Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд)

III. Следственное дело о побеге 1827–1828 гг.

Для дальнейшего осмысления беловодской проблемы в целом значительную роль сыграла статья Т. С. Мамсик «Беловодцы и Беловодье (по материалам следственного дела о побеге 1827–1828 гг.)».[1057] Одна из наиболее значительных попыток поисков Беловодья изучены ею по следственным материалам участников этого побега (79 человек), преимущественно жителей алтайских сел (так называемые «каменщики»). В процессе изучения этих следственных документов и документов, отложившихся в административных архивах, все время возникал вопрос — участники побега просто отправились поискать мест, более благоприятных для ведения хозяйства, или они действительно знали Беловодскую легенду и стремились уйти от начальственного надзора и взыскания повинностей. Естественно, что «беловодцы», для которых легенда имела побудительный характер, скрывали от допрашивающего их начальства свои подлинные намерения. Однако отрицательные признания подобного рода не исчерпывали намерений беглецов. Так, например, Прокопий Огнев признает, что отец говорил ему, что знает — за границей есть такие места, «кои изобильны зверями и рыбою, удобны для земледелия, кои легко и всегда могут их закрыть (т. е. „укрыть“ — К. Ч.) от преследования и поимки, что, наконец, хлеб и порох можно получать от живущих там азиатских орд, а особенно порох, который они сами выделывают» или, выше: «там можно скрыться в пустых и неизвестных местах…, чтобы свободно и беспрепятственно отправлять богослужение по правилам секты поморской…»[1058]

Т. Г. Мамсик убедительно подчеркивает, что речь идет не просто о старообрядцах поморского толка. Бегуны явно играли в воззрениях беглецов наибольшую роль. Вместе с тем, в следственных документах есть и прямые признания того, что целью побега было Беловодье. Так, в показаниях Василия Носкова прямо говорится, что они хотели бежать заграницу в место, «называемое Беловодье, изобильное якобы зверями, рыбой и прочим», которое можно «заселить домами и, не будучи никому под зависимость и ничем не обремененными отправлять одно лишь богослужение по старообрядческой секте и заниматься промыслами».[1059] В следственных материалах сообщается о том, что при возвращении неудачных путешественников «суматоха в деревне началась с громких криков „беловодцы приехали“».[1060]

Т. С. Мамсик внимательно изучила документы, которые удалось выявить в архивах, что дает очень много для реального понимания процесса поисков Беловодья. Можно было бы только пожелать другим исследователям с подобной обстоятельностью исследовать состав и процессы сбора беглецов, их неудачи и т. д., хотя в целом даже из имеющихся печатных сообщений явственно следует, что Беловодье искали долго и упорно, не смущаясь неудачей отдельных групп, которые в этом участвовали, и даже пускались в путь повторно, начиная по крайней мере с 1825–1826 г. и до начала XX в. (ср. известную попытку группы уральских казаков во главе с Г. Т. Хохловым, дневник путешествия которого издал В. Г. Короленко, о чем уже упоминалось).

Так, несомненно, была бы интересна архивная проработка дел, связанных с семьями, которые повторяли попытки найти Беловодье и собирали целые группы людей из «каменщиков» и пришлых из европейской части России или разных сибирских губерний — Мурзинцевых, Бобровых, Фомы Егорова и др.[1061]

Специального изучения (хотя публикаций было довольно много) заслуживает деятельность лихого авантюриста так называемого Аркадия Беловодца, утверждавшего, что он епископ беловодского поставления, и жившего якобы какое-то время в Беловодье, действовавшего по крайней мере с 1848 на протяжении почти тридцати лет. Он арестовывался, была установлена его подлинная фамилия (Пигулевский). Ему явно была известна Беловодская легенда не только в устной традиции, но и из «Путешественника». Он восхвалял Беловодье, но вовсе не был заинтересован в том, чтобы его «паства» спешила отправиться на поиски. Официальные же власти были хорошо информированы о его действиях, но, вероятно, считали полезным освобождать его после каждого ареста, так как он усугублял разномыслие в старообрядческой среде.

Детальное исследование следственных документов XIX в., связанных с крестьянскими поисками Беловодья, без сомнения, углубило бы наше знание об этом феномене народной культуры.