«Отреченное знание». Изучение маргинальной религиозности в XX и начале XXI века. Историко-аналитическое исследование (2-е изд.)

Влияния и критика

То, что Артур Верслуис как глава американской Ассоциации исследователей эзотеризма и главный редактор журнала Esoterica прекрасно осведомлен обо всех тенденциях в исследуемом поле, очевидно. Поэтому далее для нас важно выявить те влияния, которые во многом и сформировали его теорию. В его текстах прозрачно представлены положения основных его вдохновителей.

Прежде всего это представители просвещенческого подхода. На Йейтс Верслуис дает много ссылок и использует ее идеи в реконструировании истории позднего Ренессанса и раннего Нового времени[643]. Интересно, что он также опирается на идеи критиков эзотеризма, таких как Адорно, используя все их доводы и рисуемую ими черно-белую картину мира с оппозицией рационализма (научно-философского мировоззрения) и иррационализма (западного эзотеризма), чтобы произвести инверсию цветов. В той же системе аргументов у Верслуиса в черный цвет окрашиваются рационалисты, претендующие на тоталитарность в контроле за правильным образом мыслей, а белыми становятся ищущие истины и свободы представители западного эзотеризма.

Немалое влияние на него в контексте отрицания тоталитаризма и борьбы за свободу мысли оказали идеи Бердяева[644] и образ Великого инквизитора Достоевского[645], он сам не раз ссылается на этих авторов, аргументируя проблемы «архетипической инквизиции».

Теории Антуана Февра, Воутера Ханеграаффа и Моше Иделя используются Верслуисом как отправной пункт для собственных рассуждений и гипотез. Так, эссенциалистский подход Февра становится базой для построения единой системы «западной эзотерической традиции». Теория Ханеграаффа об отверженном знании служит почвой для идеи «архетипической инквизиции» и конструирования «западной эзотерической традиции». Идеи Моше Иделя о двух типах каббалы, экстатической и теософской, трансформируются у Верслуиса в два типа гнозиса — метафизический и космологический.

Но определяющим для мысли американского исследователя, на наш взгляд, стало влияние круга Эранос. Прямых и косвенных подтверждений этому достаточно много. Без преувеличения можно сказать, что самое серьезное влияние оказал Анри Корбен; две важные концепции последнего легко угадываются в теории Верслуиса: идея mundus imaginalis и представление о всеобщем гнозисе.

Напомним, что концепция mundus imaginalis изложена Корбеном в докладе 1964 года и сводится к следующим положениям.

Mundus imaginalis не тождественен миру воображения, толкуемому современным словоупотреблением как мир нереальный, выдуманный. Это реально существующая сфера бытия, лежащая между материальным миром и сферой рационального познания. «Этот мир требует своей собственной способности восприятия…»[646], которую Корбен называет «активным воображением»[647]. Это чистая духовная способность, орган духовного познания, дающий реальное когнитивное постижение иного мира. Именно об этой способности познания и говорит Верслуис, выдвигая концепт внеисторического преемства: все гностики были наделены таким воображением, именно его (у Корбена это одна из познавательных способностей человека) и актуализируют тексты «западной эзотерической традиции», осуществляя таким образом инициацию через книгу. О попытке свести весь западный эзотеризм к гнозису мы уже писали в части, посвященной кругу Эранос, здесь лишь констатируем, что Верслуис полностью опирается на идею гностицизма как единой почвы западного эзотеризма, правда немного трансформировав суть (у Эранос в основе эзотеризма лежит гностицизм как теория, у Верслуиса гнозис как опыт), но все же оставшись верным тенденции круга Эранос. Не только Корбен, но и Шолем, и Элиаде оказали немалое влияние на творчество американского исследователя, он обращается к их текстам как за фактическим материалом[648], так и за общим настроем. В программной статье «Что такое эзотерика?» он, в частности, пишет:

Как писал визионер XVIII века Жан Лидэ, чтобы вступить в визионерский мир, необходимо избавиться от «шор времени». То же самое должен попытаться сделать и историк эзотеризма, хотя бы в воображении, если не в действительности, иначе его история деградирует до банального редукционизма или клеветы, основанной на непонимании предмета… Работы Корбена, Элиаде или Шолема (стоит обратить внимание на последовательность перечисления имен. — П. Н.) показывают значение такой практики. Здесь я не собираюсь рассматривать вопрос об аккуратности или ее отсутствии в работах Корбена — ведь я не специалист по персидской духовности, но я отмечаю его усилия, направленные на то, чтобы понять точку зрения того, кого мы изучаем. Это — приключение, возможность которого открывает для ученого исследование эзотеризма, приключение, которым едва ли может похвастаться какая-либо другая область[649].

Следовательно, и главная методологическая установка на преодоление ограничений эмического и этического описания в симпатическом является производной от идей круга Эранос и, более конкретно, теорий Анри Корбена[650].

Поскольку идеи Верслуиса идут вразрез со взглядами новоевропейской школы, рассмотрим критические замечания к его теории с другой стороны. Вся теория «западной эзотерической традиции» строится вокруг гнозиса, понимаемого как некий яркий опыт, трансформирующий жизнь человека и восхищающий его в иную реальность, передающийся и сохраняющийся через тексты в рамках закрытой от непосвященных традиции. Все названные характеристики вызывают среди ученых серьезнейшие возражения. Разберем их по порядку.

Гнозис как абстрактный опыт и абстрактное знание. Специалисты по поздней античности и раннему эллинизму утверждают, что гнозис никогда не воспринимался как опыт, не наполненный конкретным содержанием (то есть знанием). Разумеется, в различных традициях это содержание отличалось; следовательно, говорить о едином гнозисе уже в период эллинизма не приходится[651].

Гнозис как тайное знание. Если бы гнозис был поистине тайным, мы бы не узнали о его существовании. Знакомство с древними текстами, напротив, свидетельствует о необходимости проповеди знания, поскольку оно несет спасение. Таинственность и необходимость в прояснении и истолковании присущи и явной религиозной традиции, многие места Евангелия, посланий апостола Павла, не говоря об Апокалипсисе, всегда нуждались в комментариях и толкованиях, которые и создавались церковной традицией во множестве. Некоторые ученые указывают на слова из Евангелий от Матфея (11: 25–27) и Луки (10: 21–22), без сомнения несущие в себе идею тайны[652]. Разумеется, евангельское повествование лишено идеи элитарности, но что мешает применить те же критерии к гностическим текстам? Притчевый язык и указание на знание, доступное лишь некоторым, совершенно не обязательно должны говорить о реальности такого знания. Формально мы сталкиваемся здесь лишь с особым риторическим приемом, подчеркивающим определенные места в тексте, это в равной степени справедливо как для Евангелий, так и для гностических текстов[653].

Гнозис как некий опыт противостоит вере и ортодоксии. В этом положении калькируется христианское отношение к гностицизму в первые века, но с переворачиванием полюсов. Характеристики, применяемые апологетами, используются без должной рефлексии, и гнозис становится положительным и истинным. В предыдущих частях мы уже писали о спорности самого концепта «гнозиса». Серьезное исследование текстов заставляет усомниться в правомерности противопоставления веры и гнозиса, в источниках, именуемых гностическими, они зачастую идут рука об руку, дополняя друг друга[654]. Вместе с тем термин «гнозис» активно используется христианскими авторами (Климент Александрийский) без какого-либо тайного или внехристианского оттенка. Верслуис же зачисляет всех употребляющих его в адепты «западной эзотерической традиции».

Дилан Бёрнс утверждает, что произведенное без должной рефлексивной подготовки смешение западного эзотеризма и гнозиса приводит к тому, что любое не рассматриваемое в качестве ортодоксального учение становится гностическим, поскольку принадлежит западному эзотеризму. Но из истории известно, что монтанизм не был ортодоксальным учением, при этом проповедовал спасение и имел очень мало общего с гностическими в строгом смысле слова учениями[655]. Столь размытое использование понятий приводит к смешению несоединимых теорий и движений, иными словами — к попытке решить сложные задачи легким способом.

Итак, позволим себе некоторые критические замечания по изложенной позиции. Представляется, что теорию Верслуиса можно назвать возрождением идей Эранос (а значит, и мистоцентризма) в XXI веке. Борясь с перенниализмом как методом, Верслуис заимствует несколько важных концептов у авторов, находящихся под колоссальным влиянием последнего. Борясь с редукционизмом, он встает на позиции антиредукционизма, признавая легитимность некой реальности, описываемой адептами западного эзотеризма. Придерживаясь современных открытий новоевропейского подхода, он все же настаивает на идее единой «западной эзотерической традиции», инициация в которую возможна посредством гнозиса, полученного через чтение текстов. В своих работах он не раз пытается выстроить генеалогическое древо этой «традиции», причем столь настойчиво, что порой начинаешь сомневаться, является ли инициация процессом чисто текстуального характера, не могло ли существовать каких-либо обществ, сохранивших тайные знания от гностиков и до сего дня. Да и сама идея текста как средства инициации вызывает некоторые сомнения. Ведь текст не может храниться сам по себе, его сохраняют какие-то люди, группы людей передают его из поколения в поколение, продолжается некоторая традиция его прочтения, — так опять же можно прийти к реальности цепи инициатов и наличия так называемой традиции. Безусловно, все эти положения входят в жесткое противоречие с идеями флагманов новоевропейского подхода Февра, Ханеграаффа и Штукрада. Очень спорными являются широкие обобщения, касающиеся противопоставления восточного религиозного плюрализма и западной ортодоксии. Карикатурным предстает в описаниях Верслуиса ортодоксальное христианство.

Но все же не стоит категорично записывать Верслуиса в адепты перенниализма или последовательного продолжателя идей Эранос. И первые, и вторые имеют в голове четкую идеологическую систему, которая служит призмой восприятия любой информации и во многом определяет результаты исследования. Верслуис в данном случае такой системы не имеет. При рассмотрении его творчества с точки зрения психологии личности можно отметить поэтичность мысли американского исследователя. Он настолько глубоко погружен в жизнь героев своих книг, настолько проникся их мировоззрением, что считает недопустимым кощунством редуцировать многогранные миры Бёме, Экхарта и многих других через рационалистические методы исследования интеллектуальной истории и текста. Верслуис сам может не верить в реальность «традиции» и mundus imaginalis, но ему принципиально важно, чтобы была учтена вера тех, кого он исследует. Безусловно, работы американского ученого порой слишком спекулятивны, но этим они напоминают рассуждения философа. Если Ханеграафф позиционирует себя как историк, Джеймс Уэбб думал о себе как о социологе, то Верслуис — философ, абстрагирующийся от многообразия конкретных фактов и пытающийся построить объяснительную модель из идеальных образов. Построение такой модели может быть очень полезно для того, чтобы по-новому взглянуть на уже много раз повторенные сюжеты и переосмыслить наскучившие идеи. И в этом, на наш взгляд, проявляется сильная сторона разработок американского исследователя.