Русская елка. История, мифология, литература (4-е издание)

Я тоже был счастлив… я потихоньку убрался в гостиную. Там я притих возле печки и слышал, как сыплется хвоя. Фонарь освещал сквозь окно ветку елки. Серебристый дождик блестел на ней [см.: {122}: 117].

Осыпавшиеся иголки, которые так и не удавалось полностью вымести из помещения, в течение года напоминали о елке.

Конечно, запах хвои — это навеки, и мягкие иголки ее — тоже. Хвоя имела право засорять паркет, она накоплялась во все большем и большем количестве, в углу, под елкой, пересыпалась в другие комнаты, смешивалась со стеклом украшений, которые в конце концов тоже валились на пол, похожие на длинные слезы, и кончалось все это тем, что елку уносили из дому, взвалив на плечи, как тушу [см.: {309}: 83].

Елка пахла и мандарином, и воском горячим, и давно потухшей, навек, дедушкиной сигарой; и звучала его — никогда уже не раздастся! — звонком в парадную дверь, и маминой полькой, желто-красными кубиками прыгавшей из-под маминых рук на квадраты паркета, уносившейся с нами по анфиладе комнат [см.: {493}: 67].

Со всего города (а иногда и из других городов) на домашние елки съезжались родные и близкие, двоюродные сестры и братья. Обычно кто-нибудь из взрослых из года в год брал на себя роль затейника: заранее готовился к проведению елки, продумывал режиссуру праздника, в сценарий которого наряду с традиционными, повторявшимися из года в год элементами включались новые детали. По воспоминаниям Г. С. Масловой, эту роль регулярно исполнял ее дядя, музыкант и этнограф И. С. Тезаровский. Мемуаристка пишет, что на устраиваемых «дядей Ваней» елках, которыми он «с раннего детства привлекал наши сердца», всегда присутствовало «около десятка кузин и кузенов». Вместе с «дядей Ваней» дети пели народные песенки из этнографического школьного сборника («Боярыня-куколка», «Скок-поскок» и др.); он сам сочинял и исполнял шуточные куплеты, героями которых были присутствующие на празднике дети и взрослые:

Говорит-то мама Нина,
Что устало пианино!..

Или:

Закрутивши в кудри челку,
Собралися все на елку
Ефта правда, ефта правда,
Ефта правда, все были!..

Подарки «дядя Ваня» дарил оригинальным способом: «В конце вечера с потолка спустилась подвешенная к крюку коробка с миниатюрными вещицами-подарками» [см.: {263}: 138–139].

А. И. Куприн в рассказе «Тапер» отдает роль организатора елки хозяину дома:

Неизменное участие принимал ежегодно Аркадий Николаевич и в елке. Этот детский праздник почему-то доставлял ему своеобразное, наивное удовольствие. Никто из домашних не умел лучше его придумать каждому подарок по вкусу, и потому в затруднительных случаях старшие дети прибегали к его изобретательности [см.: {218}: III, 76].

Взрослые покупали подарки, организовывали «елочное веселье», играли на фортепьяно, когда дети танцевали:

А из гостиной струился жаркий, трескучий свет елки, пылающей костром свечей и золотого дождя. Слышались подмывающие звуки фортепьяно. Это отец, расправив фалды сюртука и гремя крахмальными манжетами, нажаривал семинарскую польку. Множество крепких детских ножек бестолково топало вокруг елки [см.: {184}: 228].

Если маленьких детей на елках обычно развлекали взрослые, то дети постарше готовились к домашним праздникам сами, сочиняя и ставя пьесы «под Гофмана и Андерсена» из жизни елочных игрушек.

Вот оживают игрушки под огромными нарисованными еловыми ветками и пускаются в приключения, и героиня, самая красивая кукла, Катя Садовская, влюблена в смешного паяца, и никто, кажется, не замечает, что тут замешан «Щелкунчик», да и Таня Маресева, когда сочиняла пьесу, едва ли его вспоминала — ну, просто так вышло [см.: {185}: 80].

Впрочем, и в журналах начала XX века печаталось множество сценок и сказок об оживающих в рождественскую ночь елочных игрушках: о фарфоровых пастýшках, испытывающих своих женихов, о гусарах, уходящих на войну с бурами, о пряниках, кормящих собою всех голодных [см.: {249}: 18–20], о счастливой встрече на елке разлученных в течение долгих лет Амура и Психеи, каждый из которых помещался в половинке ореховой скорлупы, о Медовой Сосульке, бравом Солдатике в мундире из блестящего шоколада, маленькой Сахарной Куколке и прянике, изображающем Короля, и т. д. и т. п. [см., например: 92: 7–9; 240: 18–20; 435: 833–835]. Такие сказочки и сценки были вариациями из произведений Гофмана и Андерсена, влияние которых на русскую литературу о елке было огромным. Вспомним хотя бы лаконичное замечание В. В. Набокова в книге «Другие берега» о читанных им в детстве рождественских текстах: «В рождественскую ночь проснулись игрушки и так далее» [см.: {280}: IV, 176].

Особую популярность на елках (да и не только на них) приобрели в эти годы «живые картины», представлявшие собой немые инсценировки популярных хрестоматийных стихотворений.

Сказав это слово («живые картины». — Е. Д.), — пишет Марина Цветаева, — я дала эпоху. Это был расцвет девяностых годов, недалекий канун Пятого… Недвижная группа из живых людей, окрашенная бенгальским — зеленым и малиновым — пламенем. Группа не дышит, улыбки застыли, пламя трепещет, догорает… Занавес [см.: {495}: 116].

Представление о спектаклях и «живых картинах», которые разыгрывались детьми и молодежью на домашних праздниках елки, можно получить из воспоминаний Надежды Розановой. Из-за комода появлялась девочка «с прелестным нежным личиком» и начинала изображать ангела:

На ней была надета длинная ночная рубаха и привязаны крылья за спиной из марли и проволоки, и она очень походила на тех ангелов, которых я видела на рождественских открытках, стучащих в двери бедняков с большими звездами, приколотыми к жезлу.

И далее:

Лучше всех была Варя. Она представляла цариц, которых видела в театре. Надев полотенце на голову и что-либо длинное и спускающееся до полу, она произносила диалоги, и все ее движения теряли вдруг обычную резвость и исполнялись горделивым царственным спокойствием, а лицо просто горело вдохновением [см.: {372}: 25–26].

Елки превращали рождественские каникулы в сплошную череду праздников, домашних, школьных, в Народных домах, Дворянских и Офицерских собраниях:

Перед Рождеством мне сказали, что пойдем на елку в Дворянское собрание. Купили светло-розовой шерсти на платье. Мы все спорили с подругой Леной, которой купили кремовой шерсти, у кого будет красивее платье. В Дворянском собрании, в большом зале, стояла огромная елка. Было много взрослых девочек в коричневых платьях и белых передниках, одна из них взяла меня и мы пошли танцевать. Папу увидела на хорах [см.: {372}].

На домашние елки гостей приглашали заранее, стремясь «занять» ближайшие к Рождеству дни: «Я получила несколько приглашений на праздники, так что первые дни были разобраны, и родители решили устроить у нас веселье на четвертый день», — пишет Елена Скрябина о Рождестве 1913 года [см.: {413}: 12]. Воспоминания обо всех пережитых в детстве многочисленных елках сливались, перемешивались с описаниями елок в литературе, иногда запечатлеваясь в сознании как один незабываемо прекрасный образ. Эти хранимые памятью впечатления влияли на образ елки в литературе, а «литературные елки», в свою очередь, отражались на восприятии реальных бывших елок, что так верно подметил Юрий Олеша:

Я не помню, чтобы у нас устраивали елку. Всегда наши радости по поводу елки были связаны не с елкой, устроенной у нас в доме, а с елкой у знакомых. Там, в чужом доме, бывали бал, дети, конфеты, торты. Впрочем, я, кажется, деру сейчас из стихов и рассказов… <…> После Катаева, Пастернака мало что можно добавить к описаниям елки, Рождества [см.: {309}: 83].

Упомянув Катаева и Пастернака, Олеша, конечно же, имел в виду чудесную главу «Елка» из повести Катаева «Белеет парус одинокий» и знаменитые стихотворения о елке Бориса Пастернака «Зимние праздники» и «Вальс со слезой»:

Будущего недостаточно.
Старого, нового мало.
Надо, чтоб елкою святочной
Вечность средь комнаты стала.
Чтобы хозяйка утыкала
Россыпью звезд ее платье,
Чтобы ко всем на каникулы
Съехались сестры и братья. [см.: {323}: II, 126]
Как я люблю ее в первые дни,
Когда о елке толки одни! [см.: {323}: II, 33]

Мемуары, которые я использую, по большей части написаны людьми, выросшими в обеспеченных интеллигентных семьях. Документальных сведений о елках в других слоях русского общества, в городских семьях среднего и малого достатка сохранилось гораздо меньше. Однако, судя по количеству продаваемых перед Рождеством деревьев, по информации в газетах, по фотографиям в журналах и, наконец, по литературным произведениям, можно утверждать, что к рубежу XIX — ХX веков детские праздники елки стали проводить в большинстве домов самых разных слоев городского населения.

Обычай этот наконец был принят и купеческими семьями. Консервативность психического склада этого сословия и принятые в его среде принципы воспитания не способствовали распространению елки. Однако постепенно, уступая настоятельным просьбам своих дочек, страстно желавших, чтобы и в их доме было «все, как у людей», купцы начали устраивать у себя елки. Язвительные авторы юмористических журналов, для которых купеческий уклад стал одним из устойчивых предметов насмешек, публиковали сценки, в которых купеческая чета устраивает елку только потому, что «теперь это модно» и что «во всех порядочных домах бывают елки» [см.: {230}: 3]; скучающие на Святках купеческие дочки умоляют отца пригласить на елку гостей, ссылаясь на праздники «в чужих домах», в то время как у них дома, «как в монастыре» [см.: {231}: 3], и пр. В таких сценках «купеческие елки» изображаются как нелепость и безвкусица:

Жареным гусем пахнет, печеной ветчиной и лампадками в квартире богатого купца… К этому запаху примешивается и запах ельника от рождественской изукрашенной елки, стоящей в углу зала [см.: {234}: 64; см. также: 331: 3].

Здесь и во многих других текстах сказывалась инерция уничижительного и презрительного отношения к купеческому быту вообще. Однако изредка встречающиеся воспоминания о елках выходцев из купеческих семей свидетельствуют о таком же сентиментально-восторженном к ним отношении, как, например, у С. Н. Дурылина [см.: {130}: 86].

Несмотря на сопротивление церковных властей, стали повсеместно проводиться елки и в сельских школах, в защиту которых выступил В. В. Розанов, сочтя вмешательство церкви посягательством на совершенно безвредный и к тому же доставляющий детям столько радости обычай. Писатель требовал от Святейшего Синода специального на то разрешения, говоря, что «запрещение елки в школе равнялось бы запрещению ее полному, потому что не в избушке же крестьянской устраивать ее для шестидесяти или ста учеников» [см.: {371}: 153]. Организация праздника для крестьянских детей «на городской манер» считалась Розановым исключительно важным делом и рассматривалась им как «светлый момент» в их жизни:

И вот на этом мрачном фоне будничной жизни, не скрашиваемой даже праздниками, светлым пятном является рождественская елка. Стоит она в высокой комнате сельского школьного дома, вся разукрашенная и сияющая огнями. В темно-зеленой хвое ее светлыми бликами лежат полосы огней и прячутся разноцветные сласти. А вверху горит золотая звезда [см.: {67}: 3].