Афанасий Фет

Потребовавший больших усилий, но и принёсший большое удовлетворение труд был сделан всего за год, к концу 1879-го. Предисловие, в котором Шопенгауэр парадоксально истолковывался как религиозный философ, написал Страхов; он же помогал уже плохо видевшему поэту держать корректуры, полностью взял на себя издательско-редакционные вопросы, от переговоров с типографией до выбора шрифта и бумаги. Эта работа заняла ещё около года — Страхов подходил ко всему скрупулёзно, к тому же делал перерывы, вызванные болезнями, собственными делами, а потому испытал на себе гнев Фета, желавшего поскорее представить свой труд публике. Тем не менее острые углы удалось сгладить. Книга была напечатана в типографии М. М. Стасюлевича в начале 1881 года тиражом 700 экземпляров и продавалась по два с половиной рубля. Всего Фет израсходовал на её издание около тысячи рублей.

Немногочисленные критики, писавшие о фетовском переводе, называли его отличным. Однако время для популярности самого Шопенгауэра и идеалистической философии такого типа в России ещё не пришло, поэтому нельзя сказать, что сразу после выхода книга пользовалась бешеным спросом у публики. «Книга идёт хорошо», — сообщал переводчику Страхов. Однако окупилась она не скоро. Позднее в связи с ростом интереса к Шопенгауэру она только при жизни Фета будет переиздана дважды — в 1888 и 1892 годах. (Некоторое время фетовский перевод оставался единственным, но в конце XIX века и в начале XX столетия появились новые, наиболее точным из которых считается выполненный Ю. И. Айхенвальдом в 1901 году и по сей день признающийся «стандартным»).

Однако Страхов мог быть и менее покладист и поощрителен и прямо (к чему его стимулировал сам Фет, настаивавший, что хочет слышать только правдивое, искреннее мнение) высказывать неодобрение литературной продукции друга. Это касалось в первую очередь сочинений по общественным вопросам, от которых новоиспечённый помещик Шеншин не хотел отказываться даже во время работы над абстракциями и отвлечённостями. Не переставая пылать ненавистью и презрением к «семинаристам», Фет под влиянием философски размеренного текста Шопенгауэра намеревался выступить против них уже не в жанре злободневного очерка, полемической заметки, но в серьёзном трактате дать обобщающий разносторонний портрет этого вредоносного явления русской жизни.

Во второй половине 1878 года он увлечённо работал над сочинением, которое сначала носило солидное наукообразное название «О современном умственном состоянии и его отношении к нашему умственному благосостоянию», а в завершённом в декабре варианте — более хлёсткое: «Наша интеллигенция». Фет повторяет давно сложившиеся у него взгляды на просветительские идеи, свободы равенства и братства как абстракции, не имеющие отношения и невыполнимые в реальной жизни, не имеющие никакой почвы в России (поскольку русский крестьянин вовсе не пролетарий, а скорее мелкий собственник), на «семинаристов», использующих эти идеалы для разрушительной деятельности, а также на недалёких дворян, «землевладельцев средней руки», являющихся основными подписчиками подрывных изданий, где такие идеи проповедуются, и потому в странном ослеплении действующих против собственных интересов, финансируя своих главных врагов. Завершив этот труд, Фет отдал его на утверждение двум теперь самым важным для него судьям — Страхову и Толстому. Обоим фетовский опус не понравился не столько содержанием (против него они не возражали), сколько формой — показался нелогичным, непоследовательным, невыдержанным по тону; печатать его даже в переделанном виде Страхов и Толстой не советовали. Фет принял их приговор — трактат «Наша интеллигенция» так и не увидел свет при жизни автора.

Не была опубликована и ещё одна статья, также написанная в конце эпохи Александра II, в октябре—ноябре 1879 года, в которой Фет нападал, опять же из глубоких философских и юридических оснований, на второго ненавистного врага — общину. Статья так и называлась «Общинное владенье»; заглавный институт разоблачался в нём как основанный на логической ошибке.

Были и более глубокие причины, по которым Фет не стал печатать свои публицистические опусы. Вполне возможно, что он ощущал их несвоевременность. Время, в которое Фет устраивал в Воробьёвке «дворянское гнездо», погружался в тонкости философии Шопенгауэра и сложности перевода его терминологии, подводил логические основания под разоблачение просветительских фикций, было одной из самых ярких и запоминающихся эпох в российской истории. Радикально настроенная молодёжь, создав организацию «Народная воля», перешла к вооружённой террористической борьбе с правительством за ненавистную Фету общину и логически противоречивые и никому не нужные, с его точки зрения, идеалы свободы и равенства. С выстрела Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова и убийства Сергеем Кравчинским шефа жандармов Мезенцова (1878) покушения на крупных правительственных чиновников, а вскоре и на самого императора следовали одно за другим. Общество либо оставалось равнодушным, либо склонялось на сторону отчаянных «семинаристов».

Страхов сообщал Фету 28 октября 1878 года: «Петербург, разумеется, тот же, каким был. Странно сказать, но убийство Мезенцова не сделало почти никакого впечатления в обществе — просто интересный случай и больше ничего». Фет отвечал 31 октября: «Что убийство Мезенцова не произвело действия, понятно. Это-де маленькая заносчивость со стороны честных ревнителей истинно полезного и честного дела. Это немного несвоевременно и только потому так выходит курьёзно. Это-де нисколько не должно мешать честной литературе продолжать своё святое дело разрушения отжившего строя. Это-де нисколько не мешает пьедесталам Некрасова и Щедрина в ущерб ни на что не годных Тютчева, Полонского и т. д. Стоит ли заботиться об украшении дома, назначенного к срытию. Ваше, мол, жилье только временное, а уж мы знаем, как всё устроить»526. За его иронией кроется ощущение бессилия: когда общество либо равнодушно, либо сочувствует или, ещё хуже, потворствует террористам, ни правительство, ни правая публицистика не в силах переломить ситуацию: ни деятельность министра народного просвещения Дмитрия Толстого, ни «диктатура сердца» графа Лорис-Меликова, ни репрессии, ни увещевания не могли повлиять на развитие событий.

Конечно, Фет не был блестящим публицистом, чей голос мог повести читающую публику в противоположном направлении (подобно Каткову, заставившему в 1863 году большую часть общества отвернуться от восставших поляков). Впрочем, тогда на это не был способен никто; России предстояло дойти по пути противостояния радикалов и правительства до того, что какая-то из сторон истечёт кровью.

Уважение к эрудированности Страхова в естественнонаучной и философской сферах перешло у Фета в доверие к его мнению о поэзии. Теперь он посылал другу только что родившиеся стихи, просил честного суждения и внимательно относился к замечаниям. Страхов в ответных письмах по большей части выражал восторг, но мог и предлагать правку, делая это более деликатно, чем прежний «ареопаг». Так, 24 февраля 1879 года в ответе на письмо, в котором Фет послал ему замечательное стихотворение «А. Л. Бржеской» («Далёкий друг, прими мои рыданья...»), Страхов пишет:

«Ваше последнее стихотворение — какая прелесть!

Кто скажет нам?..

И в ночь идёт, и плачет, уходя.

Как это тепло и трогательно! Один знакомый нашёл только, что огонь не может плакать. Тонкое замечание! Посмотрите пунктуацию Ваших стихотворений: я её делал — хорошо ли?»527

Фет отвечал: «Вашу интерпункцию “с болезненным дыханьем, что жизнь и смерть?” нахожу гениальной, а потому правильной. Вам надо издавать поэтов. Это младенцы»528.

Стоило Страхову сделать замечание: «Теперь о Ваших стихах. Твердя их и любуясь ими, я нашёл в них два пятнышка и предлагаю их на Ваше усмотрение. Два раза употреблено слово оный, и два раза глагол хранить...»529, — как Фет отвечал: «Какой Вы милый, толковый и щепетильно аккуратный человек. Замечания Ваши о стихотв[орениях] — на вес золота. Я исправляю так и считаю излишним толковать такому человеку, как Вы, мотивы; вместо “Что в оный день твой светлый” — “Что в звёздный день”... Вместо “храню в груди” — “ношу в груди”»530.

Постепенно Страхов превратился для поэта в своего рода редактора, при этом вносимые с его подачи поправки намного бережнее, гораздо менее бесцеремонны, чем тургеневская правка, и раздражают исследователей творчества Фета существенно меньше. Может быть, даже более важная функция Страхова заключалась не в критике, а в готовности хвалить, выражать радость, которую доставляло ему появление нового стихотворения Фета, поддерживая тем самым уверенность автора в своих творческих силах. Ему поэт мог написать, не боясь услышать в ответ иронию: «Надо быть совершенным ослом, чтобы не знать, что по силе таланта лирического передо мной все современные поэты в мире сверчки»531 (письмо от 27 мая 1879 года).

Кроме того, Страхов был готов выступить своего рода литературным агентом Фета. В отличие от оторвавшегося от литературной среды поэта он вполне сохранил свои журнальные связи и использовал их для публикации фетовских произведений в новых журналах. «...Прибегаю к энергическим мерам и на этой неделе буду продавать драгоценные камни Вашей поэзии»532, — сообщал Страхов в письме от 23 января 1879 года о своём намерении предложить новые стихотворения Фета в только что открывшийся умеренно консервативный журнал «Русская речь», где в критическом отделе подвизался один из тогдашних немногих активных защитников чистого искусства и врагов «мужиковствующих писателей» Евгений Львович Марков. Другим изданием, согласившимся поместить на своих страницах фетовские стихи, стал открывшийся в том же году «тонкий» иллюстрированный еженедельник «Огонёк», где тоже печаталось немало единомышленников Фета. Оба журнала стихи опубликовали. Страхов безоговорочно принимал важные для Фета и давно установленные им правила: ни одного произведения даром (при отсутствии для обратного особых причин или обстоятельств), гонорар — 25 рублей за стихотворение независимо от объёма, — торговался и передавал полученные деньги своему «патрону».

Однако большого заработка лирика Фету не давала. Продолжался период поэтического затишья. В созданных в первые воробьёвские годы стихах — возможно, под влиянием работы над переводом «Мира как воли и представления» — усиливается философская линия в её менее удачном варианте: попытки умствования, создание аллегорически плоских и одновременно тёмных образов. Их можно видеть в стихотворениях «Смерть» и «Никогда», напечатанных в девятом номере «Огонька» за 1879 год, и в опубликованном в 1880-м «Ничтожестве». Так, в первом жизнь уподобляется тонкому льду над океаном-смертью, по которому ходят слепцы, каждый миг рискуя провалиться; смерть подо всем, что они любят и надеются удержать. Этот живописный, хотя и умозрительный образ плохо сочетается с финальной сентенцией: слова «Но если жизнь базар крикливый бога, / То только смерть его бессмертный храм» как будто переводят жутковатое, но поэтическое изображение страха смерти в скучноватое назидание. Претенциозно и натужно выглядит второе стихотворение — своеобразная баллада о мертвеце, восставшем из гроба, оказавшемся где-то вне времени и пространства и просящем смерть вернуть его обратно в своё царство. Особенно слабым выглядит претенциозно названное «Ничтожество», где Фет рифмует «мирозданье» и «созданье», «познанье» и «отрицанье», оперирует словами «бездонность», «добро и зло», не очень поэтическими субстантивированными «прискорбное» и «страшное», формулирует сентенции, как будто взятые из книжки Страхова «Мир как целое»:

...Пора узнать, что в мирозданьи,
Куда ни обратись, — вопрос, а не ответ.
А я дышу, живу и понял, что в незнаньи
Одно прискорбное, но страшного в нём нет...