Русская елка. История, мифология, литература (4-е издание)

Елка в годы Гражданской войны и послевоенной разрухи

Коренная ломка, которую переживала Россия во время революции и Гражданской войны, не могла не отразиться и на судьбе елки. В эпохи, когда рушится мир со всеми его устоями, люди думают не столько о соблюдении обычаев, сколько о своем физическом выживании. Читая дошедшие до нас дневники времен Гражданской войны, видишь, как часто их авторы не замечая проходят мимо столь значимых для них в прошлом календарных дат либо (реже) останавливаются на них, чтобы выплеснуть на бумагу свои горестные раздумья. «Последний день старого года. Проклятый год междоусобицы и всяких болезней. Где мы — на гребне великих испытаний, или не достигли еще вершины страданий, или еще суждено пережить нам многое, многое…» — пишет Г. А. Князев 31 декабря 1919 года [см.: {196}: 177]. Обрядовая жизнь затухает, а календарное время вместе с его праздничными днями как бы перестает существовать, лишь иногда напоминая о себе неожиданно возникающим особым «чувством праздника»: «Рождество. Пришел домой, переоделся. Несмотря ни на что, чувствуется праздник…» — записывает в день Рождества 1920 года Н. В. Устрялов, которого после революции судьба забросила сначала в Иркутск, а затем в эмиграцию, в Харбин [см.: {469}: 326]. И все же поскольку жизнь продолжается и в экстремальных условиях, то попытка выяснить, что же происходило с елкой в эти годы, имеет свои основания.

Титульный лист и иллюстрация к книге, составленной А. Бенуа и К. Чуковским, «Сборник „Елка“. Книжка для маленьких детей» (Пг., 1918)

Бытует мнение, что советская власть запретила елку сразу же после Октябрьского переворота: «Елки в СССР долгое время были официально запрещены. Говорят, их разрешили уже в тридцатые годы по инициативе Н. С. Хрущева…» [см.: {94}: 37]. Однако это не так. Вначале новая власть на елку не посягала. Писатель и переводчик Н. М. Любимов, учившийся в школе первых послереволюционных лет, вспоминает, что на уроках пения они разучивали вовсе «не революционные гимны, а более соответствующее нашему нежному возрасту», в частности песенку «Елочка, елочка, / Как мы тебя любим!» [см.: {247}: 61]. В 1918 году М. Горький и А. Н. Бенуа подготовили и выпустили в петроградском издательстве «Парус» роскошную подарочную книгу для детей «Елка», оформленную иллюстрациями замечательных художников (А. Н. Бенуа, И. Е. Репина, М. В. Добужинского, С. В. Чехонина, В. В. Лебедева, Ю. П. Анненкова и др.) и включившую в себя произведения М. Горького, К. И. Чуковского, В. Ф. Ходасевича, А. Н. Толстого, В. Я. Брюсова, С. Черного и др. На ее обложке помещен рисунок наряженной елки, вокруг которой в веселом хороводе кружатся Дед Мороз и лесное зверье. На верхушке дерева ярко сияет шестиконечная Вифлеемская звезда.

Поэт и критик Н. Н. Захаров-Мэнский вспоминает, как в декабре 1917 года футуристы устроили елку в Политехническом музее. По всей Москве были развешаны афиши. Собравшаяся публика едва вместилась в огромную аудиторию музея. На эстраду вытащили огромное дерево, которое было увешано бумажными кукишами. Затем поэты читали стихи, после чего организаторы этого мероприятия начали срывать кукиши с елки и бросать их с эстрады в публику [см.: {157}; 527: 48][20].

В первые годы после Октября никаких специальных мер, направленных непосредственно против елки, действительно не предпринималось. А если елка и стала чрезвычайной редкостью, если ее не устраивали в домах, где прежде без елки не проходило ни одно Рождество, то причиной тому были внешние обстоятельства, которые все «сбили и спутали», как пишет об этом Михаил Булгаков в романе «Белая гвардия», повествуя о событиях кануна 1919 года:

Из года в год, сколько помнили себя Турбины, лампадки зажигались у них двадцать четвертого декабря в сумерки, а вечером дробящимися, теплыми огнями зажигались в гостиной зеленые еловые ветви. Но теперь коварная огнестрельная рана, хрипящий тиф все сбили и спутали… [см.: {64}: 251]

Во время Гражданской войны елка была скорее исключением, нежели правилом, и потому, увиденная в доме, она своим напоминанием о прежней, кажущейся невероятно далекой жизни потрясала человека: «Елка, — словно затрудняясь понять, думает герой документальной повести Сергея Спасского, посвященной событиям 1919 года. — Скажите, пожалуйста, елка» [см.: {432}: 67]. Несмотря на материальные и бытовые трудности, в семьях, сопротивлявшихся хаосу внешней жизни, елку все же старались устанавливать и при этом относились к ней с еще большей бережностью и даже трепетностью, нежели в мирное время: она воспринималась как единственная зыбкая связь с прошлой, устойчивой жизнью. В этом следовании традиции проявлялись и стремление хоть ненадолго отвлечься от действительности, отгородившись от страшных событий внешнего мира, и убежденность в том, что семейные устои остались единственной непреходящей жизненной ценностью. «Хорошо. Новый год. Елка. Именно теперь, при всеобщей непрочности, семья становится важной…» [см.: {432}: 35].

В дневнике Корнея Чуковского содержится потрясающая запись, сделанная им на Рождество 1920 года:

Поразительную вещь устроили дети: оказывается, они в течение месяца копили кусочки хлеба, которые давали им [в] гимназии, сушили их — и вот, изготовив белые фунтики с наклеенными картинками, набили эти фунтики сухарями и разложили их под елкой — как подарки родителям! Дети, которые готовят к рождеству сюрприз для отца и матери! Не хватает еще, чтобы они убедили нас, что все это дело Санта Клауса! В следующем году выставлю у кровати чулок! [см.: {505}: 137]

После окончания Гражданской войны в городах, как и прежде, все еще продавалось много елок. Но население бедствовало, и мало кто мог позволить себе купить даже самую маленькую елочку. Мужики из пригородных деревень, привозившие в город елки, теряли предрождественский заработок. 25 декабря 1924 года Корней Чуковский записывает в дневнике:

Третьего дня шел я с Муркой к Коле — часов в 11 утра и был поражен: сколько елок! На каждом углу самых безлюдных улиц стоит воз, доверху набитый всевозможными елками — и возле воза унылый мужик, безнадежно взирающий на редких прохожих. Я разговорился с одним. Говорит: «Хоть бы на соль заработать, уж о керосине не мечтаем! Ни у кого ни гроша; масла не видали с того Рождества…» Единственная добывающая промышленность — елки. Засыпали елками весь Ленинград, сбили цену до 15 коп. И я заметил, что покупаются елки главным образом маленькие, пролетарские — чтобы поставить на стол [см.: {504}: 300].

Когда в некоторых семьях появлялась маломальская возможность приобрести к Рождеству хотя бы самую скромную елочку, ее покупали. Установленное в доме деревце возвращало людям праздник и воспринималось как примета налаживающейся жизни, восстановления разрушенных и попранных норм, обычаев и ценностей. Радость по поводу того, что впервые за несколько прошедших лет удалось устроить для детей елку, звучит в переписке известных фольклористов братьев Б. М. и Ю. М. Соколовых. В конце 1922 года Б. М. пишет:

Ниночка еще со вчерашнего дня в восторге. Когда украшали с нею елку, то она прямо визжала от радости, безумствовала. А ведь так в общем скромно в сравнении, напр<имер>, с тем, что мы видели в детстве. Но все же наконец стало возможным опять радовать детей… Зажгли елку. Все танцевали, пели «O Tannenbaum, o Tannenbaum! Wie grün sind deine Blätter» [см.: {73}: 60–61].

Тринадцатого января 1922 года, то есть накануне старого Нового года, Б. М. пишет брату о детской елке в его доме:

С 5 ч<асов> веч<ера> до 11 ч<асов> промаялся с ребятами: у них была елка, набрано было до дюжины детей… Я веселил детвору вовсю: скакал, прыгал, наряжался [см.: {73}: 66].

Тогда же снова постепенно стали устраиваться праздники елки и в детских учебных заведениях. В том же 1922 году Б. М. Соколов рассказывает брату о елке в гимназии, где учился его сын Игорь:

Во вторник веч<ером>… был на елке «маленьких» в гимназии, очень мило сошел вечер, хотя рассердил меня Игорь, нарядившийся в… мои старые брюки и походивший на какого-то дурачка Иванушку вместо гнома, тогда как другие дети все были одеты оч<ень> изящно и красиво [см.: {73}: 64].

Казалось бы, все шло на лад: елка вновь завоевывала свои права не только в семьях, но и в школах. Однако дело обстояло не так просто: над елкой постепенно нависала угроза. Угроза эта пока еще чувствовалась не всеми. Первый тревожный звонок прозвучал через три недели после Октябрьского переворота. Именно на него отреагировал Аркадий Аверченко в рассказе «Последняя елка», опубликованном перед Рождеством 1917 года в журнале «Новый Сатирикон». В нем говорится о том, как автор приносит в редакцию традиционный рождественский рассказ, включающий в себя весь необходимый «антураж», характерный для этого жанра, в том числе, конечно, и елку. «О каком Рождестве вы говорите?» — спрашивают его в редакции. «Даже ребенок догадается! — вскричал я запальчиво. — Я говорю о Рождестве Христовом!» — «Так-с! А вы знаете, что народные комиссары из Смольного для уравнения нашего календаря с западным отменили в этом году Рождество?» — отвечают ему [см.: {2}: 10–11].

В конце 1917 года «комиссары из Смольного» еще не думали об отмене Рождества, однако уже 16 ноября, через три недели после Октябрьского переворота, на обсуждение советского правительства был поставлен вопрос о календарной реформе, что, видимо, и явилось причиной для возникновения слухов об отмене Рождества.

Реформа календаря имела к елке непосредственное отношение, поэтому остановимся на этом вопросе несколько подробнее. Вплоть до Октябрьской революции Россия все еще продолжала жить по юлианскому календарю, в то время как большинство европейских стран давно перешло на григорианский календарь, принятый папой Григорием XIII в 1582 году. Необходимость проведения календарной реформы, перехода на новый стиль, ощущалась с XVIII века. Уже при Петре I в международных отношениях и в научной переписке Россия была вынуждена пользоваться григорианским календарем, в то время как внутри страны жизнь еще в течение двух столетий протекала по старому стилю. Это обстоятельство порождало многие неудобства. Особенно остро потребность введения единого с Европой исчисления времени ощущалась в дипломатической и коммерческой практике. Однако целый ряд предпринятых в XIX веке попыток провести календарную реформу терпели неудачу: этому противодействовали как правительство, так и православная церковь, всякий раз считавшие введение нового календаря «несвоевременным». После революции вопрос о «несвоевременности» реформы отпал сам собой, и 24 января 1918 года Совет Народных Комиссаров принял «Декрет о введении в Российской республике западноевропейского календаря». Подписанный Лениным, этот декрет на следующий день был опубликован:

В целях установления в России одинакового почти со всеми культурными народами исчисления времени Совет Народных Комиссаров постановляет ввести по истечении января месяца сего года в гражданский обиход новый календарь [см.: {116}: 404].

Поскольку разница между старым и новым стилем составляла к этому времени 13 суток, то в результате реформы русское Рождество сместилось с 25 декабря на 7 января, а Новый год — с 1 января на 14‐е. И хотя ни в декрете, ни в других исходящих от советского правительства документах того времени об отмене праздника Рождества не говорилось ни слова, тем не менее следствием сдвига привычных дат оказалось сильное психическое потрясение народа, всегда, как показывает история, сопутствующее календарным переменам. Нарушение календаря воспринималось как ломка жизни с ее традиционно связанными с определенными датами православными праздниками. Г. А. Князев 1 января 1919 года (по новому стилю) записывает в дневнике: