Афанасий Фет

Показательную неудачу в другом роде представляет собой «пушкинское» стихотворение «Когда Божественный бежал людских речей...», в котором новозаветный сюжет находится в явном противоречии с фетовским презрением к толпе, противоречащим духу Евангелия: Христос не бежал от людей и их «празднословной гордыни», но шёл в пустыню совершить духовный подвиг во имя их спасения. Это было далеко не первое стихотворение на библейские сюжеты и мотивы в его творчестве. Несмотря на глубокую чуждость Фету смысла и духа христианства, он снова и снова пытался перенести в свои стихи евангельские сюжеты.

Кроме того, были написаны небольшая зарисовка прихода весны — времени, для которого Фет всегда находил новые слова, «Ещё, ещё! Ах, сердце слышит...»; несколько переводов из Гёте, Шиллера и Гейне, а также послания на случай Льву Толстому и его троюродному брату Алексею.

Завершают степановский период творчества Фета два стихотворения 1877 года, равных которым немного не только в его творчестве, но и вообще в русской поэзии. Первое — «Alter ego» — обращено скорее всего к памяти Марии Лазич, что определяется не по сходству портрета героини стихотворения и реальной умершей девушки, а по её «неземным» атрибутам. Лев Толстой, которому стихотворение было послано в письме от 19 января 1878 года, заметил о нём, а также о последних стихах Фета: «Очень они компактны, и сиянье от них очень далёкое»511. Толстому не понравились только строки «И я знаю, взглянувши на звёзды порой, / Что взирали на них мы как боги с тобой». «Что касается: как боги, то я, писавши, сам на него наткнулся, — но тем не менее оставил, — отвечал Фет 31 января. — Знаю, почему оно Вам претит, — напоминает неуместную мифологию. Но Вы знаете, что мысль всякую, а тем более в искусстве трудно заменить. А чем Вы выразите то, что я хотел сказать словами: как боги? Словами: так властно, как черти с расширенными ноздрями, не только наслаждаясь, но и чувствуя своё исключительное господство? как в раю? Односторонне и бледно. Я подумал: ведь Тютчев сказал же: “По высям творенья как бог я шагал”, — и позволил себе: как боги. И ужасно затрудняюсь заменить эти слова»512. Это объяснение не только проясняет смысл употреблённых слов, но и одновременно чуть-чуть их обедняет. Отношения богов и звёзд сложнее: боги смотрят на звёзды не как простые смертные, видят их другую сторону, знают их тайну.

Наконец, стихотворение «Сияла ночь. Луной был полон сад...» также создано в последний степановский период. Оно было написано после вечеров, проведённых в Ясной Поляне 29—31 июля 1877 года, где пела свояченица Толстого Татьяна Кузминская. Эти вечера напомнили Фету другой, в мае 1866 года в деревне Черемошне у Дьяковых, где также пела Татьяна Андреевна (в своих воспоминаниях она называет его «эдемским вечером», посвящая ему целую главу). Стихотворение было послано Толстому. «Стихи понравились Льву Николаевичу, и однажды он кому-то читал их при мне вслух. Дойдя до последней строки: “Тебя любить, обнять и плакать над тобой”, — он нас всех насмешил. “Эти стихи прекрасны, — сказал он, — но зачем он хочет обнять Таню? Человек женатый...” Мы все засмеялись, так неожиданно смешно у него вышло это замечание»513, — вспоминала Кузминская. Эта толстовская шутка очень глубока — стихи не имеют отношения к биографии; лирический герой, выражающий нескромное желание обнять певицу, не имеет отношения к женатому помещику Шеншину (что, кстати, понимала и Мария Петровна, кажется, никогда не ревновавшая мужа к героиням его стихов).

Традиционно это стихотворение сравнивают с пушкинским «Я помню чудное мгновенье...» и тютчевским «Я встретил вас — и всё былое...». Во всех трёх похожая композиция: два события в прошлом и настоящем, две встречи с женщиной. Легко увидеть, что стихотворение Фета — самое трагическое и пессимистическое. У лирического героя Пушкина повторная встреча с возлюбленной возрождает былое чувство и вместе с ним пробуждает и воскрешает самого поэта. У Тютчева утверждается, что в пожилом поэте не умерла способность любить, хотя вторая встреча и окрашена грустью, поскольку речь идёт о весне, проглянувшей среди поздней осени.

У Фета в первой строфе описан высокий экстаз, упоение происходящим, момент, когда струны рояля и сердца слушателей дрожат в унисон «за песнею», как никогда прямо и сильно показан момент идеального слияния людей и мира. И одновременно этот экстаз как будто ущербен, потому что включает в себя заведомо неосуществимое желание: «И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя, / Тебя любить, обнять и плакать над тобой». Слово «хотелось» выражает суть: это момент погружённости в иллюзию, когда желание вечной любви, «не кончающихся объятий» настолько сильно, что как будто заменяет собой реальность, заставляет забыть о невозможности его осуществления. Во втором эпизоде к лирическому герою возвращается та же иллюзия. Пение снова рождает («веет, как тогда, во вздохах этих звучных») то же желание «тебя любить, обнять и плакать над тобой», столь страстное, столь упоительное, что оно на миг будто становится реальностью. Возрождается сама способность мечтать, желать неисполнимого. Иллюзии, однако, не могут длиться долго — они рассеются, когда замрёт последняя нота. Стихотворение, конечно, не о желании «обнять Таню», а об искусстве, которое (и здесь явная перекличка с философией Шопенгауэра) даёт кратковременное спасение от «томительных и скучных» лет жизни. Соединяя две эмоциональные картины, оно бесконечно более философское, чем рассудочное «Среди звёзд».

Впрочем, от некоторых жизненных тягот Фет решил избавиться самостоятельно. К середине 1877 года он задумал резко поменять свою жизнь. Непосредственным толчком послужило «бегство» племянницы. Фет вспоминает, что, возвращаясь из Москвы без Ольги, понял, что не хочет видеть своё такими трудами обустроенное «гнездо»: «Ошибался ли я, или во мне говорило инстинктивное чувство самосохранения, но я вдруг почувствовал себя окружённым атмосферою недоброжелательства, резко враждебного моим наилучшим инстинктам. Мирная, отстроенная, обросшая зеленью Степановка сделалась мне ненавистна. Я в ней задыхался»514. Поэт пожаловался верному Посту, и деловой управляющий тут же обещал своему патрону продать Степановку и купить взамен другое имение, которое будет ему по вкусу. Оставалось узнать мнение жены, которая, очевидно, выразила согласие, после чего Александр Иванович отправился по Курской железной дороге на поиски продающегося имения. Уже через два дня от него пришла телеграмма: «Подходящее имение близ Московско-Курской чугунки — 850 десятин за 100 тысяч нашёл. Отвечайте Курск»515.

Доверие к Посту и уверенность, что тот знает его вкус и желания и неспособен обмануть, были так сильны, что Фет, не рассуждая, отправил ответную телеграмму: «Кончайте, задаточные деньги получите банковым переводом из Москвы». Только через некоторое время Фет по настоятельной просьбе управляющего ознакомился с новой недвижимостью: «Побывавши в парке, в лесу и осмотревши усадьбу, я остался весьма доволен покупкою, но никак не настоящим состоянием имения, к которому приходилось усердно прикладывать руки»516. Вскорости тем же волшебником Мостом Степановка была продана в рассрочку за 30 тысяч рублей, а затем, после надбавки пяти тысяч рублей продавцам — опекунам наследников Ширвовых графу Сиверсу и помещику Гришину, 1 ноября была оформлена купчая на новое имение (недостающую часть суммы пришлось взять взаймы у Боткиных). Можно было переселяться.

Имение Воробьёвка находилось в Щигровском уезде Курской губернии, в двух с половиной часах езды от прежнего. В отличие от «фермы», которой была Степановка, Воробьёвка представляла собой настоящее поместье. Фет писал Толстому 8 ноября 1877 года: «Имение очень хорошо, и мне и жене нравится. А это главное. Прекрасный лес, тем более что это какой-то оазис среди безлесья, и оазис должно быть в 1000 десятин лесу, в котором и наша часть в 270 десятин прелестна. Парк по оврагам с ключами и из него Коренная пустынь (мужской монастырь. — М.М.) как на ладони». Другому своему корреспонденту Фет сообщал ещё более восторженно: «Поистине очаровательное имение, как усадьба и как местность. Если эстетический человек может где вздохнуть свободно от трудов, то это без сомнения там». С самого начала Воробьёвка настраивала нового владельца на философский лад: «Если мы, люди, не внесём туда нашей обычной чепухи, то Воробьёвка останется тем, чем есть в сущности, — раем земным, по климату, положению, растительности, тени и удобствам. Это именно место для людей, убедившихся, что не только один человек, но и вся человеческая история, построенная, как французская мелодрама, на не совместимых пружинах, — в сущности пуф, так как в ней гоньба за вечно недостижимым, а солнце, луна и звёзды, мирно проступающие между тёмными верхушками столетних дубов, — видимые края той вечной, непорочной ризы божества...»517

Имение, однако, находилось в запущенном состоянии: отсутствовали необходимые для хозяйства постройки, большой дом надо было перестраивать, отношения с крестьянами также не были урегулированы, парк и хозяйские земли плохо огорожены, из-за чего крестьянский скот постоянно наносил им ущерб. Необходимо было срочно браться за работу по обустройству дома и имения: оборудовать хозяйственные помещения и конюшню для лошадей, которых нужно было пригнать из Степановки; рыть колодец; очищать и огораживать парк (в этом большую помощь оказал брат Пётр, вернувшийся на время из своих путешествий и очень полюбивший «Воробьёвочку», в которой ему, конечно, тоже нашлось место); ремонтировать роскошную теплицу; в доме вставлять стёкла; бороться с пьяницей-печником, налаживавшим печи; практически заново класть паркет; перестраивать чердак, превращая его в полноценное жильё; поднимать потолки; перевозить мебель (ничего не хотелось бросать, и занимавшаяся этим вопросом Мария Петровна перевезла в новое жильё даже кактусы); везти из Москвы зеркала, замки и прочее. Ночевать во время ремонта приходилось в единственной комнате, пригодной для жилья.

За все эти хлопоты сам Фет и его супруга взялись с большой энергией — они однажды всё это уже проходили и, несмотря на разные недомогания (Фет страдал от геморроя, его продолжала мучить одышка, сильно ослабело зрение), повели дело быстро и целеустремлённо. Новый хозяин сам, охотно орудуя садовыми ножницами, подрезал в парке чрезмерно разросшиеся ветви. Уже весной 1878 года дом был вполне пригоден и для обитания хозяев, и для приёма гостей. Первыми были приглашены, конечно, Боткины — милый Дмитрий Петрович с семьёй. Последнее, что оставалось сделать, — сложить с себя все служебные полномочия в Орловской губернии. Фет не мог больше исполнять обязанности мирового судьи по Мценскому уезду. Сдавал дела он не без сожаления, но в его жизненные планы земская служба не входила.

Каковы были эти планы? Продажа Степановки и покупка существенно более дорогой Воробьёвки свидетельствовали об улучшении материального положения Фета. В это время он уже мог считаться человеком не просто состоятельным, но даже богатым — сказались и собственный упорный труд, и способность жить по средствам, накапливая, а не тратя капиталы, и удачные приобретения. (В дальнейшем его благосостояние будет только возрастать). Хотя Фет не собирался отказываться от личного контроля над хозяйством, остававшимся для него основным источником средств к существованию, и никогда не пересматривал своё убеждение, что только присутствие хозяина в имении может гарантировать его сносное функционирование, он всё же собирался уделять сельским делам меньше внимания, найдя ответственного управляющего. «Конечно, я не настолько богат, чтобы махнуть рукой на хозяйство, тем более что у меня, по воле Аллаха, теперь нет иного источника существования; но такое махание рукой моё конечное pium desiderium[36], и я постараюсь смотреть на эти дела сверху вниз, чтобы они не разбежались, как стадо без пастыря»518, — писал он Н. Н. Страхову.