Афанасий Фет

Лирический герой видит неподвижную основу мироздания — вечно светящее солнце, всё остальное — отблески его сияния. Солнце у Шопенгауэра ассоциируется ещё и со смертью, которая есть всего лишь уничтожение «индивида», переход одной формы безликой «воли» в другую форму, а поэтому не есть «исчезновение»: «Смерть... подобна закату солнца, которое только кажемся поглощаемым ночью, в действительности же, будучи источником всякого света, горит непрерывно, приносит новым мирам новые дни в своём вечном восходе и вечном закате»448. Поэтому «звёзд золотые ресницы», которые в первом стихотворении цикла являются отблесками в ночи солнца, вечно сияющего где-то за её границами, во втором становятся предвестием солнца смерти, в сиянии которого его возлюбленная вечно жива, только скрыта за мраком «таинственной ночи»:

В тиши и мраке таинственной ночи
Я вижу блеск приветный и милой,
И в звёздном хоре знакомые очи
Горят в степи над забытой могилой.
Трава поблекла, пустыня угрюма
И сон сиротлив одинокой гробницы,
И только в небе, как вечная дума,
Сверкают звёзд золотые ресницы.
И снится мне, что ты встала из гроба,
Такой же, какой ты с земли отлетела,
И снится, снится, мы молоды оба
И ты взглянула, как прежде глядела.

Сон здесь не только символ безнадёжной мечты, неосуществимого желания, но и, как в первом стихотворении, взгляд «из времени в вечность», где Мария Лазич пребывает вечно молодой, какой была, когда воля к жизни её оставила.

А в мире «практическом» всё оставалось по-прежнему. Тёплое время года супруги проводили в Степановке. Фермерская жизнь шла своим чередом, прерываемым только естественными событиями вроде повышения или понижения цен на сельскохозяйственную продукцию и сюрпризами капризной погоды, необходимыми улучшениями (ремонтом печей в доме, починкой сеялки) или эпидемией сапа, постигшей фетовскую конюшню летом и осенью 1865 года. Последнюю напасть он смог победить, действуя, как всегда, разумно и решительно, но победа отняла много сил и нервов, испортила впечатление от летнего пребывания в Степановке Василия Петровича Боткина, для которого был пристроен специальный флигель, где верный друг и «покровитель» рассчитывал отдыхать на лоне природы, в стороне от городской суеты, в беседах об искусстве и философии. Сумасшедшая занятость Фета, не имевшего возможности уделить приятелю хоть сколько-нибудь времени, показала, что жизнь в деревне далека от идиллического безделья. Больше Боткин в Степановку не приезжал.

Непросто складывались отношения с окрестными крестьянами. Фетов не только беспокоила их недисциплинированность, но и их трудности не оставляли равнодушными. «Наши окружные мужики нас замучили, прося хлеба. Фет раздавал сколько можно. Но вообразите, есть ли возможность Фету удовлетворить всех просящих, имея 200 десятин; но сцены бывают у нас очень тяжёлые»449, — писала Мария Петровна брату 25 ноября 1865 года. Беспокоили болезни, начало портиться зрение, мучил геморрой.

В Степановку приезжали немногочисленные гости, жизнь её хозяев разнообразилась поездками к Борисову в Новосёлки, в Спасское к Николаю Николаевичу Тургеневу — дяде писателя, управлявшему его имением, которого Фет считал хорошим хозяином и отзывчивым человеком. Особую радость доставляли нечастые поездки в Ясную Поляну или Никольское к семейству Льва Толстого, недавно женившегося и на радостях забывшего о своих разногласиях с Фетом. В это время создавалась эпопея «Война и мир», и поэт высоко ценил возможность услышать ещё не опубликованные в «Русском вестнике» фрагменты. В графиню Софью Андреевну поэт, кажется, даже был немножко влюблён, всегда отзывался о ней как об идеальной женщине. Ради общения с Толстыми Фет был готов терпеть отвратительный для него запах кумыса, изготовлением которого увлекался Лев Николаевич, уверовавший тогда в чудодейственную пользу этого напитка. Зимы Феты проводили в Москве, останавливались обычно у кого-нибудь из Боткиных, чаще всего у Дмитрия Петровича на Покровке.

Завершился процесс превращения Марии Петровны в идеальную супругу. «Мари очевидно сжилась с нашею скромною жизнию и примирилась с нашими неширокими средствами. А это для меня — всё»450, — писал Фет Боткину 3—4 апреля 1866 года. И ещё раз о том же — 10 октября: «...Главное успокоительное начало в моей жене. Наша уединённая жизнь совершенно её перевоспитала, вырвала из-под ног её тот вечно трепещущий треножник легкомыслия, на котором так любят фигурировать наши русские женщины, и сделала её не помехой, а настоящей помощницей и успокоительницей мужа»451. В письме от 15 марта 1868 года тому же адресату Фет отчасти приписывает эту заслугу себе: «Жена моя действительно хорошая натура, но мне кажется, что немало сделано и мною для того, чтобы, как говоришь, о-формить эту натуру»452.

Правда, на сторонний взгляд даже доброжелательных людей, семейная идиллия Фетов выглядела убого. Так, Софья Андреевна Толстая писала сестре Татьяне, в замужестве Кузминской, 20 февраля 1865 года после того, как Феты провели целый день в московском доме Толстых: «Жена его очень добродушная, но очень недалёкая купчиха. Дурна, стара, боится мужа ужасно, зовёт его “Фет” и смотрит ему в глаза». Сама Мария Петровна об этом пребывании у Толстых писала 9 марта брату Василию: «...Мы заезжали к Льву Никол[аевичу] Толстому. Он такое прислал письмо в Москву Фету, в котором так упрашивал к нему заехать, что нельзя было устоять против такой просьбы. И действительно, сделан нам был такой радушный приём, что я не раскаиваюсь, что заехали к ним на несколько часов, и вообразите, обед был приготовлен очень, очень порядочно»453. Жизнь с великим поэтом не внесла серьёзного вклада в её развитие.

Однако Фета, видимо, всё устраивало. Ему нужна была верная помощница в «практической жизни», и «развивать» Марию Петровну, делать из неё вторую Лазич он не собирался — видимо, её заботы о том, чтобы обед в Степановке был хорошим, а также замечательная яблочная пастила, которую она научилась изготавливать и снабжала ею знакомых, для супруга затмевали её неспособность понять гений Льва Толстого. К лету 1867 года Фет даже решился отлучиться из Степановки в горячее для хозяйства время, доверив жене присмотр за уборкой урожая и посевом озимой ржи. «...Мари без меня хлопотала и так измучилась, что не чаяла дождаться моего приезда. Словом, узнала на деле сладость деревенских работ»454, — удовлетворённо писал он Боткину 4 сентября.

Подводя промежуточные жизненные итоги, Фет писал Боткину 17 марта 1866 года (и в этом письме уже можно расслышать и житейские, и шопенгауэровские мотивы):

«...Про себя я могу сказать, что я счастлив тем, что жизнь постоянно задаёт мне такие задачи, которые отрывают меня от высших и трудных вопросов, а между тем, сами по себе не допускают и тени сомнения, касательно: для чего? Кто станет спрашивать: для чего я переделываю пол или печи, когда первый провалился, а вторые не греют? Или для чего я мучительно покупаю солому, жгу уголья, избавляюсь от конской заразы, устраиваюсь с мельницей и т. д.?

Заботы и хлопоты мои ещё далеко не кончены, но я, кажется, достиг перевала, того гребня горы, когда дорога делается уже не так мучительно тяжка. Многое и премногое сделано на этом нашем пути и твоею рукою, но зато если ты взглянешь на теперешнее наше житьё, ты можешь, кажется, сказать, что для людей с нашими средствами, право, довольно сделано. Что касается до меня, то я... совершенно доволен и далеко ещё не свыкся с этим чувством довольства»455.

К середине 1866 года политические волнения в России временно затихли. Конец им положило покушение на Александра II, совершённое 4 апреля Дмитрием Каракозовым. Фет воспринял эту попытку цареубийства не столько как трагедию, сколько как угрозу общественной безопасности, которую удалось нейтрализовать. Ответные действия правительства: ужесточение цензуры, арест ряда радикальных публицистов, закрытие ненавистных «Современника» и «Русского слова» — он одобрял и с удовольствием читал письма Боткина, сообщавшего ему эти новости. Враги государственного порядка либо притихли, либо были лишены возможности подавать голос, а потому в 1867 году Фет решился снова выступить в качестве публициста — высказаться по животрепещущему и очень горячо обсуждавшемуся вопросу о «классическом» и «реальном» образовании.

Академический на первый взгляд вопрос принял отчётливо политическую окраску. Радикалы и большая часть либералов считали, что естественные науки представляют подлинную картину мира, освобождают от предрассудков, создают нового свободного человека. Соответственно преобладание в гимназическом курсе гуманитарных предметов ассоциировалось с обскурантизмом, воспитанием не граждан, а верноподданных. Консерваторам, подобным Каткову, изучение гуманитарных наук и в особенности древних языков представлялось фундаментом всякого полноценного образования. Эти дискуссии обострились после введения гимназического устава 1864 года, который разграничивал реальные и классические гимназии: в первых латынь и греческий не изучались, а основу программы составляли естественные и технические науки; во вторых интенсивно преподавались древние языки и гуманитарные предметы. Устав, бывший результатом компромисса, одним казался чрезмерно реакционным, поскольку теперь поступление в университет для выпускников реальных гимназий было затруднено, другим — слишком либеральным, поскольку легитимировал изучение гимназистами естественных наук, давал возможность получения образования без изучения классической древности.

В эти дискуссии и вмешался Фет статьёй «Два письма о значении древних языков в нашем воспитании». В «Русском вестнике», с редакцией которого отношения были натянутыми после неудачи с рецензией на «Что делать?», статью не взяли, поскольку на эту тему в журнале уже высказался П. Любимов. Однако недостатка в изданиях консервативного характера в России тогда не было, и статья была опубликована в журнале «Литературная библиотека», который с октября 1866 года начал издавать Ю. М. Богушевич и где ненадолго (журнал закрылся в 1868 году) собрались близкие Фету по духу литераторы консервативного направления — Вяземский, Полонский, Клюшников, Лесков.

В этой статье Фет публично заявляет свою политическую позицию (попыткой такого заявления стала статья о романе «Что делать?», но она не была опубликована), недвусмысленно увязывая пропаганду естественно-научного обучения и враждебное отношение к «чистому искусству» с антигосударственной деятельностью. Автор предлагает разграничивать понятия «образование» и «воспитание». «Воспитание... есть постепенное приравнивание ещё неразвитого индивидуума к той среде, в которой ему предназначается самостоятельно вращаться». В этом смысле воспитание узко и специально — крестьян и аристократов воспитывают по-разному. Образование же, по Фету, должно быть только всесторонним, как показала Европа, взявшая на вооружение этот принцип и доказавшая своим политическим и культурным опытом его превосходство над другими: «Европейское образование не требует во что бы то ни стало специальности. Главная его задача в том, чтобы посредством умственной гимнастики сообщить нравственным силам человека наибольшую упругость и эластичность и избавить их от тщедушной узости всевозможных сектаторств»456. Автор настаивает, что только воспитание, то есть овладение навыками и знаниями, приспосабливающими человека к его среде, может быть доступно массе; образование же есть удел «значительного меньшинства», составляющего опору государства.