Афанасий Фет

Всего этого было уже достаточно, чтобы возбудить гнев оппонентов. Но Фет, по-прежнему руководствуясь практическими соображениями землевладельцев и сельского хозяйства в целом, ещё и резко нападает на крестьянскую общину, становящуюся для революционно настроенной интеллигенции настоящей «священной коровой», залогом социалистического будущего: «Община понятна и разумна как общество, но как владение — она не более как книжничество, если не фарисейство»416. Он также утверждает, что в России не может быть настоящего пролетариата — бедноты, не имеющей возможности заработать на жизнь и влачащей нищенское существование, поскольку потребность в рабочих руках огромная, а всякий нищий — просто бездельник и паразит. Кратко, но горячо Фет ратует за развитие винокурения, видя в нём не источник наживы и средство спаивания народа, позволяющее держать мужика в темноте и покорности, а хорошее подспорье развитию сельского хозяйства: винокуренный завод — отличный потребитель пшеницы и ржи, которую доставлять в другие губернии на хлебозаводы нерентабельно, поскольку перевозка стоит дороже самого зерна; позднее он даже будет защищать продажу вина крестьянам, поскольку это единственная роскошь, которую позволяет себе мужик. В этом же ракурсе автор рассматривает железнодорожное строительство: с одной стороны, оно неизбежно оттянет рабочие руки большим заработком и меньшим трудом (это станет ещё одним лейтмотивом его публицистики), с другой — железные дороги являются благом, поскольку удешевят транспортировку зерна.

Можно сказать, что в этих первых двух частях «деревенских» очерков Фета (в следующем году выйдет третья часть, а затем, после существенного перерыва, четвёртая (1868) и последняя, пятая (1871), которые будут напечатаны уже не в «Русском вестнике») содержатся практически все основные постулаты его общественно-политической позиции, которые сохранятся у него на протяжении всей жизни. Эта позиция, вопреки расхожему мнению, вовсе не «феодально-крепостническая». Фет действительно восхитился в первом очерке крепостной работой, но только как образом порядка, противопоставляя его тому хаосу, в котором пока пребывал вольнонаёмный труд. В споре о том, какое сословие является «передовым» с точки зрения развития сельского хозяйства, он занял сторону помещиков, но при этом основывался на совершенно рациональных аргументах: именно это сословие в силу большей развитости и большей потребности в «прекрасном», в комфортном образе жизни лучше управляется с хозяйством, заводит сады, покупает технику. Помещики пока лучшие «предприниматели», чем крестьяне, и в силу этого имеют право на привилегированное положение. Никакого «священного права» на землю и крепостные души Фет не признает. «Теперь всякий понимает, что фермерское хозяйство такое же чисто коммерческое предприятие, как фабрика, завод и т. д.»417, — пишет он вполне в духе профессора Московского университета Чивилева, чьи прогрессивные взгляды на политэкономию нравились ему в студенческие годы. И позднее Фет будет не раз утверждать, что нет ничего плохого, если дворянские имения переходят в руки купцов или зажиточных крестьян, — они переходят от плохого собственника к хорошему. Поэтому он и отказывается сводить вопрос о равенстве перед законом к равенству сословий: нужно урегулировать не отношения помещика и крестьянина, а отношения покупателя и продавца рабочей силы. В совокупности это взгляды сельскохозяйственной буржуазии, политическая программа нового третьего сословия.

Позиция Фета, выраженная без обиняков в цикле «Из деревни», вполне органична; его воззрения вытекают из самой его практики, идеально соответствуют его сословным интересам и явно оформились тогда, когда он добился первых успехов на поприще земледелия, превратился в «фермера» — сельского капиталиста среднего достатка. Что же, однако, заставило его так резко высказать свои взгляды, которые, как он хорошо понимал, не будут приятны тем «присяжным литераторам» и «недоноскам науки», которые захватили власть в литературе?

Возможно, сказалась резкая поляризация общественной жизни. В то время, когда Фет писал свои очерки, в провинции происходили крестьянские волнения, в университетах — студенческие демонстрации, в Петербурге неизвестные распространяли революционные прокламации и толпы на улицах избивали студентов, которых подозревали в поджогах Апраксина рынка. Аресты сотрудников, публицистов и критиков «Современника» и «Русского слова», наконец самого Чернышевского показали, что проповедники реального, гоголевского направления в искусстве оказались (разумеется, не случайно) заговорщиками, государственными преступниками, а значит, опасными врагами, чья деятельность не только перечеркнула литературную карьеру Фета, но и угрожала ему как гражданину и собственнику, а поведение либералов теперь выглядело уже не как попустительство хамам и невеждам, но как молчаливое поощрение бунтовщиков, грозящих уничтожить остатки порядка в обществе и государстве.

Кульминацией политических страстей стало Польское восстание, начавшееся в январе 1863-го и продолжавшееся почти полтора года. Как и его приятель Боткин, Фет однозначно встал на сторону правительства, одобрял жёсткие действия генерал-губернатора Северо-Западного края графа М. Н. Муравьева и публицистику Каткова, развернувшего в недавно приобретённой газете «Московские ведомости» отчаянную антипольскую пропаганду и подталкивавшего правительство к жёстким мерам в отношении восставших. Фет вспоминал: «Никто не знал, что делать с поляками. И вдруг Катков всенародно сказал: “бить”. И это слово электрическою искрой влетело в народ»418. В таком накале страстей, при нарастающей поляризации общества, разрушении границ между литературой и политикой было трудно удержаться от общего остервенения и не броситься в политическую борьбу, и Фет вставил во вторую часть очерков «Рассказ знакомого с юга» — о том, как на юге России крестьяне сами расправляются с «красными» пропагандистами. Фет, с тревогой следивший за ходом Польского восстания, писал, что, возможно, и ему придётся встать в строй, а пока бросился бить врагов — своих и государства — тем оружием, которым владел лучше всего.

Ответ не заставил себя ждать. Если первая часть цикла как-то избежала внимания прогрессивной общественности, то второй, в которой намеренно усилены публицистические элементы, Фету, что называется, «удалось привлечь к себе внимание». Из лагеря, вызов которому он бросил, на него обрушилась настоящая ярость. По стечению обстоятельств в начале 1863 года, примерно тогда же, когда публиковались его очерки, вышла в свет четвёртая книга его стихотворений в двух томах: в первом были помещены оригинальные стихотворения, во втором — переводы. Книга имела давнюю и отчасти унизительную историю. Аполлон Григорьев убедил своего патрона Кушелева-Безбородко издать новое собрание стихотворений Фета в трёх томах, и сборник был подготовлен ещё в начале 1859 года. «Великолепное будет издание по 3 р. за экземпляр»419, — сообщил Фет Ивану и Надежде Борисовым 9 февраля. Однако издание не состоялось — чрезмерно щедрый и демократичный граф передал и свой журнал одному из вождей «семинаристов» Г. Е. Благосветлову, а тот в начале августа 1862 года рукописи Фету возвратил, написав ему не без иронии: «Граф Кушелев отказывается от издания Ваших стихотворений не вследствие социализма и коммунизма, а потому что находит невыгодным для себя предпринимать новые издания с запрещением “Рус[ского] слова”, которое переходит в другие руки. Но Вы, конечно, не затруднитесь найти другого покупателя, потому что почитателей Вашего таланта у нас много. Желаю Вам благоденствовать и петь по-прежнему, что нисколько не мешает нашему социализму»420. Покупатель в результате действительно нашёлся. Возможно, по рекомендации Боткина или кого-то из пикулинского круга книгу (но не в трёх, а в двух томах) издал знаменитый текстильный фабрикант Козьма Терентьевич Солдатенков, периодически предпринимавший издательские проекты (в частности, в 1856 году именно он издал успешную книгу стихотворений Некрасова). Это единственный случай, когда книга Фета была издана не за счёт автора. Книга основывается на собрании 1856 года; некоторые разделы были дополнены, появились два новых, добавлены стихотворения, печатавшиеся в журналах после выхода в свет сборника 1856 года. Совсем мало произведений, опубликованных впервые. К сожалению, Фет не вернул (за редчайшими исключениями) свои редакции в тексты, которые вошли в предыдущую книгу с правкой Тургенева и других членов «ареопага», и не прибавил ни одного стихотворения из тех, что «ареопаг» забраковал.

Лирические стихотворения, посвящённые любви и природе, гармонии античного мира, находились в видимом противоречии с публицистическими инвективами и экономическими расчётами очерков «Из деревни», но враждебная критика с удовольствием их объединяла: если Фет видел непосредственную связь между обличительной литературой и антигосударственным заговором, то его оппоненты легко усмотрели связь между его поэзией и его политическим консерватизмом. В «Современнике» только что ставший постоянным сотрудником М. Е. Салтыков-Щедрин в фельетонном цикле «Наша общественная жизнь» иронически связывал грустный тон последних стихотворений Фета с его якобы имевшейся тоской по крепостному праву, а их камерность — с «мелочностью» его интересов: «Вместе с людьми, спрятавшимися в земные расседины, и г. Фет скрылся в деревню. Там, на досуге, он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистничает; сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает, и всё это для тиснения отправляет в “Русский вестник”. Нынешние романсы его уже не носят того характера светлой безмятежности, которым отличалась фетовская поэзия в крепостной период; напротив того, от них веет грустью, в них слышится вопль души по утраченном крепостном рае». Критик не видел в этом загадки: «Объяснение к этому стихотворению мы находим в статейке г. Фета “Из деревни”, напечатанной в том же № “Русского вестника”. Здесь г. Фет докладывает читателям, что времена наступили крутые и тяжкие, что равенства перед законом нет, что работники его, Василий и Семён, пользуются покровительством законов, а он, г. Фет, не пользуется, что у него, г. Фета, чуть-чуть не пропало за Семёном 11 р., а Василью, к счастию, не было выдано задатка, а то точно так же чуть-чуть бы не пропал, что у него, г. Фета, потравили было пшеницу крестьянские гуси и что во всех этих беззакониях и беспорядках обвиняется литература, которая, вместо того чтобы “обсуживать” вопросы, только “судачит об них свысока”»421.

«Русское слово» посвятило Фету целых три статьи. Варфоломей Зайцев назвал его крепостником. Писарев ещё прямее и уже без всякой иронии связывал поэзию и политическую позицию Фета, высмеивая его инвективы в адрес работника Семёна, который в цикле «Из деревни» стал примером недобросовестного отношения к своим обязательствам: «Работник Семён — лицо замечательное. Он непременно войдёт в историю русской литературы, потому что ему назначено было Провидением показать нам оборотную сторону медали в самом яром представителе томной лирики. Благодаря работнику Семёну мы увидели в нежном поэте, порхающем с цветка на цветок, расчётливого хозяина, солидного bourgeois и мелкого человека. <...> Такова должна быть непременно изнанка каждого поэта, воспевающего “шёпот, робкое дыханье, трели соловья”». Критик советовал книгопродавцам сборник стихотворений Фета «продавать пудами для оклеивания комнат под обои и для завёртывания сальных свечей, мещёрского сыра и копчёной рыбы»422. В том же «Русском слове» остроумный Дмитрий Минаев статью «Лирическое худосочие» начинал с сочинённого им самим эпиграфа якобы из поэзии Фета: «Ты в мозгу моём убогом / Не ищи советов умных; / Только лютней он весёлых, / Только флейт он полон шумных»423.