Афанасий Фет

Олю же будущий опекун до того практически не видел — она воспитывалась в московском частном пансионе госпожи Эвениус. Однако теперь Фет счёл своим долгом посетить племянницу в пансионе и «нашёл её с воспалёнными глазами и золотыми браслетами на руках»477. Озабоченный её образованием, он решил проверить её успехи в учёбе, но хозяйка пансиона почему-то решительно этому воспротивилась. Тогда Фет властью опекуна потребовал привезти Олю в Степановку в июле 1871 года, чтобы проэкзаменовать её. Девочка приехала в сопровождении классной дамы. Фет остался крайне недоволен результатом «экзамена» и решил забрать племянницу из пансиона. Пришлось преодолеть отчаянное сопротивление её самой и её наставницы. Возможно, именно сложившиеся между ними странные отношения — чрезмерная взаимная привязанность (Фет в мемуарах прямо называет её влюблённостью), а не только слабая учебная подготовка, заставили поэта решительно вмешаться в ситуацию. Привезя Олю в Степановку, он нанял ей гувернантку, сам стал преподавать ей историю и географию, стараясь сделать занятия максимально нескучными, и об успехах с удовольствием сообщал в письмах Толстому. Фет относился к Оле как к дочери, заботился о её здоровье: она страдала золотухой (так тогда называли экссудативный диатез), и опекун отправлял её на воды в Славянск, считавшийся лучшим местом для лечения этой болезни.

Ещё одно опекунство Фета миновало. В начале 1872 года скоропостижно скончался его зять Александр Никитич Шеншин, и овдовевшая Любовь Афанасьевна обратилась к брату с просьбой взять под опеку её единственного сына Владимира, так же, как Петруша Борисов, находившегося в катковском лицее. В первом же разговоре тот проявил себя совершенно чуждым дяде: «Приехавший ещё к завтраку 16-ти летний Ш[еншин] — не преминул блеснуть своею возмужалостью перед Петей и Олей и рассказал, что он, к сожалению, не может одновременно с Петей возвратиться в лицей, так как должен быть шафером у М-llе М-ой и к этому дню должен заказать себе фрак и три пары перчаток. Одну — чтобы держать венец, другую — чтобы наливать шампанское, а третью — для танцев». После того как сестра выразила просьбу об опеке, Фет обратился к племянничку: «Никакого фрака и особенных перчаток тебе не нужно, а поедешь ты одновременно с Петей в катковский лицей». На следующий день Любовь Афанасьевна передумала, и «в начале августа Петя и Оля уехали в Москву, а Володя остался заказывать фрак и покупать перчатки к предстоящему шаферству»478. Намного позднее — 16 января 1880 года — Фет писал Льву Толстому: «...Гадкий мой племянник для меня гадок, как неопрятное животное, и я никогда не приближу его ко мне, т. е. не допущу до своей сферы»479. Володя стал для Фета воплощением тех качеств, которые он ненавидел в дворянстве и которые, был уверен, неизбежно приведут это сословие к моральному и материальному банкротству. Кажется, в этом случае так и получилось — в письме Софье Андреевне Толстой от 23 января 1888 года Фет называет племянника «промотавшимся».

За этими смертями, опекунскими и хозяйственными заботами, лечением для стихов по-прежнему остаётся мало времени. Но среди немногих произведений этого периода — написанное скорее всего в 1869 году поразительное стихотворение «Истрепалися сосен мохнатые ветви от бури...», в котором новая «шопенгауэрианская» философичность гармонически соединена с лучшими чертами фетовской неповторимой поэтической манеры, выражается не через сентенции, но через соположение предметов и чувств. Здесь несколько сольных партий — треплющиеся сосны, рыдающая дождём ночь и «грубо-насмешливо» «меряющий время» маятник — разыгрывают трагическую композицию, говорящую об ужасе «временного» состояния человека, прикованного к земле, о беспросветном мраке, покрывающем жизнь, обречённую на невосполнимые утраты. Только то, что уже избавилось от тяжести земного бытия, преодолело время, способно и лирическому герою дать возможность на миг забыть о его бренности:

...О, войди ж в этот мрак, улыбнись, благосклонная фея,
И всю жизнь в этот миг я солью, этим мигом измерю,
И речей благовонных созвучием слух возлелея,
Не признаю часов и рыданьям ночным не поверю!

Эта «фея», способная своей улыбкой осветить мрак, — конечно, пребывающая в вечности Мария Лазич.

К 1872 году относится написанное от лица женщины стихотворение «Всю ночь гремел овраг соседний...», снова тонко соединяющее чувственность и музыкальность, особенно смело проявляющаяся в соединении первых двух строф:

Всю ночь гремел овраг соседний,
Ручей, бурля, бежал к ручью,
Воскресших вод напор последний
Победу разглашал свою.
Ты спал. Окно я растворила,
В степи кричали журавли...

В 1873 году было написано стихотворение «В дымке невидимке...», где снова ощущение любви как музыки, соединяющей человека и мир, при этом присутствует и найденная в конце 1850-х годов эротичность:

В дымке невидимке
Выплыл месяц вешний,
Цвет садовый дышит
Яблонью, черешней.
Так и льнёт, целуя
Тайно и нескромно.
И тебе не грустно?
И тебе не томно?
Истерзался песней
Соловей без розы;
Плачет старый камень,
В пруд роняя слёзы.
Уронила косы
Голова невольно.
И тебе не томно?
И тебе не больно?

В это время Фету было где печататься. Он не желал иметь дело с Катковым, но появились новые возможности. 16 августа 1868 года поэт получил письмо от ставшего одним из редакторов нового славянофильского журнала Николая Семёновича Лескова, ведшего персональную ожесточённую борьбу с нигилистами и видевшего в авторе очерков «Из деревни» единомышленника:

«Милостивый государь Афанасий Афанасьевич! <...> С 1869 года в С.-Петербурге будет издаваться журнал “Заря”. Принимая близкое и живейшее участие в судьбах нового журнала и очень любя Ваши сельские письма, я имею честь просить Вас не отказать нам в Вашем сотрудничестве. Прошу Вас почтить меня Вашим уведомлением: можем ли мы на Вас рассчитывать и заготовить для нас к ноябрю месяцу первую Вашу корреспонденцию, в которой бы желалось по возможности видеть общий очерк состояния помещичьих и крестьянских хозяйств в настоящее время. Затем следующие пусть имеют характер текущих хроник.

Если же у Вас есть какие-либо готовые для печати поэтические Ваши произведения, то не откажите сообщить и их. <...>

Ваш покорный слуга Ник. Лесков»480.

Фет воспользовался и тем и другим предложением. За недолгое время, пока выходила «Заря» (закрылась в 1872 году), он напечатал там несколько стихотворений и, что могло быть ещё важнее для него, четвёртый, заключительный очерк «Из деревни», в котором подвёл итоги не только циклу, но и своему опыту и своим размышлениям о вольнонаёмном труде.

Этот финальный очерк действительно, особенно в начальных главках, выглядит более обобщающим, так сказать, теоретическим. При этом обобщение, кажется, даже выходит за рамки собственно национального опыта: с одной стороны, перерастает в советы любому хозяину, размышления о хозяйстве и экономике вообще, с другой — становится изложением личного идеала настоящего хозяина: «Недовольство собственным экономическим положением, присущее людям, ведёт к желанию его улучшения, то есть к накоплению капитала. Для достижения этой цели необходимо двоякое напряжение: нужно, во-первых, поравняться производительностью с лицом, коего положение вас искушает, а во-вторых, необходимо, при увеличенной производительности, оставаться на первобытной точке потребления, а ещё лучше спуститься в этом отношении до крайне возможного предела. Человек, удовлетворяющий возникающим потребностям по мере возрастающих средств, ничего не наживёт и при первой неудаче почувствует лишения. Дать человеку возможность развитием скрытых в нём сил к высшего рода деятельности достигнуть соответственного ей благосостояния — экономически и нравственно хорошо»481.

Это, несомненно, тот принцип, который сам Фет положил в основу своей деревенской жизни. Из покупки шубы за 150 рублей он устроил целую драму: решившись было на её приобретение, моментально испугался такого расхода и несколько раз писал Боткину, чтобы тот ни в коем случае шубу не покупал, — деньги нужны на настоящие хозяйственные расходы. (В результате Боткин отдал ему шубу, купленную для себя за 80 рублей, которая якобы не подошла).

В следовании этому принципу Фет видел своё нравственное достижение, моральную победу: «Только та личная потребность вполне законна, на которую у потребителя есть средства. Удерживать желания на уровне матерьяльных средств и даже спускать их ниже этого уровня можно только при внутренней борьбе с ежеминутными соблазнами с помощью известных соображений. Это весьма трудно. Тогда как страдательно отдаваться внешним побуждениям (стимулам) легко и приятно»482. Но одновременно он утверждал, что противоположный, расточительный образ жизни, погоня за тем, что не по средствам, будучи морально предосудительными, экономически полезны и даже необходимы. Крестьянин, по Фету, — это абсолютный идеал человека, живущего по средствам, практически не имеющего «лишних потребностей», и в этом смысле стоит у него поучиться образованным людям, которые стремятся нажить капитал. Но в этой его самодостаточности и отсутствии лишних потребностей скрывается и экономическое зло: крестьяне не хотят наниматься на работу, потому что им не нужны лишние деньги, которые им не на что тратить. Единственный стимул зарабатывать сверх потребностей — иметь средства для того, чтобы напиться. И Фет смело посвящает целую главу защите винокурения в России (утверждая, впрочем, что сама продажа вина не равна повальному пьянству).

Ещё раз с абсолютной прямотой высказывает он самую важную для себя мысль: «Чтобы правильно судить о положении современного сельского хозяйства, надо навсегда выбросить из головы всякие образы и соображения другого порядка вещей и сказать себе: это коммерческое предприятие, подобно всякому другому, ни более, ни менее. Только с этой, единственно справедливой точки зрения могут быть объяснены и поняты многие явления нашего сельского хозяйства»483. Фет снова повторяет свой тезис об отсутствии в России пролетариата: потребность в рабочих руках огромная, но никто не хочет работать. В очередной раз автор настаивает, что единственный способ удержать хозяйство на плаву — жить самому в деревне и использовать вольнонаёмный труд под своим присмотром, при том что работники по-прежнему могут быть недисциплинированными, что твёрдых цен на рабочие руки нет — всё зависит от конкретной ситуации и ловкости хозяина: можно нанять и по 60 копеек за десятину, и по шесть рублей. Автор продолжает утверждать, что сейчас помещик может быть лучшим хозяином, — просто потому, что лучше образован, «развит».

Интересны его суждения о благотворности всеобщей воинской повинности: «Эта мера может как прямой источник народного образования оказать стране неисчислимые благодеяния. Она ослабит то безнравственное чувство отвращения к делу государственной обороны, которое заявляло себя в народе такими действиями, как, например, членовредительство. Но всех этих благ можно только ожидать при одном условии. Сроки службы должны быть уменьшены до последней крайности, но зато в течение этого срока человек должен быть непрерывно на службе»484.