Афанасий Фет

Накал религиозно-философских споров, бушевавших летом 1890 года в Воробьёвке, не помешал Страхову выполнить то, чего от него ожидал поэт. «Несмотря на обуявшую Страхова лень, я принудил его рассмотреть пятьдесят моих стихотворений, предназначаемых в 4-й выпуск “Вечерних огней”. Стихотворений шесть мы окончательно вычеркнули; зато многие при помощи поправок получили определённость и ясность»631, — сообщал Фет великому князю 8 августа, на следующий день после отъезда гостя. Четвёртый выпуск «Вечерних огней» был подготовлен к печати к октябрю 1890 года. В него вошли 53 стихотворения: подавляющее большинство — 1889—1890 годов и несколько текстов 1888-го. Они снова только пронумерованы и практически все датированы. По уже устоявшейся традиции за коротким прозаическим предисловием, где поэт вновь выражал презрение «массе читателей, устанавливающей так называемую популярность», и благодарность немногим друзьям своей музы, следовало программное стихотворение — на сей раз «Оброчник» (в значении «хоругвеносец»). В нём поэт предстаёт в обличье священнослужителя, несущего с «песнью на устах» хоругвь, за которой движется «толпа живая». Разумеется, «вой зверей» не способен его остановить и поэт «с трудом», но всё же «дойдёт до вожделенной двери».

Куда ведёт эта дверь, что за храм, в который направляется «оброчник», раскрывается в следующих произведениях. За «Оброчником» следует послание великому князю Константину Константиновичу (с печально знаменитой самоуничижительной строкой «Я робко за тобой пою...»), а за ним — две замечательные медитации о смысле и назначении поэзии, продолжающие мотивы третьего выпуска: «Поэтам» и «Одним толчком согнать ладью живую...». Имея небесную природу, рисуя «тонкими красками» свои «радуги», поэзия уводит «с торжищ житейских, бесцветных и душных» в грёзы, фантазии («Одной волной подняться в жизнь иную, / Учуять ветр с цветущих берегов»), в прекрасные миры — неведомые, но одновременно родные («Упиться вдруг неведомым, родным», «Неба родного мне чудятся ласки»). Подлинная сила поэзии в том, чтобы освежать чувства («усилить бой бестрепетных сердец»), преображать страдания красотой («дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам»), превращать боль в радость («сердце трепещет отрадно и больно») и в конечном счёте создавать вечную красоту, даруя бессмертие её земным проявлениям («Этот листок, что иссох и свалился, / Золотом вечным горит в песнопеньи»). Всё это, видимо, и было начертано на хоругви «оброчника», которую он несёт в храм искусства.

«Оброчник» и другие программные произведения позволяют Фету ввести в свою поэзию мотив старости, то есть сделать свой возраст — через ощущение, что многое уже в прошлом, через череду утрат — в буквальном смысле слова предметом поэзии. Если центральным мотивом предыдущего сборника была полемика с теми, кто называл его поэзию несвоевременной в эпоху «гражданской скорби» (и ответ был в противопоставлении этой ложной бунтарской скорби врачующей красоте страдания), то теперь им становится вопрос, можно ли старому поэту, переживающему закат жизни, по-прежнему писать о любви, о страсти, о природе. Ответ подсказывают первые стихотворения сборника. Сила поэта заключается не в его способности «непосредственно» переживать и испытывать эмоции (способность к любви сама по себе не есть способность к творчеству); «признак и венец» «избранного» «певца» — в умении превращать непосредственные чувства в прекрасные, создавать вечную красоту. Старый поэт, возможно, утратил жизненные силы; но пока он не утратил творческие способности, он должен, как «оброчник», высоко держать хоругвь и продолжать идти, пока не достигнет «желанной двери». Об этом прямо говорится в стихотворении «Полуразрушенный, полужилец могилы...» (4 января 1888 года), где на вопросы: «О таинствах любви зачем ты нам поёшь? / Зачем, куда тебя домчать не могут силы, / Как дерзкий юноша, один ты нас зовёшь?» — поэт отвечает, используя образ старой цыганки, будто самого себя изображая постаревшей цыганкой — той, что когда-то открыла ему поэтический идеал:

Томлюся и пою. Ты слушаешь и млеешь;
В напевах старческих твой юный дух живёт.
Так в хоре молодом: Ах, слышишь, разумеешь!
Цыганка старая одна ещё поёт.

И в этом — не просто оправдание совершенно «юношеских» стихотворений, рисующих страсть с силой, непосредственностью и поэтической дерзостью (Страхов писал Фету 30 марта 1890 года: «...Я всегда живо чувствую Ваш полёт, даже когда не понимаю смысла этих бесподобно певучих строчек»), почти не отличимых от тех, что присутствовали в стихах раннего Фета (например, «Хоть счастие судьбой даровано не мне...», «Сегодня все звёзды так пышно...», «Гаснет заря, — в забытьи, в полусне...», «Только что спрячется солнце...», «Зной», «Как трудно повторять живую красоту...»). Закат жизни становится предметом поэтического осмысления. Это, конечно, очень тютчевская тема, и влияние этого поэта заметно, но у Фета нет присущей Тютчеву привязанности к жизни. Так, например, в стихотворении «Устало всё кругом, устал и цвет небес...» финальный пуант — строки: «О ночь осенняя, как всемогуща ты / Отказом от борьбы и смертною истомой!»

Возраст поэта подчёркивается включением в сборник стихотворений «юбилейных», прямо говорящих, что автор пишет стихи уже 50 лет. Старость становится темой и в посланиях, особенно молодым августейшим особам, отчасти выглядящих балластом (но сам автор таковыми их, конечно, не считал, а Страхов покуситься на них не решился): «Споёт о счастьи молодым / Моя стареющая лира...» Закат жизни здесь уже не просто преддверие небытия, время страданий и сожалений, но светлое завершение жизни, ценное само по себе, тоже несущее «отраду». Особенно отчётливо это выражено в стихотворении «Руку бы снова твою мне хотелось пожать...» (14 августа 1888 года):

Прежнего счастья, конечно, уже не видать,
Но и под старость отрадно очами недуга
Вновь увидать неизменно прекрасного друга.

И сама смерть (в стихотворении «Угасшим звёздам») предстаёт уже не как безжалостное, но желанное небытие, но как небесное продолжение мечты и поэзии:

Долго ль впивать мне мерцание ваше,
Синего неба пытливые очи?
Долго ли чуять, что выше и краше
Вас ничего нет во храмине ночи?
Может быть, нет вас под теми огнями:
Давняя вас погасила эпоха; —
Так и по смерти лететь к вам стихами,
К призракам звёзд буду призраком вздоха.

Сборник был отпечатан в типографии А. И. Мамонтова и поступил в продажу в ноябре 1890 года. Последовали благожелательные отклики, которых у четвёртого выпуска «Вечерних огней» оказалось существенно больше, чем у трёх предыдущих. Снова высказал одобрение Буренин (впрочем, либерально поругав стихотворные посвящения августейшим особам за лизоблюдство и фальшь). Очень высоко оценил выпуск анонимный рецензент «Северного вестника», а в «Русском вестнике» Фета назвали «великим мастером». Наиболее важным был отзыв, которого и Фет, и Страхов давно ожидали: в 1890 году в двенадцатом номере журнала «Русское обозрение» вышла, наконец, статья Владимира Соловьёва «О лирической поэзии. По поводу последних стихотворений Фета и Полонского», в которой первому была посвящена львиная доля объёма. Соловьёв не просто высоко оценивает фетовскую лирику, сосредоточенную («всего лишь», с точки зрения его противников) на любви и природе, но вводит её в контекст своих размышлений о «смысле любви», своей религиозной философии, объявляя её провозвестницей «мистических истин», открывающихся «чуткому читателю»:

«Истинный смысл вселенной — индивидуальное воплощение мировой жизни, живое равновесие между единичным и общим или присутствие всего в одном, — этот смысл, находящий себе самое сосредоточенное выражение для внутреннего чувства в половой любви, он же для созерцания является как красота природы. В чувстве любви, упраздняющем мой эгоизм, я наиболее интенсивным образом внутри себя ощущаю ту самую Божью силу, которая вне меня экстенсивно проявляется в создании природной красоты, упраздняющей материальный хаос, который есть в основе своей тот же самый эгоизм, действующий и во мне. Внутренне тождество этих двух проявлений мирового смысла наглядно открывается нам в тех стихотворениях, где поэтический образ природы сливается с любовным мотивом. У Фета особенно много таких стихотворений, и они едва ли не лучшие в его прежнем сборнике»632.

Не так важно, насколько верна соловьёвская интерпретация стихов Фета (сам поэт статьёй был скорее доволен и защищал автора от критики Полонского). Она была настоящим триумфом фетовской лирики — точнее, возвещала и обеспечивала её будущий триумф у тех поэтов и читателей, для которых философия самого Соловьёва станет путеводной звездой. Они с подачи своего кумира станут горячими поклонниками Фета, возведут его на те же вершины, на которых стоят Пушкин, Лермонтов и Тютчев.

Предвестия будущей славы и поклонения появлялись ещё при жизни поэта. Страхов писал Фету 21 февраля 1892 года из Петербурга: «Почти всегда, дорогой Афанасий Афанасьевич, во мне возбуждается великая зависть, когда случится встретиться с Вашим поклонником, ещё мне неизвестным; мне трудно услышать похвалу тому или другому писателю; но Вас никогда просто не хвалят, а непременно Вами восхищаются до изумления и самозабвения. Недавно сошёлся я с юношею Никольским, студентом университета, и каждый раз, когда говорю с ним, удивляюсь его уму и тонкому пониманию. Он мне разбирал в прошлую пятницу у Полонского некоторые Ваши стихотворения и ценил их превосходно. Всё, что для других непонятно и бледно, для него оказывается и полным смысла, и ярким. Дай бог, чтобы нарастало это молодое поколение; я уверен, что оно подымется выше не только нынешних молодых писателей (это — немудрено, не очень большая высота), но и выше знаменитых западников и славянофилов»633. «Юноша Никольский», с которым Страхов успел познакомить поэта, — Борис Владимирович Никольский, ставший одним из наиболее ярких исследователей творчества Фета, издавший в 1901 году трёхтомное собрание его стихотворений, до сих пор не потерявшее ценности.

Между тем астма усиливалась, приступы удушья становились всё сильнее и дольше. Ещё 31 августа 1890 года Фет писал Софье Андреевне: «С каким бы наслаждением порыл я землю в настоящее время, но мыслимо ли это для человека, мучительно задыхающегося, взошедши на какие-нибудь двадцать ступенек в свой кабинет. Не могу я не знать, что мучительные атрибуты старости с каждым днём будут ухудшаться, а между тем беспощадная воля к жизни не даёт ни на минуту остановиться и гонит вперёд уверениями, что завтра будет лучше»634. О том же он сообщал и Полонскому 31 января 1890 года: «...В глубине души я до последнего издыхания, зная по опыту и Шопенгауэру, что жизнь есть мерзость, всё-таки буду жить надеждой, что вот-вот счастье и наслажденье помажут меня по губам»635. И пока эти чувства были сильны в нём, он продолжал жить так, как будто болезнь совсем не касалась его духа и творческого дара. В 1891-м — первой половине 1892 года Фет продолжает работать над переводами, завершает мемуары, пишет стихи. После четвёртого выпуска «Вечерних огней» он написал около шестидесяти стихотворений, в которых по-прежнему отказывался признать, что старость — не время для любовной поэзии:

Ещё люблю, ещё томлюсь
Перед всемирной красотою
И ни за что не отрекусь
От ласк, ниспосланных тобою.
Покуда на груди земной
Хотя с трудом дышать я буду,
Весь трепет жизни молодой
Мне будет внятен отовсюду...[49]