Афанасий Фет

Была и ещё одна серьёзная причина для радости. История с покупкой и «следственным экспериментом», когда супругам пришлось чуть ли не месяц прожить в тяжёлых условиях, при этом принимая гостей и кормя нужных людей, показала, что Мария Петровна уже не просто терпела деревенскую жизнь и стремилась находить в ней интерес, но стала деятельной помощницей, приблизившись к идеалу «жены-матери», на который так нагло покусился автор «Что делать?». «Остаётся только воздать хвалу Мари. Она исполнила всё, чего можно ожидать от честной и хорошей женщины (обратим внимание, как упростились и стали более подлинными эпитеты. — М. М.). Честь ей и слава, бедняжке. Всё было сделано — из ничего», — писал он Боткину в том же письме. «...Теперь — мы в степановском дворце. Чисто, сухо, тепло. Прелесть. Осень — лаборатория хозяйства, и, разумеется, я нашёл упущения. Теперь секунды нет свободной»430. Так писал счастливый человек, сделавший замечательное дело, занятый любимым трудом и любящий свою жену — подругу и соратницу.

Ещё одним побочным эффектом тимской истории, а точнее, необходимых для её благополучного завершения поездок Фета в Петербург, стало знакомство летом 1864 года с Алексеем Константиновичем Толстым. Граф сам пожелал познакомиться с собратом по литературному цеху и пригласил его в своё имение Пустынька недалеко от Северной столицы. Фет был крайне невысокого мнения о творчестве этого Толстого. «Он, говорят, славный малый, но, да простит ему бог, но только не Аполлон — его лакейского “Дон-Жуана”, леймпачного[31] “Серебряного”. Это геркулесовы столпы пошлости! Я отдаю всё, что имею, тому, кто напишет хоть одну строку смешней, жальче, пошлей этих произведений»431, — ехидно писал Фет другому Толстому — Льву Николаевичу — 19 октября 1862 года. Это мнение не изменилось и в дальнейшем — просто на склоне лет Фет будет высказываться сдержаннее. Но и сам светский литератор, и его роскошное и одновременно изящное имение, созданное чуть ли не самим Растрелли, ему понравились. Граф с женой привлекли его «несказанной приветливостью и истинно высокой простотою»432. Толстой был сам своего рода произведением искусства. Фет вспоминал:

«...Не могу не сказать, что с первого дня знакомства я исполнился глубокого уважения к этому безукоризненному человеку. Если поэт и такой, что, по словам Пушкина,

И средь детей ничтожных мира
Быть может, всех ничтожней он,

способен в минуту своего поэтического пробуждения привлекать и уносить нас за собою, то мы не можем без умиления смотреть на поэта, который, подобно Алексею Констант[иновичу], никогда по высокой природе своей не мог быть ничтожным». Это был аристократ такого ранга, с каким Фету до тех пор общаться не приходилось. Алексей Толстой предстал и как один из создателей Козьмы Пруткова (в имении гостил в это время другой «прутковец», Алексей Михайлович Жемчужников, и создававшаяся им атмосфера шуток и розыгрышей напомнила гостю и об этой ипостаси графа), и как увлечённый спирит. В первый и последний раз в жизни по настойчивому убеждению хозяев Фет принял участие в спиритическом сеансе, описав свои чувства во время странного действа за столом: «Я ничего не понимал из происходящего у меня под руками и, вероятно, умру, ничего не понявши»433.

Отношения с Толстым продолжились в конце 1860-х — начале 1870-х годов, вылившись в небольшую переписку. Алексей Константинович не раз выражал восхищение творчеством Фета и настойчиво просил его быть слушателем и первым критиком своих сочинений. Видимо, суждения Фета, сделанные графу в глаза, были существенно более комплиментарными, чем высказанное в письме Льву Николаевичу. В 1869 году Фет посетил другое знаменитое имение Толстого — Красный Рог недалеко от Брянска, куда приехал вместе с Борисовым, с которым ходил на охоту (сам граф охотником не был), а потом они вместе с хозяином проводили время в беседах о литературе. Фет заметил и свойственное Толстому легкомысленное отношение к хозяйству, поставившее его на грань полного разорения, и его мучительные головные боли, из-за которых прекратилась их переписка и которые совсем скоро привели его к смерти (Толстой скончался 28 сентября 1875 года от случайной передозировки морфия, с помощью которого пытался утишить свои мучения).

Приобретения чередовались с утратами. Подошла к трагической развязке история Надежды — не помогли ни лечение в Москве, ни присутствие казавшегося совершенно здоровым сына Петруши, ни самоотверженная преданность мужа. 3 июня 1863 года Борисов жаловался Фету в письме из Новосёлок: «Не подумай, что пишу тебе, друг мой Афоня, сам безумным, но это невыносимо, уже третий день мучаюсь с Наденькой. Она с каждым днём теряет рассудок»434. Пребывание Петруши рядом с матерью стало для него крайне опасно, и по просьбе Борисова Фет забрал мальчика из Новосёлок в Степановку. Борисов отвёз жену в Москву, откуда её направили в лечебницу в Петербург. Несчастный Иван Петрович писал Тургеневу: «Саблер подаёт надежду на выздоровление — выздоровление прочное, только для этого нужно продолжительное лечение на руках опытного медика...»435 Из больницы домой она уже не вернётся.

В январе 1864 года скончался Дружинин. Фет, бывший в это время в Петербурге, успел проститься с умиравшим от чахотки членом распавшегося «ареопага», сыгравшего столь неоднозначную роль в его поэтической судьбе: «Хотя он видимо радовался посещению всех искренних друзей своих, но посетителям (сужу по себе) было крайне тяжело видеть ежедневное и несомненное разрушение этого когда-то добродушного и весёлого человека»436. На немноголюдных поминках Фет прочёл присутствовавшему Тургеневу стихотворение, написанное под влиянием тяжёлого настроения:

Умолк твой голос навсегда,
И сердце жаркое остыло,
Лампаду честного труда
Дыханье смерти погасило.
На мир усопшего лица
Кладу последнее лобзанье.
Не изменили до конца
Тебе ни дружба, ни призванье.
Изнемогающий, больной,
Души ты не утратил силу,
И жизни мутною волной
Ты чистым унесён в могилу.
Спи! Вечность правды настаёт,
Вокруг стихает гул суровый,
И муза строгая кладёт
Тебе на гроб венок лавровый.

А 28 сентября завершилась полная падений и взлётов жизнь старого приятеля и верного поклонника — Аполлон Григорьев, только что в очередной раз выкупленный из долговой тюрьмы, скончался от апоплексического удара. «На похороны Григорьева, самые бедные и бездомные, явились его приятели Достоевский, Аверкиев, Страхов, Вс. Крестовский, композитор Серов... и несколько его сожителей из долгового отделения. <...> Эти выходцы из царства теней придавали похоронам Григорьева что-то и курьёзное и очень, очень печальное»437, — описал грустную картину в своих воспоминаниях П. Д. Боборыкин. О реакции Фета на смерть давнего приятеля мы не знаем.

Незадолго до кончины Дружинина сбылось его пророчество — Фет снова обратился к поэзии. Как ни странно, хозяйствование, требовавшее не только постоянного труда, но и неустанной наблюдательности, приводило поэта к мысли о глубокой связи между красотой и пользой. Несколько позднее он написал: «Вы разводите плодовый сад. Кажется, дело и цель его ясны. Вам хочется сбирать плоды. Плодовые деревья по природе некрасивы. Стало быть, чем скорее к цели, то есть к плодам, тем лучше. И опять ваше “стало быть” никуда не годится. Единственное спасение и здесь — искусство для искусства, дерево для дерева, а не для плодов. Выводите здоровое и непременно красивое дерево (красота — признак силы) и не только забудьте о плодах, но сопротивляйтесь их появлению, упорно обрывая цветы. Дождётесь превосходных плодов. Вы можете действовать в совершенно противоположном смысле, усиливая и подстрекая плодоносность, — но убьёте деревья и навсегда останетесь без плодов»438. Отношение к природе как к сырью, союзнику или врагу больше не противопоставлялось им созерцанию её красоты.

В 1862 году Фет опять начал писать стихи, а в следующем — и печатать: в течение года в «Русском вестнике» было опубликовано шесть его стихотворений. В них видно, как поэт постепенно избавляется от влияния «ареопага» и во многом возвращается к прежней «чистоте». Так, в стихотворении «Тихонько движется мой конь...» первая строчка, может быть, ещё слишком конкретизирует ситуацию, но в следующих стихах, несомненно, видны и прежняя полифония природы (огонь облаков, светящий в заводях, туман, встающий с «оттаявших полей») и чувств («Как сладки вы душе моей!»), и соединяющая их сложная гармония, в которой в одном ряду стоят «заря и счастье и обман», и дерзкие сочетания слов («огонь облаков» и особенно «тень золотая»). Напоминает о лучших ранних фетовских вещах стихотворение «Чем тоске, я не знаю, помочь...», выстраивающее полифонию «голосов» тоскующего лирического героя, громко поющего соловья и тополя, исполняющего свою молчаливую партию. Почти предельная дерзость, делающая слова подобием музыки, достигается в стихотворении «Прежние звуки с былым обаяньем...», которое было напечатано первым после долгого перерыва в первом номере «Русского вестника» за 1863 год:

...Всё, что сказалось в жизни страданьем,
Пламенем жгучим пахнуло в крови!
.....................................................................
Пой! Не смущайся! Пусть время былое
Яркой зарей расцветёт!..

Абсолютно гармоничную картину единства человека и мира Фет создал в ещё одном бесспорном шедевре — «Месяц зеркальный плывёт по лазурной пустыне...», — опубликованном в майской книжке «Русского вестника» за тот же год под названием «Мелодия» (его Фет послал в письме Толстому):

Месяц зеркальный плывёт по лазурной пустыне,
Травы степные унизаны влагой вечерней,
Речи отрывистей, сердце опять суеверней,
Длинные тени вдали потонули в ложбине.
В этой ночи, как в желаниях, всё беспредельно,
Крылья растут у каких-то воздушных стремлений,
Взял бы тебя и помчался бы так же бесцельно,
Свет унося, покидая неверные тени.
Можно ли, друг мой, томиться в тяжёлой кручине?
Как не забыть, хоть на время, язвительных терний?
Травы степные сверкают росою вечерней,
Месяц зеркальный бежит по лазурной пустыне.

Так же прекрасно стихотворение «Солнце нижет лучами в отвес...», в котором выражено желание раствориться в природе, потонуть в «море» душистой тени. В этих стихах заметно не только возвращение поэта к сильным сторонам своего дарования, но и развитие использовавшихся ранее приёмов. Он всё больше тяготеет к рефренам, повторам, увлекается самой мелодией стиха, с помощью повторения одной или нескольких красиво звучащих строк передавая огромное богатство интонаций (к примеру, в вышеприведённом стихотворении строки «Месяц зеркальный плывёт по лазурной пустыне, / Травы степные унизаны влагой вечерней» зеркально повторяются в финале). Так после перерыва, взятого на «ведение хозяйства», Фет не только возвращал себе собственный голос, но и развивался как поэт, оттачивал своё и без того замечательное мастерство.