Афанасий Фет

Рецензенты были искренни, однако причины такого пристального внимания к сборнику лирики и готовность объявить его значительнейшим достижением русской литературы лежали не только в области эстетики. Критика судила о фетовском сборнике на фоне общественных и литературных процессов.

Речь идёт о либерализации, начавшейся с воцарением Александра II и проявившейся в удалении ненавистного обществу воплощавшего сам дух предыдущего царствования любимца Николая I министра П.А. Клейнмихеля, отмене ограничений на приём студентов в университеты, позволении печатать Полное собрание сочинений Гоголя, удалении некоторых наиболее одиозных цензоров и других недвусмысленных мерах, следовавших одна задругой, иногда выглядевших незаметными и неважными, но в совокупности безошибочно сигнализировавших о новом направлении общественной жизни. Эта либерализация означала новую свободу для литературы, возможность вернуться к тем позициям отражения и одновременно критики российской действительности, которые она старалась занять во времена Белинского.

Такая возможность представлялась особенно привлекательной тем членам круга «Современника», которые не были склонны подобно Дружинину легко принимать «необходимость ладить с действительностью, покоряться ей и находить в ней прелесть»275. Едва ли не наиболее влиятельным среди них был Некрасов. Новые веяния вызвали ещё более горячий отклик у молодого поколения, одного из ярких представителей которого — Николая Гавриловича Чернышевского — редактор и издатель пригласил в «Современник» в качестве сотрудника, предоставив ему большую свободу для проповеди его взглядов. Уже в середине 1855 года Чернышевский защитил диссертацию, в которой отстаивал преимущественно общественное предназначение литературы, взгляд на искусство как на отражение действительности, а в конце 1855 года начал печатать в «Современнике» знаменитый цикл статей, где провозглашал новый этап в русской литературе, направленный на критику действительности.

Эта позиция вызвала резкое неприятие у многих членов кружка, в том числе у Тургенева и Боткина. Наиболее непримиримым противником Чернышевского был Дружинин, выступивший против нового направления, в защиту «чистого искусства», для которого самое важное — создание прекрасного; общественное же воздействие искусства, по его мнению, является как бы побочным продуктом: оно воспитывает, облагораживает вкусы и в целом душу, а значит, в конечном счёте улучшает и общественные нравы. Книга Фета с её полным отсутствием интереса к какой-либо общественной проблематике в этом смысле пришлась кстати, появилась очень вовремя, чтобы служить своего рода знаменем этого «оппозиционного» направления в современном искусстве. Дружинину она дала повод уничижительно высказаться о вредоносном «ультрареальном» направлении; Боткину, стремившемуся к компромиссу, — напомнить, что чистая красота представляет собой инструмент для исправления нравов. Так Фет неожиданно для себя оказался на переднем крае литературной борьбы.

На протяжении 1855 года эта борьба велась в отсутствие Фета; он побывал в столице только однажды, будучи командирован для закупки в Елисеевском магазине фруктов для полкового праздника. Однако в начале следующего года Фет приехал уже на две недели:

«Между тем военные действия прекратились, и Тургенев писал мне, что, по мнению всех литературных друзей, новый сборник моих стихотворений, получил окончательно приличный вид, в котором на днях Тургенев сдаст его в типографию, но что если я всё ещё желаю поднести Его Величеству свой перевод од Горация, то для этой цели мне необходимо воспользоваться, с наступлением мира, возможностью получить отпуск.

Вследствие этого, в первых числах января 1856 года, испросивши четырнадцатидневный отпуск, я однажды вечером растворил дверь в кабинет Некрасова и нежданно захватил здесь весь литературный кружок»276.

Приняв участие в подготовке сборника к печати, оплатив расходы по его изданию, поднеся через министра народного просвещения Норова сборник од Горация новому царю и получив от него в подарок рубиновый перстень, Фет на некоторое время снова стал столичным литератором. Трудно сказать, насколько сильно идейный раскол, грозивший «весёлому обществу» полным разрушением, отразился на быте литературной компании. Судя по воспоминаниям Фета, каких-то радикальных изменений в этом отношении пока не произошло, бывший камнем преткновения Чернышевский находился где-то на заднем плане и не портил общий настрой. Не помешал единству «весёлого общества» и переход Дружинина в «Библиотеку для чтения». Словом, выглядело всё по-прежнему, и Фет продолжил оставаться для них «энтузиастом», завирающимся, но добрым и честным, с огромным, хотя и «стихийным» талантом. Некрасов, обращавшийся к нему (как, видимо, и другие) «Фетушка», писал Тургеневу 24 мая 1856 года: «Фет ещё выручает иногда бесконечным и пленительным враньём, к которому он так способен. Только не мешай ему — такого наговорит, что любо слушать... Если б Фет был немного меньше хорош и наивен, он бы меня бесил страшно...»277 Эти характеристики свидетельствуют не только о традиционном снисхождении к фетовскому вранью, но и о всё большем расхождении между Фетом и большой частью членов «весёлого общества», находившегося в преддверии распада.

Наиболее важное несогласие Фета с подавляющим большинством его приятелей-либералов заключалось не в его отрицательном отношении к «гоголевскому» направлению в искусстве, противоречившему его давно выработанным художественным принципам, — в этом у него в круге «Современника» было немало союзников. В Чернышевском же и подобных ему Фет увидел не просто критиков, провозглашающих ложные эстетические принципы, но социальное явление — всё более активное вторжение в русскую культуру «новых людей», разночинцев, и отнёсся к нему враждебно. Вряд ли уже тогда, в середине 1850-х годов, он разглядел в них потенциальных «врагов государства». Его неприятие их имело тогда более «эстетический» характер, впрочем, не делавший его менее сильным.

Конечно, Фет, сам плебей, пусть и не смирившийся с этим и, как ему казалось, находившийся в одном шаге от возвращения дворянского достоинства, встречал немало разночинцев, занимавших важное место и в русской культуре, и в его собственной жизни, — от домашних учителей-семинаристов в Новосёлках до Иринарха Введенского, Погодина и Шевырева. Однако это были отдельные фигуры, которые, неся неизгладимые следы своего происхождения и воспитания, тем не менее, вступая на поприще культурной и общественной жизни — в журналы, на кафедры, в департаменты, — должны были придерживаться правил поведения, принятых в «приличном обществе». Ранее не было исключением и либеральное «весёлое общество», охотно включавшее в свой состав разночинцев, но по своим привычкам и вкусам вполне дворянское. Теперь же в журналы стали приходить разночинцы, которые не только не скрывали своё происхождение, не пытались как-то усвоить правила и приёмы «порядочного общества», но выпячивали свои от него отличия, как будто гордились ими.

В своих воспоминаниях Фет даёт замечательно точное описание этого процесса: «Хотя во время, о котором я говорю, вся художественно-литературная сила сосредоточивалась в дворянских руках, но умственный и материальный труд издательства давно поступил в руки разночинцев, даже и там, где, как, например, у Некрасова и Дружинина, журналом заправлял сам издатель... Понятно, что туда, где люди этой среды, чувствуя свою силу, появлялись как домой, они вносили и свои приёмы общежития. Я говорю здесь не о родословных, а о той благовоспитанности, на которую указывает французское выражение “enfant de bonne maison[20]”, рядом с его противоположностью»278.

Пример подобного поведения Фет увидел в доме графа Кушелева-Безбородко, богатого мецената и добрейшего человека, литератора-дилетанта, собравшегося издавать свой литературный журнал и дававшего роскошные и изысканные обеды своим будущим сотрудникам:

«Тяжело было сидеть за обедом, в котором серебряные блюда разносились ливрейною прислугою и к которому некоторые гости уже от закуски подходили в сильно возбуждённом состоянии.

— Граф! — громогласно восклицает один из подобных гостей. — Я буду просто тебя называть: “граф Гриша”.

— Ну что же? Гриша так Гриша, — отвечает Кушелев. — Что же это доказывает?

— А я просто буду называть тебя: “граф Гришка!”

— Ну Гришка так Гришка. Что ж это доказывает? — и так далее.

Полагаю, что это коробило самую прислугу»279.

Неприятны Фету были не только разночинцы, но и сам, как бы сейчас выразились, толерантный граф, готовый благодушно беседовать с невоспитанными наглецами, принимать дома Писемского, имеющего обыкновение рыгать после сытного обеда в гостях. В поведении Кушелева поэт в своих воспоминаниях ретроспективно видит символ капитуляции перед «новыми людьми» вырождающегося дворянства, предательства им своих сословных интересов и своего положения в российской жизни и культуре. Видимо, по тем же причинам уже в то время Фету окончательно становится антипатичен либерализм, воплощение которого он видел прежде всего в Тургеневе и других членах круга «Современника», выступавших против эстетических идей Чернышевского, но снисходительных к его поведению, к его претензии на равное с ними положение в культуре и общественной жизни. В сущности, этот либерализм, по постепенно зревшему убеждению Фета, был более утончённым видом той же капитуляции. Как имевший в кружке твёрдую репутацию тщеславного дурачка Кушелев-Безбородко пускал в свой дом хамов, не понимая, что однажды они его оттуда выживут, так и «умники» вроде Тургенева благосклонно терпели хамов, которые однажды объявят их ничтожествами и бездарностями. Задумываясь о причинах, по которым умные люди действуют против собственных интересов, вскармливая своих врагов, Фет уже тогда был склонен приписывать их тому, что он и многие другие будут называть фразёрством, — не просто увлечению красивыми фразами, но той неприемлемой для него готовности в общественно-политической жизни руководствоваться «общими», абстрактными идеями, взятыми не из жизненного опыта, но из Гегеля или ещё какого-нибудь мудреца.

В негативном отношении к либеральному фразёрству Фет в кружке был не одинок. Его единомышленником был общий любимец, недавно присоединившийся к «весёлому обществу» граф Лев Николаевич Толстой, севастопольский герой, блестяще начинавший литературную карьеру в «Современнике». Подобно Фету, его долго терпели, как бы закрывая глаза на его вопиющие, с точки зрения компании либералов, убеждения (например, презрение к романам Жорж Санд и её эмансипаторским проповедям) за молодость, силу натуры, героические военные поступки, уверяя самих себя, что молодой «башибузук» перебесится, повзрослеет, избавится от желания порисоваться, растратит избыток силы и останется у него золотое сердце и могучий талант. Фету же с самого начала понравилось в Толстом именно то, что другие только «терпели»: «В этот же приезд мы и познакомились с Толстым, но знакомство это было совершенно формальное, так как я в то время ещё не читал ни одной его строки и даже не слыхал о нём как о литературном имени, хотя Тургенев толковал о его рассказах из детства. Но с первой минуты я заметил в молодом Толстом невольную оппозицию всему общепринятому в области суждений». С явным удовольствием Фет наблюдал, как однажды Тургенев потерпел от молодого коллеги полное поражение: