История цивилизации

ГЛАВА 20. ПЕРЕВОРОТ В ПРОМЫШЛЕННОСТИ

У многих историков наблюдается тенденция смешивать то, что мы здесь назвали «революцией в технике» (т. е. совершенно новое, еще неизвестное человечеству, явление, возникшее благодаря систематическому развитию науки, новый шаг вперед, подобный изобретению земледелия или открытию металлов) — с обстоятельством совершенно иного свойства и иного происхождения, имевшим уже в истории прецедент, — а именно с тем развитием социальных и финансовых сил, которое известно под названием «переворота в промышленности». Оба процесса шли параллельно, постоянно оказывали друг на друга влияние, но по существу они в корне отличались друг от друга. Даже если бы мир не узнал каменного угля, силы пара, машин, все же в промышленности произошел бы какой-нибудь переворот, но, в таком случае, он наверное явился бы довольно точным воспроизведением социального и финансового развития последних лет Римской республики. Вновь повторилась бы история с обездоливанием свободных земледельцев, с артельным трудом, крупными имениями, огромными, нажитыми спекуляцией, состояниями и разрушительным, в социальном отношении, финансовым процессом. Ведь мануфактуры возникли еще до применения механической рабочей силы и изобретения машин. Мануфактуры явились продуктом не изобретения машин, а «разделения труда». Еще до применения в промышленности даже простого водяного колеса вымуштрованные, занятые тяжким трудом рабочие уже занимались изготовлением различных предметов вроде картонных коробок и мебели, раскрашивали географические карты и иллюстрации для книг. В Риме, при Августе, уже существовали мануфактуры. В мастерских книготорговцев, например, новые книги диктовались целым рядам переписчиков. Человек, внимательно прочитавший сочинения Дефо и политические памфлеты Филдинга, поймет, что мысль сгонять бедняков толпами в помещения, чтобы они там совместно работали и могли прокормиться, пользовалась популярностью в Англии еще до конца XVII века. Намеки на нее встречаются даже в таком старинном сочинении, как «Утопия» Томаса Мора (1516). Это явление социального порядка, независимое от развития техники.

Вплоть до середины XVIII века социальная и экономическая история Западной Европы, в сущности, следовала по тому же пути, по которому шел и Рим в течение трех последних столетий до Р. X. Но политическая разобщенность Европы, политические возмущения против монархического правления, сопротивление низших классов, а также, быть может, большая способность западных европейцев к технике и техническим изобретениям дали этому процессу совершенно иное направление. Идея о солидарности всех людей была, благодаря христианству, гораздо более широко распространена в новом мире Европы, политическая власть не была сосредоточена в одних руках, и энергичные люди, стремившиеся разбогатеть, охотно поэтому отказывались от рабства и эксплуатации наемного труда в пользу применения механической силы и машин.

Революция в технике (процесс технических изобретений и открытий) была чем-то совершенно новым, еще неизвестным человечеству; она шла, развиваясь дальше, не считаясь с теми социальными, политическими и экономическими последствиями или переменами в промышленности, которые она могла вызвать. С другой стороны, революция в промышленности, как и большинство дел человеческих, подверглась и продолжает еще подвергаться все более и более глубоким изменениям и отклонениям, вследствие неодинаковости условий человеческой жизни. И существенное различие между накоплением богатств, уничтожением класса мелких арендаторов, мелких торговцев и эрой крупных финансовых предприятий, характерных для Рима последних веков республики, с одной стороны, и весьма схожей концентрацией капитала в XVIII и XIX столетиях — с другой, — это различие кроется в глубоком несходстве характера труда здесь и там, несходстве, явившемся результатом переворота в технике. Рабочей силой Древнего мира являлась человеческая сила: все в конечном итоге зависело от силы человеческих мышц, мышц невежественных, порабощенных людей. В подмогу им изредка пользовались животными, например, волами или лошадьми. Если нужно было поднять тяжесть, ее поднимали люди; где нужно было срыть гору, ее срывали люди; где требовалось вспахать поле, его вспахивали люди и волы; нашим пароходам у римлян соответствовали галеры с рядами гребцов, с которых от тяжких усилий градом струился пот. В древних культурах огромная часть всего человечества была занята тяжелым физическим трудом чисто механического свойства. Вначале и машины, работавшие посредством механической силы, не обещали, казалось, освобождения от этого грубого физического труда. Большие партии рабочих были заняты рытьем каналов, вырубкой лесов, постройкой насыпей для железных дорог и тому подобными работами. Число горнорабочих значительно увеличилось. Но по мере того, как приближался к концу XIX век, все яснее и яснее выявлялась логика нового положения дел. Люди стали больше не нужны, как источник физической силы. Что мог механически сделать человек, то могла скорее и лучше сделать машина. Люди стали нужны лишь как таковые. Раб, являвшийся основой всех прежних культур, — существо, знавшее одно лишь послушание, человек, мозг которого был совершенно излишним придатком, — стал совершенно не нужен для благополучия человеческого рода.

И это утверждение правильно не только по отношению к новейшей металлургической промышленности; оно верно и для самых древних производств, таких, как земледелие и горный промысел. Появились быстро работающие машины, могущие пахать, сеять и жать; они заменили труд нескольких десятков людей. Культура Рима была построена на дешевых, лишенных человеческого достоинства, рабах. Современная цивилизация вновь перестраивается на основах дешевой механической силы. За последнее столетие машины постепенно дешевели, а труд — дорожал. Если машинам пришлось в продолжение одного или двух поколений дожидаться применения их в горном деле, то это происходило лишь потому, что в течение некоторого времени люди стоили дешевле, чем машины.

Это была перемена первостепенной важности в жизни человечества. Главной заботой богача и правителя в древних культурах было иметь надлежащее число рабов. Но чем ближе к концу подходил XIX век, тем яснее стало для руководящих умов, что низшие классы не могли оставаться рабами, им нужно было дать образование, хотя бы для поднятия производительности их труда. Рабочий должен был понимать, что он делает. С первых же дней распространения христианского учения среди народных масс Европы робко засиял, как тлеющий уголек, свет знания. Этот процесс стал заметен везде, где ступил ислам: ведь необходимо было внушить верующему хотя бы слабое представление о вере, через которую он спасался, а также дать ему возможность прочесть кое-что из священных книг, содержащих исповедуемое им учение. Столь излюбленные в Китае диспуты и борьба за приобретение последователей подготовили почву для семян знания. В Англии, например, в тридцатых и сороковых годах XIX столетия полемика между различными сектами и необходимость привлечения последователей, пока они находились еще в юном возрасте, вызвали возникновение целого ряда соперничавших между собой учебных заведений: «национальные» церковные школы, «британские» школы диссидентов и даже римско-католические школы. Вторая половина XIX века является периодом быстрых успехов народного образования на всем пространстве, куда проникла западная культура. Высшие же классы не сделали соответствующего шага вперед, несомненно, они пошли дальше, но далеко не в столь значительной степени, и потому огромная пропасть, до сих пор разделявшая всех людей на грамотных и неграмотных, закрылась и превратилась в едва лишь заметное различие в уровне образования. А позади этого процесса стоял переворот в технике, на первый взгляд, казалось, не имевший никакого отношения к социальным условиям, а на самом деле настоятельно требовавший уничтожения во всем мире класса неграмотных.

Простонародье в Риме никогда ясно не сознавало экономического переворота, происшедшего при республике. Обыкновенный римский гражданин не видел перемен, которые он переживал, с той ясностью и сознательностью, с которой мы теперь видим их. Но индустриальный переворот по мере того, как он развивался к концу XIX века, становился для низших классов, которые он преимущественно затрагивал, все более и более ясно «видимым», благодаря тому, что они научились читать, обсуждать разные вопросы и делиться мнениями, а также потому, что они могли передвигаться с места на место и видеть многое из того, что раньше им казалось совершенно недоступным.