Русская елка. История, мифология, литература (4-е издание)

Советский партийный руководитель предстает в воспоминаниях Брауде в роли того самого малютки, который, заглядевшись в окно богатого дома на разукрашенное дерево, думает: «Хоть раз бы мне праздник такой!» (см. выше сюжет о «чужой елке»). Образ «друга детей» мифологизируется в соответствии с известной и давно затасканной литературной схемой. Помня о своем тяжелом детстве, лишенном елки, Постышев и задумывает «подарить всем детям праздник елки».

Мемуаристка считает необходимым дать современному читателю, не осведомленному в истории русской елки, пояснение: «Дело в том, что елка, как и другие атрибуты религиозных праздников, в частности рождество, после революции отпали сами по себе». (Как они «отпали сами по себе», мы уже знаем.) Далее говорится об отъезде Постышева в Москву на пленум, где поставленный им вопрос о елке был решен положительно. По возвращении в Киев он организует «первую послереволюционную елку на Украине»: лично распоряжается, чтобы во Дворец пионеров привезли самую большую, ветвистую ель, наказывает работникам не жалеть сил и средств, чтобы елка была «по-настоящему праздничной, красивой, нарядной… И пусть дети вокруг нее танцуют, поют, играют, радуются приходу Нового года. Раздайте им подарки». Все его наказы, разумеется, были выполнены, и елка получилась замечательной. Постышев, придя на праздник со своими детьми, спрашивает их: «Ну как, нравится?» Те, конечно, отвечают: «Очень нравится!» Отец радостно усмехается и говорит: «Раз нравится и старым, и малым, значит действительно хороша» [см.: {58}: 276–278].

В мемуарах сына Постышева Леонида (впоследствии — старшего научного сотрудника Академии общественных наук при ЦК КПСС) история возвращения елки излагается как семейная легенда. Однажды летом 1935 года, вспоминает он, отец, обращаясь к детям, вдруг произнес странную фразу: «Что-то мы все-таки не додумали…» По словам сына, Постышев все насущные проблемы всегда обсуждал с детьми. На этот раз «чем-то недодуманным» оказался вопрос о елке. Леонид приводит речь отца, которая представляет собой вариант все той же заметки в «Правде». Однако в его изложении эта речь приобретает мемуарный характер: говорится уже не о каких-то абстрактных «детях рабочих, с завистью через окно посматривающих на… елку и веселящихся вокруг нее детей богатеев», а о самом Постышеве и его сверстниках: «С какой завистью мы заглядывали в окна богатеев, где вокруг наряженной и обвешанной подарками елки водили хороводы буржуйские дети».

Составляя мемуары об отце, сын подготовился к изложению вопроса лучше, чем сослуживцы. В разговоре с детьми Постышев серьезно обосновывает свое решение вернуть елку: теперь, когда появилась возможность дать детям рабочих радостный праздник, елку запретили как поповский предрассудок; однако при этом хорошего, веселого праздника для детей так и не придумали. Попы были умнее: они, несмотря на то что елка — обряд языческий, не стали с ним бороться, а использовали в своих интересах; «…подумал еще и сказал твердо: „Вот будет очередной пленум ЦК, выступлю и поставлю вопрос о том, чтобы вернуть нашим детям этот чудесный праздник“». Отец напоминает детям о тех елках, на которых они сами присутствовали до наложенного запрета: «Да вы сами-то, наверное, помните, как маленькие веселились на елке?» Проблема обсуждается с разных сторон. Встает вопрос и о вреде, наносимом порубкой деревьев: «Но нам в школе объясняли, почему елку запретили: в лесу вырубали очень много маленьких елочек и этим наносили вред природе!» — замечает кто-то из детей. Однако у отца уже все продумано, и он без промедления отвечает, что елочки можно будет специально выращивать для продажи вблизи городов; «можно же делать их искусственными, из пластмассы или еще из чего-нибудь, чтобы использовать не один год…» (Вопрос о елочных плантациях, насколько мне известно, не поднимался вплоть до 1960‐х годов.)

Перед Новым годом Леонид тяжело заболевает двусторонним воспалением легких. Когда отец уезжал на пленум, состояние сына было критическим. Вернувшись через несколько дней из Москвы, Постышев сразу же идет к сыну, ставит на тумбочку возле его постели маленькую елочку, включает вилку в розетку — и «засветилась десятком маленьких стеклянных свечек красивая искусственная елочка»: «Смотри, что я тебе привез из Москвы! Это подарок тебе и всем советским детям. С этого Нового года опять будет праздник елки!» Леонид моментально пошел на поправку: подаренная отцом елочка способствовала его выздоровлению. В семье так и говорили, что вылечили его не врачи, а елка [см.: {350}: 303–304].

В посвященном Постышеву романе В. Н. Исаева «Соратник Сталина», вышедшем в 1999 году и «написанном по недавно рассекреченным документам архива ФСБ», легенда о человеке, подарившем елку советским детям, получает дальнейшее развитие. Эпизод о елке развернут здесь в пространное повествование и оформлен как самостоятельная новелла. Материалом, помимо все той же заметки в «Правде», послужили биографии и воспоминания о Постышеве, но главным ее стержнем, судя по всему, явились мемуары сына, предоставившие автору почву для безудержной фантазии. Как пишет Исаев, незадолго до наступления 1936 года Павел Петрович устраивает со своими детьми домашний «партактив», на котором ставит «проблему государственной важности» — о возвращении елки советским детям. На вопрос, как они предпочитают встретить Новый год — с елкой или без елки, все дети, не задумываясь, дружно высказываются за елку, но тут же пугаются. Для оправдания своего крамольного желания они ссылаются на «Елку в Сокольниках»: «Почему так получается? Все мы помним знаменитую елку в Сокольниках — во всех газетах писали про нее, про то, как у московской детворы побывали на елке Владимир Ильич Ленин и Надежда Константиновна Крупская, а теперь про елку и говорить нельзя?» Вопрос о елке был задан и больному Леониду. Подросток реагирует на него весьма скептически: «А кто вам ее разрешит, разбежались, она отменена, как буржуйская забава, чуждая нам…» Отец молча наблюдает за детьми, но в душе он уже знает: «елка в стране будет!»

Выслушав мнение детей, отец делится с ними воспоминаниями о своем тяжелом детстве. Сюжет «чужая елка» приобретает в этом рассказе особенный драматизм: оказывается, маленький Павлик вместе со сверстниками, с завистью глядя в окна на елки в богатых домах, рисковал жизнью: «В такую же новогоднюю пору, перебравшись через высоченную изгородь господской усадьбы», они, дети рабочих, «подбирались к ярко освещенным окнам, за которыми горела огнями чудо-елка. Она будила воображение, влекла к себе»; «мальчишки с рабочих прокопченных окраин Иваново-Вознесенска уже ползли к ней… казалось, со всех концов города была видна елка, которая могла стоить им жизни». Здесь следует напомнить, что даже в самых трагических рассказах о бедных малютках, глядящих через окно на чужую елку, никто и никогда не угрожал им. В худших случаях они просто замерзали тут же под окном.

«И кто-то, помню, сказал, что видел в доме у елки мальчика, который был недоволен праздником, сидел кислый и хмурый, мы даже остановились посреди улицы — это казалось невероятным», — продолжал вспоминать Постышев, стремясь подчеркнуть, сколь сильно дети рабочих желали иметь елку. «С какой горестью взирал я на своих оборванных братьев, какой жестокой и несправедливой виделась мне их жизнь, а ведь они такие же дети, как и те, за освещенными окнами особняка, и им, конечно, хотелось бы такую же елку, такие же подарки на ветках, такой же праздник, хоровод…» Вспомнил Постышев и об обстановке спального рабочего района Иваново-Вознесенска, где прошли его детство и трудовая юность, те комнаты, в которых о елке детям и мечтать было нельзя: «Вот так мы жили тогда. И куда было деться с елкой — не принесешь же ее в нашу „спальню“, да и мало кому принесла бы она в ту пору радости. Наработавшись за день в цехе, не то что елочку, а жить не захочешь…»

Включение в роман о человеке, все предложения которого (как пишут о нем) «казались заимствованными из самой жизни, возвращенными ей по справедливости», традиционного сюжета о «чужой елке», приуроченного к пролетарскому периоду борьбы с царизмом, весьма знаменательно. Постышев, как стремится показать автор, на себе познал, что значит быть лишенным елки, и через всю свою жизнь пронес память о страстном желании ребенка с окраины пролетарского городка иметь елку. Это и стало важнейшим стимулом к его хлопотам по восстановлению отвергнутого обычая. Домашний «партактив» единогласно принимает решение «о необходимости восстановления празднования Нового года с елкой».

Павел Петрович едет на пленум, где, согласно автору романа, выступает с предложением об организации в стране новогодних детских елок. По возвращении домой он ставит у кровати больного сына, на выздоровление которого, по мнению врачей, уже не было никакой надежды, «крошечную искусственную елку, украшенную игрушками». Леонид перестает кашлять и встает с постели: елочка спасает его, вылечив от тяжелой затяжной болезни, как это неоднократно бывало в традиционных рассказах о елке-спасительнице и избавительнице: «Всем им казалось, что на всем белом свете рядом с елкой никто никогда болеть не будет, потому что счастьем тоже можно лечиться, оно сильнее профессоров и лекарств» [см.: {173}: 296–301].

Как нетрудно заметить, текст этой новеллы опирается на штампы традиционных рождественских произведений о елке, начиная от страстного желания детей иметь елку и кончая самыми популярными и избитыми сюжетами о рождественском дереве — «чужой елке» и «чуде исцеления», свершающемся в его присутствии. Так на основе небольшой заметки, опубликованной в «Правде», была создана легенда о человеке, подарившем елку советским детям. В этой этиологической легенде, объясняющей существующий порядок, Постышеву приписывается роль «творца», «культурного героя», возвратившего людям утраченный ритуальный объект. Текст конструируется на основе определенного набора штампов и весьма ограниченной документальной информации. Процесс создания этой легенды показывает, каким образом происходит активизация архетипической структуры: вместо восстановления причинно-следственного процесса (почему елка была разрешена) создается повествование о «начале», «происхождении», «восстановлении» явления и о герое, который явился его «творцом» [см.: {267}: 23–40].

Как сказал Пушкин, бывают странные сближения. Задолго до появления заметки Постышева, в 1919 году, А. И. Куприн напечатал в выходившей в Гельсингфорсе газете «Новая русская жизнь» юмористический святочный рассказ «Последний из буржуев», действие которого приурочено к концу 1935 года: накануне Рождества к единственному сохранившемуся в СССР буржую Рыбкину приходят два комиссара, которые утешают его, просят не умирать и не переходить «на советскую платформу». А буржуй совсем раскис, бродит перед Рождеством по городу и с грустью вспоминает старые времена: «Вот, думаю, прежде у людей елка бывала… детишки… свечей много… золото сусальное блестит… бусы качаются… смолой пахнет. И так грустновато мне стало…» Вернувшись домой, он вдруг обнаруживает у себя в гостиной небольшую елочку, «всю сияющую маленькими теплыми огоньками»: «Золотые и серебряные украшения весело поблескивали. Тут висели, подрагивая и чуть раскачиваясь, миниатюрные гильотинки, изящные модели виселиц, топоры и плахи, серпы и молоты и другие революционные игрушки и эмблемы». Как оказалось, эту елочку устроили «последнему буржую» в утешение те самые два комиссара. «„В борьбе обретешь ты имя свое“, — пролепетал Рыбкин и заплакал. Заплакал от горя и умиления» [см.: {219}: 77–78].