил приём в честь Фета в Мраморном дворце, на который пригласил Полонского, Майкова (тот не смог быть по болезни), Голенищева-Кутузова с супругой и вдову А. К. Толстого графиню Софью Андреевну. «Пили шампанское за здоровье юбиляра и его музы»598, — записал великий князь в дневнике.

Юбилей производит странное впечатление: за большим количеством славословий нельзя не заметить отсутствия среди поздравивших крупнейших журналов, писательской организации — Литературного фонда, важнейших фигур тогдашней литературы. Ни одно издание, считавшее себя либеральным (кроме «Русской мысли» в лице Гольцева), не сочло нужным принять участие в юбилее столь одиозной (пусть зачастую и анекдотически) фигуры. Сказалось и постоянное демонстрирование им презрения к «литераторам» и семинаристам.

Однако нехватка общенародного признания юбиляра, видимо, не смущала, и получить поздравление от Пыпина или Скабичевского он не мечтал. Видимо, Фет с самого начала организации праздника думал о том, какую награду мог бы получить от императорского двора, и об этом вскоре стало известно. Полонский, склонный к передаче слухов, писал Фету 17 декабря 1888 года: «Теперь не могу утерпеть, чтобы тебе не насплетничать. Кто-то, вероятно в шутку, говорил мне, что ты просился в камергеры. — Верить этому я не хочу, потому что не можешь же ты не сознавать, что звание Поэта выше, чем сотня камергеров, — из которых, наверное, целая половина гроша медного не стоит. Да и что тебе за охота, в твои года, заказывать себе мундир, который, как я слышал, стоит не дешевле 1400 рублей. Все званья хороши — есть Двор, стало быть, должны быть и камергеры, и камер-юнкеры. Но если бы мне предложили такое звание, я бы жестоко обиделся — я бы сказал: оставьте меня при моём звании поэта — звании, которого вы дать мне не можете и взять не можете... Слуху я, конечно, не поверил, ибо знаю высоту твоего умственного развития...»599

Между тем слухи были совершенно правдивые. 30 декабря Фет ответил: «Пятьдесят лет кряду я считаю тебя самым крупным и симпатичным талантом; но я бы хохотал, если бы ты вздумал признать за собою какое-то звание поэта. Никакого такого звания не существует, а если говорить о тех, кто им кичится, то я к ним ни за что идти не хочу... если ты признаешь меня наряду с вами достойным высочайшей награды, то потрудись придумать, в какой она форме должна снизойти ко мне так, чтобы она, подобно пожалованным вам звёздам, навсегда свидетельствовала о высочайшей милости». В письме от 31 декабря Полонский вынужден был пойти на попятную: «Недаром же я слышал, будто ты добиваешься того, чтобы тебя из поэтов разжаловали в камергеры... Но если это твоя фантазия, твоё желание — твой личный взгляд, — то неужели же я буду так нелеп, что стану за это тебя осуждать или предавать анафеме!»600

Добиваться своего Фет собирался прежде всего через преданного Ивана Петровича Новосильцева, но надеялся и на покровительство своего августейшего поклонника. 23 июня 1888 года Фет писал ему осторожно и одновременно откровенно: «Если выбрать эстетическими судьями Ваше Высочество, Страхова, Соловьёва, Кутузова, Полонского, т. е. людей с несомненным эстетическим чувством, то я уверен, что стихотворения Майкова не будут поставлены выше стихотворений Фета. Итак, с этой стороны весы будут уравновешены. Но месяц тому назад я из верного источника узнал о восторге, с каким Победоносцев читал мой перевод “Энеиды”, а такие переводы обнимают у меня всю наилучшую часть древнеримской поэзии: Катулла, Тибулла, Горация, Овидия, Вергилия, Проперция, Персия и Ювенала. Один уже этот вклад в русскую литературу говорит за себя помимо всякой оригинальной заслуги»601. После перечисления своих достижений Фет переходил к сути своей просьбы:

«В ближайшем декабре или январе исполняется пятидесятилетие моих стихотворных трудов. Мы видели торжественные овации, которым подвергся Майков, осчастливленный сверх всего Высочайшим Монаршим вниманием. Если бы я состоял на службе, то, конечно, чувствовал бы некоторую обиду, если бы награда, доставшаяся заурядному моему сослуживцу, преднамеренно обходила меня. Но об этом не может быть и речи, так как я не состою ни на какой службе и в качестве отставного гвардии штабс-ротмистра не могу претендовать на какие-либо важные чины или знаки отличия. Равным образом я ни за что не решусь приехать в Петербург, как бы напрашиваясь на пятидесятилетний юбилей. Есть небольшой кружок образованных русских женщин, симпатизирующих моей музе. Вот среда, внимание которой было бы для меня весьма лестно, так как в сущности я певец русской женщины. Но, конечно, как верноподданному по прирождённому чувству, высшею наградою мне на закате дней моих было бы личное внимание Его Величества, верховного представителя нашей Родины и руководителя её судеб, к посильным трудам моим. Но чем, после всего сказанного мною, могло бы выразиться Высочайшее внимание на виду всей грамотной России? Если Майков мог получить тайного советника и значительное прибавление пенсиона, то почему бы мне не мечтать о звании камергера, ни с какими дальнейшими функциями не связанного. Такое назначение только показало бы всей России, начиная с меня, Высочайшее внимание к моим посильным трудам. Конечно, раскрыть доступ моим упованиям лежит на обязанности лиц, наблюдающих за духовным развитием нашего отечества, и я в своё время обращу дело на тот путь, а в настоящем случае я желал бы только слышать сокровенное мнение Вашего Высочества обо всём здесь сказанном, так как одно милостивое слово Ваше может предупредить какой-либо неловкий с моей стороны шаг.

Простите великодушно, что беспокою Вас подобным вопросом, и могу уверить, что приму с глубочайшей признательностью даже всякий отрицательный ответ в смысле охраны от ошибки.

Умоляю Ваше Высочество не заставить меня краснеть от подозрения, будто бы я могу быть настолько вульгарен, чтобы злоупотреблять благорасположением Вашего Высочества для каких-либо испрашиваний. Я просто, оглядываясь на Высочайшее внимание, оказываемое нашими венценосцами, начиная с Сумарокова и до Полонского включительно, дерзаю задаваться вопросом вслух перед Вашим Высочеством. Привет даже избранного круга всё-таки останется частностью, тогда как Высочайшее внимание есть голос всего государства и без надежды на Него я предпочитаю пройти молчанием пятидесятилетнюю давность моих трудов»602.

Великий князь воспринял эти «рассуждения вслух» не без удивления желанию не служащего человека получить чрезвычайно почётное придворное звание, но благосклонно и отвечал 4—5 июля 1888 года: «Нечего и говорить, что Ваши чаяния и заветные желания мне не только понятны, но и близки, так как всякая милость или внимание, оказанные Вам с высоты Престола, заставили бы меня радоваться радости дорогого моего наставника. Не могу ответить Вам положительно, по крайней мере в настоящее время, осуществимы ли Ваши надежды в том виде, в каком Вы мне их излагаете; но не сомневаюсь, что Вы забыты не будете и что всё возможное и не противоречащее придворным преданиям и обычаям будет исполнено. Может быть, буду я поставлен в возможность сообщить Вам об этом более подробно и ясно, а пока могу только сказать, что от души Вам сочувствую»603.

Фету было пожаловано звание камергера. Произошло это не в день его юбилея, поскольку, как писал поэту верный Новосильцев, тоже хлопотавший о придворном звании для приятеля (в хлопотах участвовал и граф Алексей Васильевич Олсуфьев), государь не хотел, чтобы это звание стало «наградой». Император сделал Фета камергером 26 февраля 1889 года, в день своего рождения: как сообщил поэту Новосильцев, «почтил своим выбором русского помещика, о котором много слышал и которого почитает как поэта и как “деревенского жителя”, который дворянин русский в “ Корнях”»604.

Близкие люди восприняли это событие неоднозначно. Супруга Льва Толстого 2 марта писала сдержанно: «Сегодня прочла в газетах о пожаловании Вам камергерства, с чем поздравляю Вас, Афанасий Афанасьевич, если Вам это хоть немного приятно, хотя Вас, поэта, наградить нельзя, Ваша заслуга выше всех земных наград; заслуга в том, что Вы властвуете над нашими душами»605. Великий князь Константин Константинович 27 февраля прислал телеграмму: «С великой радостью узнал об оказанной Вам монаршей милости и спешу поздравить Вас от всего искренно привязанного к Вам сердца»606. Либерал Полонский поздравил в своём духе — осторожно и как бы без желания вмешиваться и судить: «Если ты доволен, то и я доволен. Принадлежи я к какой-нибудь архи-демократической или архи-радикальной партии, я, разумеется, надулся бы на тебя и вознегодовал бы; но я человек свободный и ни к какой партии никогда не принадлежал и принадлежать не могу»607. Чистую и беспримесную радость выразил Майков: «Ура! Ура! Сейчас прочёл в “Правительственном вестнике”, что ротмистр Шеншин пожалован в камергеры и кричу: ура! ...награждается доблесть и заслуга под знаменем чистой поэзии. Без этой санкции не полон был бы твой юбилей»608.

Сам юбиляр был чрезвычайно доволен монаршей милостью. Злые языки говорили даже, что он приобрёл привычку любоваться в зеркале собой, облачённым в новый мундир. Нужно было отправляться в Петербург — благодарить императора за оказанную милость. Фет провёл в столице с 13 по 18 марта 1889 года, съездил в Гатчину и был среди других удостоившихся монаршей милости представлен Александру III. Император произвёл на поэта сильное впечатление. «Глаза Императора самые выдающиеся во всём Его лике. За исключением глаз Николая Первого, я никогда не встречал таких царственных, громадных, ясных и могущественно спокойных глаз, как у Александра III»609, — писал он великому князю 24 апреля. Фет повидался с Полонским и его супругой, посетил его известную «пятницу», причём стал там своеобразным деликатесным блюдом, на которое хозяин специально созвал гостей. Так, ещё 14 марта Николай Лесков писал знаменитому художнику Илье Репину: «В пятницу 17 марта у Полонского будет старец Афанасий Фет. Любопытно. — Полонский просил, не зазову ль я Вас? Очень зову. Не придёте ли посмотреть на это “чудище обло, озорно, стозевно”»610. (Фет отзывался о Репине: «Не люблю я этих русских гениально-дубовых размахал»611).