Русская елка. История, мифология, литература (4-е издание)

Елка в русской жизни на рубеже XIX — ХX веков

Крепкий румяный русский год катился по календарю, с крашеными яйцами, елками, стальными финляндскими коньками, декабрем, вейками и дачей. Осип Мандельштам. Шум времени

Сколько отдано елкам! Борис Пастернак. Детство

К концу XIX столетия елка окончательно вписалась как в домашний праздничный интерьер, так и в рождественский городской пейзаж: «…в настоящее время и праздник не в праздник без красавицы елки» [см.: {336}: 108]. Утвердилось представление о том, что разукрашенное еловое дерево испокон веков было обязательной принадлежностью русского Рождества: «Елка в настоящее время так твердо привилась в русском обществе, что никому и в голову не придет, что она не русская», — писал В. В. Розанов в 1902 году [см.: {371}: 152]. В начале XX века под этими словами могли бы подписаться многие: привычность елки привела к тому, что она стала восприниматься как народный по своему происхождению обычай.

Как и раньше, в первую очередь елка готовилась для детей:

…рождественский праздник называют детским праздником: хоть раз в году дети становятся героями дня; около них сосредоточиваются все заботы [см.: {29}: 192].

Однако перед Рождеством елочный ажиотаж охватывал людей всех поколений. Праздник Рождества, долгое время отмечавшийся в России как сугубо религиозное торжество, вышел за пределы храма, превратившись в светский праздник, в котором центральное место заняла елка. Рождественский сезон изменял привычный ход жизни, сказывался на атмосфере, настроении, деятельности, материальном положении людей. Елка всех втягивала в сферу своего влияния: наступало ее время, начинались «деятельные приготовления на елку» [см.: {29}: 192].

Прежде всего необходимо было обеспечить город достаточным количеством деревьев на любой вкус и на любой спрос. Заготовка елок начиналась за неделю до Рождества. Для лесников и крестьян из пригородных деревень их продажа превратилась в один из сезонных заработков: «Лесники потирают руки…» [см.: {29}: 192]; «Рубит мужик елку; / Продаст в городе за полтину…» [см.: {105}: 149]. С раннего утра, а то и с ночи крестьяне отправлялись в леса на порубку елей, и «на утро салазки, нагруженные грудами елок, нарубленных в лесу… тянулись общими силами по рыхлому снегу просторного поля» [см.: {133}: 5]. Рискуя быть оштрафованными за порубку чужого леса, крестьяне все же не упускали случая «украсть в лесу несколько елок», дабы не остаться на праздниках «не только без водки, но даже и без хлеба» [см.: {62}: 138]. Быстро нарубленные деревья подтаскивали к саням и увозили из лесу, так чтобы к рассвету все было завершено. И если порубщикам удавалось благополучно справиться с этой задачей, то наутро в городе они уже продавали свой «зеленый товар» [см.: {110}: 5]. В борьбе за приработок к празднику никто уже не вспоминал о вреде, наносимом лесу в канун Рождества: «Чухны вырубают последние сосновые рощи на финских болотах и везут их в Петербург» [см.: {29}: 193].

Доставленные в город деревья свозились на места торга. Продавались они в самых многолюдных местах: у гостиных дворов, на площадях, на рынках. В Петербурге главный елочный базар вначале был у Гостиного двора, а позже — на Петровской площади (ныне Сенатская). Однако потребность в елках была столь велика, что стихийно возникали елочные базары во многих местах города. Обзавестись елками можно было и на Сенной площади, и на 4‐й линии Васильевского острова (возле Академии художеств), и во многих других местах: ими торговали лавки — зеленные, мелочные и даже мясные, где деревья выставлялись у входа, часто уже поставленные на крестовины, а иногда и наряженные. Привезенные елки тотчас же устанавливались правильными рядами, и продавцы начинали поджидать покупателей. Деревья предлагались на любой вкус: и маленькие, украшенные искусственными цветами, и «елки-великаны», «гордо возвышавшиеся во всей своей естественной красе», и никогда не видавшие леса искусственные «елки-крошки», неестественно яркая зелень которых сразу же бросалась в глаза [см.: {29}: 193].

Елочные базары совершенно преображали город: в знакомых местах неожиданно вырастал настоящий лес, где можно было и заблудиться: «На Театральной площади, бывало, — лес. Стоят, в снегу. А снег повалит, — потерял дорогу! Собаки в елках — будто волки…»; «До ночи прогуляешь в елках» [см.: {515}: 98]. Для детей елочные базары становились любимым местом гулянья: «Я до сумерек бегал в варежках и с салазками по этому лесу», — вспоминал И. Лукаш [см.: {244}: 8–10]. Горели костры, дым стоял столбом, аукаясь, ходили в елках сбитенщики. Повсюду среди елок шныряли дети; около своих деревьев толпились мужики в тулупах. В ожидании покупателей они жаловались друг другу на питерскую слякоть, вели разговоры о том, что такую погоду, конечно же, «послали немцы» и что, будь сейчас мороз, елки бы раскупались лучше [см.: {228}: 3]. По рынку, примериваясь и прицениваясь, сновали покупатели. Приезжали «дамы в соболях» и чиновники, приходил «рабочий люд» купить елочку «на праздник детям» [см.: {154}: 429]. Здесь устанавливалась радостная, но вместе с тем и деловая атмосфера. Продавцы любыми способами стремились перебить покупателей у соперников, торговались, сбивали цены или же, наоборот, повышали их [см.: {233}: 3–4]. Дольше всех, судя по замечаниям в прессе, торговались купцы, в конце концов приобретавшие елки по самой низкой цене [см.: {317}: 6–7].

Бедняки покупали маленькие, дешевые, увешанные бумажными цепями елочки на деревянных крестиках и уносили их домой под мышками. Большие елки развозились по домам на извозчиках или же разносились нанятыми за четвертак босяками. Эти несущие елки босяки, уже подвыпившие, с замерзшими руками, встречались по всему городу. Крупные деревья обычно несли вдвоем: один держал обструганный колом конец ствола, второй — вершину и под мышкой деревянную перекладину.

Елки несли по всем улицам. Ветви плавно качались у обледенелых панелей. Снег был усеян еловыми иглами… Елки шествовали во все концы, елки ехали на извозчиках [см.: {244}: 10].

Рождество. Возвращение домой с елкой. Рис. Шамотье. Грав. Шюблера. (журнал «Нива». 1886. № 52)

Эти елочные базары и эти «шествующие по городу елки», а также витрины магазинов и царящее повсюду оживление неузнаваемо преображали город, в котором уже за неделю до Рождества царила праздничная атмосфера.

Прекрасные магазины, сияющие елки, рысаки… визг полозьев, праздничное оживление толпы, веселый гул окриков и разговоров, разрумяненные морозом смеющиеся лица нарядных дам…

«Адам и Ева». Автотипия Эд. Гоппе по картине Марии Вунш (журнал «Всемирная иллюстрация». 1896. Том 56. № 1456)

А в окна домов уже видны были наряженные елки, которые издали казались «громадной гроздью ярких, сияющих пятен» [см.: {219}: II, 269]. Светились витрины магазинов, украшенные «пестрыми картонажами, хлопушками, звездами из слюды, фольги, серебряной и золотой бумаги, масками, блестящим „дождем“, разноцветными свечами…» [см.: {29}: 193]. Там же стояли сделанные из гипса «старики с елкою»: с бородой, красным лицом, одетые в шубу и в лапти. Около залитых блеском витрин толпилась детвора, останавливались взрослые полюбоваться и прицениться. Магазины с утра и до позднего вечера были заполнены покупателями и покупательницами, выбирающими игрушки на елку, подарки, книги в затейливых переплетах, которые сотнями выпускались к празднику.

У всех было то особенное доброе, предпраздничное настроение, полное предвкушения чего-то светлого, радостного, необыкновенного. Делались покупки, и деньги на них тратились радостно… [см.: {352}: 212]

Изменения, произошедшие к концу века в праздничном ритуале, сказывались на восприятии елки детьми. Встреча детей с елкой, которую теперь все реже готовили втайне от них, происходила до того, как она устанавливалась в доме. Дети гуляли в «лесах» елочных базаров, наблюдали за тем, как елку вносили в дом, видели, как она, еще не оттаявшая, лежала в сенях (зная, что «только после всенощной ее впустят» [см.: {515}: 232]) или же в комнате на полу, отогреваясь в домашнем тепле. Дети видели, как расправлялись ветви дерева; чувствовали, как она начинала издавать хвойный и смолистый запах. Дети наслаждались елкой, когда она уже стояла в помещении «еще пустая», но уже преображенная, «другая, чем на рынке».

Гуляя по городу перед праздником, дети рассматривали магазинные витрины с разложенными на них украшениями, покупали сами или со взрослыми игрушки для своей елки:

И пойдешь ты дальше с мамой
Покупать игрушки
И рассматривать за рамой
Звезды и хлопушки… [см.: {48}: II, 328]

И хотя для детей в появлении елки в доме больше не было тайны, от этого ее очарование в их глазах ничуть не уменьшалось. Увиденная в разных своих ипостасях — стоящая среди других деревьев на рынке, «шествующая по городу», оттаивавшая, лежа на боку, в комнате, сияющая во всем своем блеске на празднике и, наконец, наутро и в течение всех последующих праздничных дней — она становилась «уже совсем освоенной, своей», но от этого ничуть не менее желанной. Теперь елка дарила детям не «одноразовое удовольствие», а разнообразные и всегда прекрасные и незабываемые переживания и ощущения в течение всего рождественского сезона:

А накануне сочельника в дом входило Рождество. В гостиной убирали ковер. Рояль отодвигался в сторону, чтобы дать место огромной, до самого потолка, срубленной Степаном в лесу красавице елке, дышавшей снежной прохладой и смолкой, задевавшей пушистой, мягкой лапой счастливые детские лица и оставлявшей клейкий след на влажной детской ладошке; она постепенно оттаивала и наполняла всю гостиную, а потом и весь дом, своим особым, ни с чем не сравнимым ароматом [см.: {365}: 15].

В гостиной от пола до потолка сияла елка множеством, множеством свечей. Она стояла, как огненное дерево, переливаясь золотом, искрами, длинными лучами. Свет от нее шел густой, теплый, пахнущий хвоей, воском, мандарином, медовыми пряниками [см.: {450}: III, 202].

…В глубине большой темной комнаты елка таинственно сияла десятками колеблющихся огней… [см.: {131}: 131]

Вечером, когда сестры зажигали елку, она смутно-теплая, в мелькающих огнях, — дрожала в глубине зальцы огненным видением… А утром елка стояла серебряно-белая, прекрасная, — точно бы опутанная фатою, с едва дрожащими нитями серебра и в волнах стеклянных бус, среди которых никли в таинственной чаще белые плоские ангелы из ваты [см.: {244}: 8].

…Блаженство проснуться на первый день Рождества! Сбежав по лестнице, войти вновь к ней — уже обретенной, твоей насовсем, на так еще много дней до дня расставания! Смотреть на нее утренними всевидящими глазами, обходить ее всю, пролезая сзади, обнимать, нюхая ее ветки, увидеть все, что вчера в игре свечного огня было скрыто, смотреть на нее без помехи присутствия взрослых… [см.: {497}: 69–70]

Хромолитография А. Ильина с оригинала художника А. Э. Линдеман. Почтовая открытка, издание в пользу Общины Св. Евгении (1904)

Дети наслаждались елкой и по прошествии нескольких дней после Рождества, в период между Новым годом и водосвятием, когда с нее уже начинали осыпаться иглы: