Денег больше чем у бога. Хедж-фонды и рождение новой элиты

Если можно сказать, что Стейнхардт был не прочь нанести обиду людям, то разрушать общепринятое он просто любил. В либеральные 1970-е годы он был республиканцем, а в рейгановские 1980-е склонился к демократам. В начале 1990-х он финансировал центристский совет руководства Демократической партии, который помог продвинуть Билла Клинтона в Белый дом, но как только Клинтон официально вступил в должность, Стейнхардт повернулся против этого движения13. В отношениях с иудаизмом он также следовал своим собственным курсом: он заявлял, что не верит в Бога, но давал миллионы на еврейские дела. А когда речь шла об инвестировании, инстинкт противоречия Стейнхардта расцветал в полную силу. Он прочесывал Уолл-стрит в поисках нешаблонных идей и поддерживал их в таких масштабах, которые могли привести в ужас простых смертных.

Джон ЛеФрер, аналитик, которого Стейнхардт нанял в 1970 году, вспоминает свои первые недели на новом месте. Он посетил компанию IBM и вернулся с убеждением, что ее прибыль стремится вверх. На собрании компании в понедельник утром ЛеФрер порекомендовал купить акции IBM заранее, до ее квартального отчета, ожидаемого в пятницу, но Стейнхардт встал в оппозицию. Босс наблюдал бессмысленное блуждание IBM на тиккере, и у него были мрачные предчувствия, что капитал направляется в никуда.

«Майк, мне кажется, вы ошибаетесь», — сказал ЛеФрер. Чтобы возражать Стейнхардту, нужна была смелость. Но ЛеФрер был смелым человеком и полагал, что сможет положить Стейнхардта на лопатки.

«Я ненавижу эту свинью», — заявил Стейнхардт.

«Майк, мне неважно, как они смотрятся на ленте. Результаты должны быть хорошими, и акции должны пойти вверх».

В Стейнхардте взыграл дух противоречия. «Сколько же ты их хочешь купить?»

«Как насчет 10 тысяч?» — рискнул ЛеФрер, подсчитав, что при том, что IBM торговалась на уровне 365 долларов за акцию, обладание акциями одной компании на три с половиной миллиона было бы максимально возможным.

Стейнхардт ударил по кнопке и приказал трейдеру немедленно купить 25 тысяч акций IBM.

«Майк, я сказал — 10 тысяч», — в тревоге сказал ЛеФрер.

«Насколько же ты уверен в своем гребаном мнении?» — рявкнул Стейнхардт.

«Я очень уверен».

«Лучше бы тебе быть точным», — непреклонно ответил Стейнхардт. Он снова ударил по кнопке и купил еще 25 тысяч.

Эта транзакция оставила Стейнхардта с акциями примерно на 18 миллионов долларов, что составляло, вероятно, четверть капитализации IBM. Это представляло огромную концентрацию риска в акциях одной компании, в пять раз больше, чем рекомендовал ЛеФрер. Но когда в конце недели вышли результаты IBM, фонд вырос на 20 пунктов и принес мгновенную прибыль в 1 миллион долларов, ЛеФрер пережил свой «обряд погребения»14.

Если и было какое-либо качество, которое Стейнхардт ценил в людях, так это смелость, нужная, чтобы открывать позиции. Сначала открытие крупных позиций фондом было основано на откровенной рациональной уверенности, поддерживаемой юношеским задором 1960-х годов: все члены тройки учились в Уортоне, каждый знал, что он невероятно умен, ни у кого из них не было проблем с тем, чтобы разбираться в примечаниях к отчетам компаний, а также с тем, чтобы совершать короткие продажи акций компании, которая как будто что-то скрывает, укорачивая ее жизнь. Но скоро этот высококлассный анализ смешался с напористой эксцентричностью. В 1970 году Стейн-хардт нанял Френка Тони Чиллуффо, математически одаренного самоучку с неполным формальным образованием.

Чиллуффо происходил из диких окраин Уолл-стрит. Он вырос в Бруклине, вылетел из городского колледжа без степени, и большую часть своей юности провел в разработке математической системы для предсказывания результатов скачек. Он пробрался в Arthur Lipper and Company, брокерскую фирму, известную тем, что она обслуживала знаменитого мошенника по имени Берни Корнфилд. Кроме того, он был страстным последователем волновой теории Кондратьева. Эта теория подразумевала, что капиталистические экономики развиваются по долгосрочным циклам, с подъемами, которые происходят в периоды технологических инноваций и богатых инвестиций, и спадами, которые наступают, когда новые инвестиции иссякают, а старые — теряют ценность. Николай Кондратьев, русский создатель теории, в 1920 году основал в Москве Институт конъюнктуры. Он выявил подъемы между 1789 и 1814, 1849 и 1873, 1896 и 1920 годами. Чиллуффо был убежден, что модель двадцатичетырехлетних пиков повторится снова, считая, что экономика замедлит ход в 1973 году, через двадцать четыре года после скачка послевоенного «бычьего» рынка. Было не совсем ясно, почему циклы инноваций должны отражать друг друга с такой точностью на протяжении разных столетий и при разных обстоятельствах: конъюнктура Кондратьева в основном базировалась на догадках. Однако Чиллуффо было не остановить: казалось, что чем более эта теория не воспринималась всерьез согласно общепринятым взглядам, тем больше она ему нравилась. Это отлично подходило Стейнхардту. Босс искал людей со взглядами, противоположными общему мнению, и ему было безразлично, как они к ним приходили15.

Стейнхардт нанял Чиллуффо на работу в свое управление биржевыми операциями. Они вместе сидели в комнате, усыпанной остатками недоеденных ланчей, и беспрерывно курили. Чиллуффо подсчитал, что для того, чтобы выкурить Dunhill, надо 8 минут, и он брал их по четыре пачки на день. Стейнхардт курил более мягкий сорт, но он прикуривал сразу по две сигареты, если ситуация на рынке была тяжелой. Оба подходили к торговле с душевной энергией, но если эта энергия приводила Стейнхардта к вулканическим извержениям, то основным симптомом Чиллуффо была суеверная привычка есть. В те моменты, когда фонд зарабатывал деньги, он заказывал в точности один и тот же ланч изо дня в день, меняя свой вкус только при повороте рынка: он заказывал два подрумяненных английских кекса с джемом на протяжении двух лет, а затем следовал длительный период сэндвичей со сливочным сыром и оливками10. В то же время он мог выпивать галлоны кофе и ссылаться на учения Кондратьева, заявляя с непоколебимым убеждением, что отдельная акция, которая торгуется по 80 долларов, следующим летом будет стоить 10 долларов. Не все сотрудники знали, как ответить. «Он был либо гением, либо сумасшедшим, — вспоминает один из них. — Нельзя употреблять по четыре пачки Dunhill и по восемь чашек кофе, и не просыпаться в три часа утра и не видеть летающих розовых слонов». Но Стейнхардт очень верил в Чиллуффо. Как он писал в своих мемуарах позже, у Тони «и правда была прямая связь с Господом (если он в самом деле существует)»17.

Благодаря ли удаче или какой-то мистической силе, но предсказание Кондратьева о спаде в 1973 году сбылось со сверхъестественной точностью. «Медвежий» рынок, которым начинался тот год, довершил слом послевоенного экономического порядка, в течение оставшихся до конца десятилетия лет рынок был напуганным, а экономика была поражена стагнацией — ужасный новый термин для ужасных новых условий. Число американцев, владеющих акциями, фактически снизилось на семь миллионов в течение десятилетия, и летом 1979 года на обложке BusinessWeek была объявлена «Гибель акционерных капиталов». Однако противоречивый стиль торговли Стейнхардта окупался на протяжении всего этого тяжелого периода. Получив 12 и затем 28 %, удерживая короткие позиции в 1973–1974 «медвежьих» годах, фонд вовремя обратился к «бычьему» тренду, чтобы получить 54 % после выплат на крепком рынке 1975 года, и в следующие три года прибыль оставалась солидной.

К осени 1978 года, когда Стейнхардт покинул Уолл-стрит на время академического отпуска, одиннадцатилетний отчет его группы был наиболее примечательным для того периода. Доллар, инвестированный в 1967 году, в 1978-м стоил бы 12 долларов, в то время как доллар, инвестированный на широком рынке, стоил бы всего 1,7 доллара. После вычета выплат фонд за этот период продемонстрировал среднегодовую прибыль в 24,3 % — эффективность, которая практически была идентичной той, что была у А. У. Джонса в его лучшие времена. Но в отличие от Джонса Стейнхардт и его друзья боролись со встречным ветром при отвратительной экономической погоде.

ДЛЯ СТОРОННИКОВ ЭФФЕКТИВНОГО РЫНКА УСПЕХ Стейнхардта представлялся загадкой. Торжествовал ли он потому, что у него действительно было инвестиционное «преимущество» или он был просто удачлив? Согласно теории вероятностей, если 200 человек будут подбрасывать 11 монет, то пятерым из них повезет получить орла в девяти случаях из 11. Возможно, и неудивительно, что из 200 с лишним хеджевых фондов, основанных в конце 1960-х годов, по крайней мере один правильно предсказывал рынок девять из 11 последующих лет — два промаха случились в 1969 и 1972 годах, когда Стейнхардт, Файн и Бер-ковиц продемонстрировали несколько более низкие прибыли.

Попытки Стейнхардта объяснить успех фонда иногда подпитывали подозрение, что удача играла в этом роль. «Фондовый рынок — это непоследовательный феномен, — признавался он. — Мнения непрофессионалов часто кажутся такими же ценными, как и профессиональные, и чистильщики обуви, и брокеры спорят за звание гения»18. Будучи не в состоянии сформулировать четкую философию инвестирования, Стейнхардт обращается к расплывчатым разговорам об инстинкте. Он применяет «суждения, часто только зарождающиеся», как он полагает, — шестое чувство, которое сформировалось из опыта ежедневного принятия инвестиционных решений. Стейнхардт увлекся финансами в тринадцать лет, когда его не живущий в семье отец подарил ему сертификаты на акции на праздник бар-мицвы, и он считает, что постоянное погружение в рынок создает «интуицию, [которую] следует хвалить и почитать»19. Идея, что опыт формирует суждение, может звучать правдоподобно, но ее невозможно проверить. И ее приглушает тот факт, что наибольшие ошибки в своей карьере Стейнхардт допустил в те моменты, когда опыт предположительно должен был его защищать.

Стейнхардт также полагал, что исключительная интенсивность эмоций помогала ему. «Для меня важнее всего было побеждать каждый день, — говорил он. — Если я не выигрывал, я страдал, как будто произошла большая трагедия». Действительно, отсутствие выигрыша могло быть трагедией для сотрудников Стейнхардта, гнев босса проносился по внутрифирменной громкоговорящей селекторной связи Hoot and Holler, которая доносила голос Стейнхардта до каждого уголка офиса, довершая унижение его жертвы. Правда и то, что, даже если Стейнхардт выигрывал, интенсивность его эмоций (читай крутой нрав) не спадала, иногда, когда акции, поддерживаемые одним из аналитиков Стейнхардта, приносили фантастическую чистую прибыль, босс орал на беднягу за то, что он не порекомендовал их немного раньше20. Возможно, такой способ вести дела давал Стейнхардту преимущество: такое эмоциональное наказание за неудачи двигало его команду вперед. Опять-таки эту теорию проверить невозможно. Противоположная гипотеза — что крутой нрав Стейнхардта препятствовал обмену идеями и отталкивал хороших сотрудников — кажется по меньшей мере привлекательной21.

Объяснения Стейнхардта в отношении его собственного успеха не всегда убедительны, но то, что говорят его бывшие сотрудники, также совершенно не восполняет пробел. Говард Берковиц и Джерри Файн полагают просто, что качество их анализа ценных бумаг было выше, чем у других фирм, поэтому фонд зарабатывал деньги. «Почему у нас дела шли хорошо? Мы очень об этом заботились. Мы очень много работали. Это значило для нас все», — простодушно говорит Файн22. В этом почти наверняка много правды. Как мы увидим далее в нашем повествовании, мастерство выбирать акции привело к успеху другие прославленные фонды, даже несмотря на то, что академические учения сомневались, что такой вид умения действительно существует на практике23. Однако превосходный выбор акций все же является менее полным объяснением успеха в случае Стейнхардта, Файна и Берковица, чем в случае А. У. Джонса. Фонды Джонса могли побеждать рынок, потому что они придумали оригинальную систему оплаты за результаты, но в конце 1960-х, когда Стейнхардт, Файн и Берковиц начали свои операции, уже существовали десятки хеджевых фондов. Кроме того, пенсионные, благотворительные и другие организации, которые «спали» во времена Джонса, теперь действовали вполне профессионально.