Римская Республика. Рассказы о повседневной жизни

2

Опускалась ночь над Карфагеном. Стихал дневной шум большого торгового города. Пустели обе бойкие гавани, закрывались навесы лавок и меняльных контор, складывались разноцветные паруса торговых судов. Замолкнул скрип огромных колес, доставлявших воду в верхние этажи больших домов. Вышли на перекрестки улиц ночные сторожа и встали на своих постах, похожие на бронзовые изваяния. В носилках с пурпурными занавесками, на плечах негров, разъехались по своим дворцам именитые купцы-заправилы из своего клуба, называвшегося сисситами, старинного здания из пальмовых стволов, где весь день они обсуждали свои личные и государственные дела. В надвигавшемся душном сумраке, напоенном испарениями моря и раскалившихся за день камней, тускло замигали зажигавшиеся в домах огни. Поднималась луна над неподвижным туманным заливом – и при ее бледном свете словно преображался город. Все принимало новые очертания: словно еще выше поднялись к небу грозные городские стены и их четырехугольные башни. Как крылья огромных летучих мышей, серели длинные рыболовные сети и паруса, растянутые на ночь для просушки в Малькве, квартале моряков и красилыциков. В самом городе, словно вымытые, белели под луной высокие кубы домов с плоскими крышами на черном фоне деревьев, а над ними вздымались высоты кремля – Бирсы – с его семиугольными медноглавыми храмами. и, как застывшие темные великаны, сторожили их пирамидальные кипарисы.

Из «нового квартала», Магара, утопавшего в рощах и садах, где расположены были дворцы и владения крупнейших богачей, тихо, словно крадучись, поползли одинокие фигуры. То члены совета старост направлялись на свое ночное заседание в храм Молоха. Туда же должны были прийти и оба судии. Это значило, что случилось нечто чрезвычайное, пришло важное и тревожное известие. Для обсуждения его совет обыкновенно собирался ночью и тайно, чтобы ничто не могло ему помешать.

Уже перед вечером карфагенские заправилы узнали о новой значительной неудаче, постигшей их флот и войско на Сицилии.

На этот 264 год туда был отправлен военным командиром Ганнон, которому правительство поручило охранять интересы Карфагена, но не давать римлянам повода к открытию настоящих военных действий. И вот стало известно, что римский командир Аппий Клавдий, подойдя к Мессане, выманил коварно Ганнона с его войском и принудил его, растерявшегося, сдать этот важный город без боя. Такая весть ошеломила карфагенских заправил. Совету старост было поручено обсудить дело немедленно – в ближайшую ночь.

Хмурые, растерянные пробирались важные сановники в уединенный храм Молоха, проходили по выложенному каменными плитами двору, где дремали ручные львы, и скрывались внутри восьмиугольного здания. Там их встречали чинные рабы с длинными факелами в руках. В колебавшемся свете видны были нарочно сделанные в одеждах советников прорехи – в знак печали; у некоторых на длинные бороды надеты были траурные лиловые чехлы, подвязанные шнурками к ушам.

Входили в сводчатую залу, в глубине которой на высоком каменном помосте помещался большой жертвенник с медными рогами по углам, а дальше – огромная железная статуя Молоха, с распростертыми крыльями, закрывавшими стену, с длинными, опущенными до земли, руками и с головой быка. Вдоль остальных стен тянулись скамьи из черного дерева и ряды бронзовых светильников. Посреди зала составлены были крест-накрест четыре кресла из слоновой кости для четырех главных жрецов, садившихся спиной к спине. Накидывая на головы концы плащей, размещались советники по черным скамьям. Судия подошел к главному светильнику, мерцавшему перед жертвенником, бросил в пламя ладану и вскрикнул отрывисто. И по этому сигналу все присутствующее, и старосты и жрецы, запели хором славословие богам. Закончив, сидели недвижно и молча, выдерживая положенное время.

Потом заговорил судия, как председатель собрания. И сейчас же все стали двигаться; загорелись глаза, зазмеились улыбки, зашелестел шепот. Судия изложил дело, как донесли прибывшие из Сицилии уполномоченные; но в выражениях он не стеснялся, он сгущал краски, не скрывая того, что беда, постигшая Карфаген, ему кажется очень тяжкой. Он горячился все более, уже не говорил, а кричал, бросал страшные проклятия и угрозы, и многие выражали ему сочувствие, раскачиваясь на своих сиденьях и ударяя рукой в правое бедро в знак скорби и гнева. В исступлении судия закончил свою речь призывом «по божьим заповедям и отцовским уставам» предать изменника Ганнона самой жестокой казни – распять его, а Риму, нарушившему договоры и клятвы, действующему обманом, объявить войну.

Против первого предложения не возражал никто: сурово и беспощадно расправлялись с неудачливыми командирами и деды и прадеды; так же обязаны теперь поступить и они с Ганноном, безразлично, виноват ли он, что был подкуплен врагами, или пал просто жертвой своей оплошности.

– Смерть изменнику! Пусть народ бросит его на растерзание голодным собакам! Содрать с него кожу! Зарыть его живым в землю, как падаль! – слышались яростные голоса.

– Мужи и старейшины Карфагенские! – закричал снова судия, махая красным плащом, чтоб заставить себя слушать. И когда крики стихли, он сказал: – Ганнон обманул нас: он продался Риму, забыл богов и клятвы – ему смерть и проклятье. Но обманул нас и Рим: он кощунственно растоптал нашу дружбу, нарушил договоры. Неужели мы будем спокойно сидеть в своих домах, за каменными стенами; неужели Карфаген проглотит оскорбление и не накажет этих северных варваров? Или, может быть, он будет трусливо ждать, чтобы они пришли сюда и, заковав нас всех, отвезли бы ворочать жернова в Субурре и давить виноград на Латинских холмах? Если так, то погиб Карфаген! Шакалы будут укрываться в его храмах и орлы кричать над его развалинами!

Отдельные голоса одобряли слова судии, но нерешительно. Взоры обращались к группе сидевших перед высокой дверью с фиолетовой занавесью. Это были самые крупные богачи и воротилы. Обвешанные ожерельями и бусами, в браслетах и золотых поясах, накрашенные и обсыпанные золотою пудрой, они были похожи на идолов, стоявших на площадях города. Им не по душе было то, что говорил судья. Предпринимать войну против такого сильного врага, как Рим, значило бы жертвовать и своими богатствами и спокойствием. Один из этих именитых купцов, бывший правитель области, коротенький толстяк с выпученными желтыми глазами, поднялся и, стараясь сдерживать волнение, принялся путано доказывать, что за обман Риму следует платить обманом, а не расходовать попусту средства карфагенского народа, добытые тяжелым и честным трудом.

– И без того, – говорил он, – Карфаген беднеет: добыча пурпура иссякает, жемчуг попадается только мелкий, ароматов еле хватает для храмов. А исправление храмов, починки городских мостовых, новые машины для рудников, коралловые ловы – все это еще предстоит оплатить. Где же достать денег на снаряжение новых кораблей, на наем большого войска?

– Не хотим войны! Не допустим разорения Карфагена! – поддакивали его сторонники.

– Ну, так пусть приходят италийские шакалы! – закричал судия. – Пусть берут все ваши корабли, ваши поместья, ваши мягкие постели, ваших рабов. И будете вы валяться в пыли и рвать на себе одежды!

– А, ты тоже зовешь римлян! – вопили богачи. – Ты хочешь гибели республики… хочешь сделаться царем, поднять народ против нас!

Вскакивали, роняя скамьи и светильники, напирали на судию, стоявшего около жертвенника. Но его окружили его единомышленники. Их было больше. Стояли друг против друга, грозили, проклинали, готовые ринуться в драку. Жрецы с протянутыми кверху руками стали между враждующими.

Было ясно, какое решение победило. Шатаясь от ярости и отчаяния, богачи пошли вон из храма. Молча, с опущенными головами, садились они на белых мулов, приведенных для них рабами. А восторжествовавшие судия и его сторонники провожали их смехом, свистом и поздравляли с войной, которую назавтра одобрит и весь народ.