Афанасий Фет

Последовала мировая. А месяца через полтора бывшая у нас в гостях помещица О-ва сказала мне: “А уж как вас столяр с молодою женою благодарят! как голубки живут”»462.

Здесь Фет счёл своей задачей не внедрение в головы крестьян идеи о человеческом достоинстве и правах женщины, а сохранение семьи — важнейшей опоры и ценности народной жизни, и, не смущаясь, прибегнул к угрозе телесными наказаниями, считая их тоже частью крестьянской жизни, которую он менять не уполномочен. Впрочем, сторонником наказаний Фет уже выступал в своей публицистике и продолжал настаивать, что страх перед ними — вполне благодетельное воспитательное средство. В статье «Отголосок сельского судьи» (сентябрь 1874 года) он резюмировал свой опыт: «Кабинетные люди легко поддаются психологической потребности всё обобщать. Нередко раздаётся фраза: никакие меры наказаний не уменьшают зла. Жизнь не оправдывает таких обобщений, показывая на опыте, что иные преступления не уступают наказаниям, но зато другие видимо состоят с ним в обратной пропорции»463.

Больше его беспокоили, так сказать, технические проблемы. Прежде всего Фет не раз жаловался в своих воспоминаниях на трудности в производстве следствия: под рукой у мирового судьи нет полиции, он не имеет возможности собирать улики, часто сталкивается с тем, что крестьяне, в том числе подкупленные водкой старосты и старшины, покрывают воров, поэтому ему приходилось прибегать к хитрости, к запутыванию лжесвидетелей.

Но и такими случаями Фет гордился — для него они были возможностью применить логику, смекалку, доказательством его способности распутывать такие задачки, которые впоследствии были доступны разве что Шерлоку Холмсу: «У ночевавших около постоялого двора подвод утром оказались украденными все железные шворни[32], и обвинялся крестьянин, известный во всей деревне тем, что был нечист на руку. Хотя я в свою очередь считал его повыдергавшим шворни, но за полным отсутствием улик находил невозможным посадить его в острог. При подробном расспросе свидетелей-односельчан я случайно узнал, что обвиняемый несколько дней тому назад нанял у соседнего крестьянина амбар и засыпал в нём закром своим овсом. Ввиду такого известия я отсрочил на два дня заседание и предписал волостному старшине перемерить самым тщательным образом весь овёс в наёмном закроме крестьянина. На другой день старшина донёс, что на дне закрома отысканы все шесть шворней, которые и представлены на суд в виде вещественных доказательств. Обвиняемый в краже сознался»464.

Фету помогала способность видеть истину «синтетически», взглядом художника: «Привыкший некогда, в должности полкового адъютанта, сразу определять по окладу лица, цвету волос и росту, в какой эскадрон должен поступить вновь прибывший рекрут, я, и будучи судьёй, до известной степени судил о нравственности обвиняемого по его наружности». И такой «синтетический» подход часто оказывался эффективным: «Однажды соседний сельский староста заявил мне жалобу на кражу у него двух чёрных овец односельчанином Куряткиным. Насколько стройный, молодой и степенный сельский староста произвёл на меня приятное впечатление, напоминая смуглой кудрявой головою Ивановского Иоанна, настолько же отталкивающе подействовал на меня рыжеватый с проседью, сутулый до горбатости, обвиняемый Куряткин, с своими бегающими зеленоватыми глазами»465. Он-то и оказался преступником, причём одним из самых опасных из тех, что попадали в мировой суд.

Случались у Фета и неудачи, когда не находилось никаких средств наказать виновного; были проблемы, связанные с нехваткой средств принуждения наказанных к уплате штрафа или неустойки. Попытка участия в экономическом споре между подрядчиком и строителями Орловско-Елецкой железной дороги (Фет считал, что правота была на стороне подрядчика) провалилась, поскольку невозможно было принудить рабочих выполнять договор, заключённый при его участии, — все они разбежались. Свои претензии к институту мировых судей, соображения о его важной воспитательной функции и предложения по расширению полномочий Фет изложил в статье «Отголосок сельского судьи», напечатанной в девятой книжке «Русского вестника» за 1874 год. Резюмируя свой опыт, Фет признаёт «полную непригодность мировых учреждений в сельском быту». Возможно, так и было; не случайно в 1889 году большинство мировых судов в России было ликвидировано. Однако в другом, едва ли не более важном отношении Фет, несомненно, считал свой опыт успешным — он показал его правоту в главном, в том, что люди, подобные ему, могут взять на себя правосудие — важнейший институт, на котором зиждятся стабильность и спокойствие государства.

Другая ситуация, в которой Фет выказал способность решать общественные проблемы, — неурожаи 1866—1867 годов в Мценском уезде и последовавший за ними голод. Решив оказать помощь, Фет приступил к делу очень энергично: писал в газеты, устроил в артистическом клубе литературный вечер в пользу голодающих, в котором участвовали знаменитые актёры Пров Садовский, Екатерина Васильева, князь Кугушев читал фрагмент из «Войны и мира», а сам Фет прочёл первую главу своего перевода «Германа и Доротеи», по содержанию очень подходящую к поводу мероприятия. Он сумел собрать существенную сумму — около трёх тысяч рублей, однако распорядился этими деньгами по-своему: они давались крестьянам в долг с обязательством вернуть их тогда, когда положение улучшится. Причём если долг отдавался в течение двух лет, процент с него не взимался, после двух лет заёмщик обязывался платить пять процентов. По твёрдому убеждению Фета, помогать имело смысл только труженику, оказавшемуся в беде, но готовому трудиться. Даже в письме с призывом помочь голодающим, опубликованном в «Московских ведомостях», Фет специально оговаривает, что крестьяне его уезда трудились хорошо, а голод и неурожай явились следствием не их лености, а аномальных погодных условий. Давать деньги просто так, безвозмездно, означало приучать человека к мысли, что для того чтобы иметь средства к существованию, необязательно работать, и тем самым поощрять тунеядство. Фет утверждал, что практически все займы были возвращены и из образовавшейся суммы был составлен специальный фонд на случай подобного бедствия в будущем.

Этот принцип Фет переносил на любые другие сферы общественной жизни. Для него литературный труд и бедствие литератора совершенно ничем не отличались от крестьянских. Руководствуясь этим принципом, он совершил ещё один своеобразный поступок — демонстративно вышел из Литературного фонда. Причиной стали действия руководства этой благотворительной организации, созданной совсем недавно, в 1859 году благодаря А. В. Дружинину. В нарушение устава общества и самой идеи, которой руководствовался его вдохновитель, фонд стал выдавать небольшие пособия и делал это неоднократно в отношении одних и тех же людей. Для Фета это было неприемлемо — он считал, что такая политика превращает бездарного писателя в паразита, живущего не своим трудом, а подачками. Если литератора не кормит его труд, он не имеет морального права просить общество о своём содержании и ему нужно просто найти себе другой источник дохода (как сделал сам Фет, убедившись, что литература прокормить его не может). Кормить армию бездарных писак, «фельетонистов» преимущественно из недоучившихся семинаристов Фет не хотел и отказался платить членские взносы. «Бедных литераторов у нас нет, — писал он Тургеневу, — бедный литератор — это литературное насекомое, которое не имеет права на существование». Так этика честного труда, добросовестного выполнения обязательств, уважения к закону, отказа от паразитизма по отношению к государству и частным лицам становится не только принципом поведения должностного лица, но и этикой литературного труженика. И эта этика, по мнению Фета, должна лежать в основе современного государства и общества.

Стихов во второй половине шестидесятых годов Фет писал мало — у публики по-прежнему не было запроса на них, несмотря на победу реакции и застой в общественной жизни, несколько напоминавший «мрачное семилетие». В это время в фетовскую поэзию возвращаются публицистические ноты — чтобы остаться навсегда. Его обличительное стихотворение «Псевдопоэту», несомненно, обращено к Некрасову и его окружению:

Молчи, поникни головою,
Как бы представ на страшный суд,
Когда случайно пред тобою
Любимца муз упомянут.
На рынок! Там кричит желудок,
Там для стоокого слепца
Ценней грошовый твой рассудок
Безумной прихоти певца.
Там сбыт малёванному хламу,
На этой затхлой площади,
Но к музам, к чистому их храму,
Продажный раб, не подходи...

Полемика с враждебным направлением в поэзии продолжается в стихотворении «Ты видишь, за спиной косцов...», демонстрирующем достигнутое Фетом понимание единства красоты и пользы:

Ты видишь, за спиной косцов
Сверкнула сталь в закате ярком,
И поздний дым от их котлов
Упитан праздничным приварком.
Лиловым дымом высь поя,
За рощей тонет дня светило
И набежавших туч края
Стеклом горючим окаймило.
Уже подрезан, каждый ряд
Цветов лежит душистой цепью,
Какая тень и аромат
Плывут над меркнущею степью!
В душе смиренной уясни
Дыханье ночи непорочной
И до огней зари восточной
Под звёздным пологом усни!

Картина хорошо сделанной работы, принёсшей удовольствие и работникам (в их котлах «праздничный приварок»), и землевладельцу (его луг скошен аккуратно и ровно), — одновременно картина красоты: скошенные цветы ещё не превратились в «сено», но, упав ровными рядами, сохранили свою привлекательность. Последняя строфа, призывающая уснуть под «звёздным пологом» до «огней зари восточной», объединяет работников и хозяина как тружеников, детей природы и мироздания, которых укрывают звёзды и к которым придёт рассвет с востока.

Неожиданно сельскохозяйственный подтекст появляется в описании прихода весны в стихотворении «Пришла, — и тает всё вокруг...», первоначально опубликованном под названием «Весна». Динамическая картина заставляет вспомнить о вечном:

Нельзя заботы мелочной
Хотя на миг не устыдиться,
Нельзя пред вечной красотой
Не петь, не славить, не молиться.

Стихотворение воспевает и «красоту», но, что удивительно, и «мелочную заботу», становясь своего рода психологическим автопортретом поэта — сельского хозяина.