Афанасий Фет

Насмешки врагов только подогрели в Фете полемический задор, и он решил нанести ответный удар, будучи уверен, что у него есть надёжный союзник в лице Каткова. В соавторстве с гостившим летом 1863 года в Степановке и разделявшим его политическую позицию Боткиным, в это время сильно поправевшим и утратившим прежнюю широту взглядов, Фет написал рецензию на только что напечатанный в третьем—пятом номерах «Современника» (практически одновременно с окончанием очерков «Из деревни») роман Чернышевского «Что делать?», эту настоящую Библию «новых людей». Неясно, насколько велико было участие Боткина в совместном труде, но в том, что вклад Фета был определяющий, сомневаться не приходится. Нельзя не признать, что статья, из-за очень большого объёма распавшаяся на целый цикл из трёх частей, написана не просто чрезвычайно резко и запальчиво — на это автор, оскорблённый противниками, наверное, имел право. Большое место занимает разбор романа по эпизодам, доказывающий, что книга эта совершенно бездарна, а её автор не имеет никакого отношения к искусству: «Скудность изобретения, положительное отсутствие творчества, беспрестанные повторения, преднамеренное кривлянье самого дурного тону и ко всему этому беспомощная корявость языка превращают чтение романа в трудную, почти невыносимую работу»424. За этим постепенно открывается основная задача рецензентов. Справедливо понимая роман Чернышевского как иносказание, в котором языком намёков выражены общественные, политические, философские, экономические идеи нигилистов, они посвящают много страниц демонстрации непорядочности этих «новых людей», обвиняют автора и его последователей в презрении к законам, к институту семьи и брака, уличают их в незнании простейших экономических принципов, фактически выставляя «Что делать?» своеобразной инструкцией, как презирать и нарушать российские законы и нормы общественной и христианской морали и при этом оставаться безнаказанными.

Особенный гнев Фета вызвала проповедуемая Чернышевским теория «свободной любви», в которой он увидел оскорбление идеала семейной жизни, покушение на его собственный брак. Он пишет, как будто прямо имея в виду свои отношения с Марией Петровной: «Они («новые люди». — М. М.) понимают, что при настоящем положении вещей, где каждая частная деятельность предоставлена личной инициативе, благосостояние отдельного семейства более чем когда-либо зависит от серьёзного понимания женщинами священных и трудных обязанностей хозяйки-матери. Какого ещё там женского труда добиваться, когда дай бог справиться с тем, который ежедневно, ежеминутно представляется хозяйке-матери. В том-то и состоит главная задача социалистов, чтобы, наполнив головы женщин нелепостями, отвратить их от прямых обязанностей и тем внести смуту в семейства, подобно тому, как оно вносится в другие части государственного организма»425. В этом разоблачении пропаганды Чернышевского, своего рода нейтрализации разлитого в его романе «яда», авторы видят свою заслугу (кому-то же надо делать это, раз страж законности — цензура — по обычаю дремлет и прозевал этот вредоносный текст).

Однако на рецензию можно посмотреть и иначе. Во всяком случае, Катков и Леонтьев, сначала с энтузиазмом воспринявшие предложение напечатать благонамеренную статью о нашумевшем романе, в результате от неё отказались: она пролежала несколько лет в редакции «Русского вестника», в 1866 году Фет предложил её «Отечественным запискам», но и там она была не принята под предлогом устарелости. Шёл август 1863 года, автор романа находился в Петропавловской крепости и готовился отправиться на каторгу, и Катков, всё-таки ощущавший себя литератором, решил, что печатать издевательскую статью, напоминающую запоздалый донос на уже разоблачённого преступника, не совсем этично. Статья так и не увидела свет при жизни Фета, была обнаружена и опубликована уже после его смерти.

Впрочем, репутацию Фета было уже трудно испортить — она была навсегда сделана. Реакционер, крепостник, человеконенавистник, обскурант — таков набор определений, который теперь автоматически связывался в сознании людей (и не только нигилистов) с его именем. Вероятно, Фет если и не был к этому равнодушен, то ожидал чего-то подобного и принял эпитеты, которыми его клеймили, как своего рода знаки отличия. Тем не менее объективно он потерпел поражение — ему не удалось ответить своим врагам и, в общем, пришлось тактически отступить: в последней части очерков, опубликованной в 1864 году в «Русском вестнике», он, с одной стороны, ни на йоту не отступает от своих взглядов, но с другой — говорит чуть «тише», временно оставляет тему народного воспитания, делает меньше обобщений, как будто возвращаясь к форме деревенских зарисовок, преобладавшей в первой части цикла.

Если Фет-публицист к концу 1863 года скорее потерпел неудачу, в очередной раз будучи брошен теми, в ком видел своих союзников, то его хозяйственные дела складывались намного благополучнее. Правда, он продолжал жаловаться друзьям на трудности и бедность, однако эти жалобы уже отчасти начинали их раздражать: с точки зрения терпевшего убытки Борисова или почти безнадёжно погрязшего в долгах Александра Никитича Шеншина дела в Степановке шли великолепно. Даже в публицистических заметках 1863 года Фет не только делится проблемами, но и хвастается успехами, достигнутыми в травосеянии: он на свой страх и риск посеял клевер на яровую пшеницу и получил хороший урожай и того и другого. Сказывались увлечённость, проявившаяся любовь к сельскому хозяйству («Я люблю землю, чёрную рассыпчатую землю, ту, которую я теперь рою и в которой буду лежать... Сегодня засадил целую аллею итальянских тополей аршин по 5 ростом и рад, как ребёнок»426, — писал Фет Льву Толстому 19 октября 1862 года), упорство и расчётливость, готовность учиться тому, чего не знаешь, у того, кто может научить. В моменты острой материальной необходимости помогали Боткины, в особенности с самого начала выказывавший большое участие в семье любимой сестры Дмитрий, известный коллекционер, активный деятель московского Общества любителей художеств. Слово пользовавшегося большим авторитетом в семье Василия Петровича помогало получить кредит у других членов семьи. До богатства, конечно, было далеко, но ощущение налаженного и прибыльного хозяйства было несомненно. Более того, его «владения» в это время расширились.

Предложение пришло в 1863 году от последнего оставшегося в живых фетовского брата Петра, ранее вместе с Василием унаследовавшего ливенское имение Тим, в котором Афанасий Неофитович когда-то построил мельницу. Пётр Афанасьевич, очень нерасчётливый в денежных делах, предлагал Фету купить у него имение за те 22 тысячи рублей, которые был должен единокровному брату по векселям, выданным им в качестве компенсации за неполученное наследство[30], поскольку платить проценты с этой суммы ему было трудно.

Дело затруднялось двумя обстоятельствами. Во-первых, мельница была сдана в аренду соседу Николаю Ивановичу Аксёнову на 12 лет (срок заканчивался через два года). Во-вторых, мельница не работала, будучи фактически затопленной из-за недобросовестных действий купца Бондарева, который, купив ниже по реке «подливной раструс» (водяную мельницу), сломал плотину и вопреки закону построил более высокую. При этом совершивший преступление сосед уничтожил все следы прежней плотины и с помощью подкупленного инженера составил бумагу, что нынешний уровень воды не препятствует работе шеншинской мельницы. По этому делу Пётр Шеншин судился с Бондаревым, и дело дошло уже до Сената. Выиграть суд брат не надеялся, в том числе и из-за материальной несостоятельности — такие процессы требовали немалых денег.

Сделка была рискованной, вместо чрезвычайно выгодного предприятия Фет мог получить только бумажную волокиту и судебные расходы. Но он верил в свои силы и свой характер, а потому решился на покупку. Сделка состоялась 13 сентября 1863 года и обошлась в 1700 рублей (тысячу пришлось для скорости занять под огромный процент).

Сразу после этого Фет начал действовать. Дело в Сенате продвигалось плохо, не помогала поддержка сенатора и собрата по перу князя Владимира Фёдоровича Одоевского. К вышеназванным проблемам прибавились ещё претензии соседних крестьян, с которыми пришлось размежеваться. Всё это заняло целый год. Но упорство Фета, его уверенность в своей правоте победили, хотя ему и пришлось прожить несколько дней холодной осенью с женой в нетоплёном помещении во время «следственного эксперимента», в ходе которого спускалась вода запруды; в результате не только была доказана абсолютная правота Фета, но и его противник едва не оказался разорённым: выяснилось, что, если бы плотина была построена по правилам, его мельница не могла бы работать. «Приехали мы 17 сентября с женой на Тим и сидели на страшном ветре и холоде, ожидая посредника... Вдруг он (Бондарев. — М. М.) делает мне предложение, оправдывающее, с одной стороны, все его притязания и подающее мне некоторую надежду на успех. Я от роду не бывал на его мельнице и должен был дать согласие наугад. Положительного я ничего не имел, кроме небольшого запаса физических сведений, приобретённых в школе от весьма дельного учителя-немца. Эти-то сведения меня и выручили — несмотря ни на что. Я в минуту должен был представить себе a priori весь гидравлический процесс уровня реки на 9-вёрстном пространстве — при известных данных. Смекнул и согласился... я в продолжении 3-х мучительных недель продолжал верить в несомненные данные науки и здравого смысла. “Неужели, думал я, версальская вода имеет одни законы, а тимская другие?”»427, — гордо писал новый владелец имения Боткину 18 октября 1864 года.

Победитель был снисходителен, хотел избежать новых процессов, и в конце сентября с Бондаревым было заключено мировое соглашение, по условиям которого необходимая вода доставалась обеим мельницам. На обратном пути из Тима чета Фетов попала под сильный ливень и, заночевав в крестьянской избе, отравилась, выпив чаю. «...Последнюю ночь на ночлеге в нетоплёной крестьянской избе в Куначе — я и в могиле не забуду. 12 часов не раздеваясь провести в мириадах блох. К этому прибавь страх (я молчал) видеть жену, умирающую от отравы нелужёным самоваром. У меня сделалась боль в желудке, а ей приходилось очень плохо. — Ужас!»428 — сообщил поэт Боткину. Но всё равно он был счастлив. Мельница заработала, и он сдал её в аренду Аксёнову за 1700 рублей в год, сохранив за собой всё остальное имение, и удачно и быстро при помощи толкового мирового посредника размежевался с крестьянами.

Покупка Тима казалась очень прибыльной. Если бы Фет продолжал получать проценты с 22 тысяч, то имел бы примерно 1100 рублей в год и сохранял бы теоретическую возможность получения всего капитала единовременно. В результате сделки он выручал на 600 рублей в год больше — верных денег, а не сомнительных процентов — и стал владельцем отличного имения стоимостью в 22 тысячи рублей. «...К будущему году к июню устрою там отличное шалэ. И возьмём туда Михаилу и будем роскошествовать по части рыбы, которой там ужасно много. Постройку там (из старого строения) сделаю дёшево. И вперёд тебе обещаю как истинному любителю природы и земляники — полный восторг. В России мало местностей, подобных томской»429, — писал Фет Боткину.