Афанасий Фет

В любом случае поступление в университет означало серьёзные и разнообразные перемены в образе жизни Фета. Правда, последовали они не сразу. Во время первого семестра Фет по-прежнему проживал в пансионе Погодина. Однако в феврале туда неожиданно нагрянул Афанасий Неофитович Шеншин и застиг пасынка за курением трубки и чтением французского романа. Взявший на себя вину Введенский только усилил в Шеншине уверенность, что Афанасий находится в нездоровом окружении.

Размышления о том, где угроза для нравственности пасынка была бы меньшей, привели Афанасия Неофитовича к решению поселить его в доме родителей другого новоявленного студента — Аполлона Григорьева, с которым Фет познакомился в самом начале учебного года по совету репетитора погодинского пансиона, не раз ставившего ему в пример талантливого и усердного ученика, и, несмотря на это, подружился. Мысль поселиться у Григорьевых принадлежала самому Афанасию, и он смог внушить её Шеншину. Афанасию Неофитовичу понравились и хозяин дома, в разговоре придавший себе «степенный и значительный тон», и его супруга, «скелетоподобная старушка». Не вызвал у него подозрений и Аполлон, по воспоминанию Фета, «одутловатый, сероглазый и светлорусый», представлявший собой в то время «образец скромности и сдержанности», к тому же подкупивший Шеншина недостижимой для его пасынка виртуозной игрой на рояле. Уже на следующий день Фет переехал в скромный домик в Замоскворечье «на Малой Полянке, в нескольких десятках саженей от церкви Спаса в Наливках»117. Годовая плата за проживание на полном пансионе была определена в 300 рублей — существенно дешевле, чем у Погодина.

Дом, в котором Фет прожил больше пяти лет, с парадным крыльцом, выходившим во двор, «состоял из каменного подвального этажа, занимаемого кухней, служившею в то же время и помещением для людей, и опиравшегося на нём деревянного этажа, представлявшего, как большинство русских домов, венок комнат, расположенных вокруг печей. С одной стороны дома, обращённой окнами к подъезду, была передняя, зала, угольная гостиная с окнами на улицу, и далее по другую сторону дома столовая, затем коридор, идущий обратно по направлению к главному входу. По этому коридору была хозяйская спальня и девичья. Если к этому прибавить ещё комнату налево из передней, выходящую окнами в небольшой сад, то перечислены будут все помещения, за исключением антресолей. Антресоли, куда вела узкая лестница с двумя заворотами, представляли два совершенно симметрических отделения, разделённые перегородкой. В каждом отделении было ещё по поперечной перегородке, в качестве небольших спален»"8. В правом отделении, которое раньше занимал гувернёр-француз, превосходно обучивший хозяйского сына своему языку, поселился Фет; в левом, за перегородкой, проживал Аполлон.

Жизнь здесь кардинально отличалась от жизни в крюммеровском пансионе с его экономностью и в погодинском с его скаредностью. Александр Иванович Григорьев, дворянин, отказавшийся от наследства в пользу матери и сестёр, служил секретарём в московском магистрате и компенсировал небольшой размер жалованья, используя возможности, которые предоставляла эта хлебная должность: «Лучшая провизия к рыбному и мясному столу появлялась из охотного ряда даром... корм пары лошадей и прекрасной молочной коровы, которых держали Григорьевы, им тоже ничего не стоил»119. Хозяин, взявшийся за не слишком достойную для столбового дворянина подьяческую должность, был человек не жадный, а скорее щедрый, весёлый и даже легкомысленный (о чём, в частности, свидетельствовала его женитьба на дочери кучера — матери Аполлона, совершившаяся уже после рождения ребёнка). Обед, подаваемый в три часа пополудни, был очень сытным. Сами хозяева вставали рано, отец и сын вместе выходили из дома и шли пешком — один на службу, другой в университет. Возвращались домой после двух: Аполлон — в экипаже с кучером, Александр Иванович — опять же пешком. Пили чай и расходились в восемь вечера. Следовать этому расписанию Фета не принуждали: он мог оставаться в своих комнатках сколько угодно, спать сколько угодно — утреннюю кружку чаю ему присылали наверх. Никакого распорядка больше не было и в помине, и Афанасий мог спокойно предаваться занятиям или безделью — по своему усмотрению.