Крылья пепла

Глава 3

Стенка между кладовкой и комнаткой дядюшки была тонка и слышалось все прекрасно. Как только Стеша успокоилась, и дар вновь улегся внутри, спеленутый и безопасный, она прекрасно разобрала все те слова, что говорили два таких разных, но уже одинаково дорогих голоса. Только смысла не улавливала.

— Надолго, тиэн? — выцветшим, словно выгоревшим на солнце голосом спрашивал дядюшка. — Или как всегда?

— Надолго, — отвечал другой, в котором было так много: и дым от костров, и запах талого снега, и ветер в набухших молодыми листьями почках на деревьях, и хищный блеск клинков и кейтарные струны.

— Нагулялся?

— Выходит, что так. И не смей звать меня тиэн. Тот, кто ушел, ушел навсегда.

Что-то не то брякнуло, не то ударилось.

— Так и таскаешься с ними?

— А куда мне их, по-твоему, было деть? Оставить там? Или у тебя, чтоб ты на другой же день забыл, где положил? Я ими… им на покушать зарабатываю, между прочим.

— Знаю я, чем ты на покушать зарабатываешь. Бренчалкой своей. Нашел занятие для благородного… Еще и серьгу нацепил, как эти из борделя.

— Серьгу до лета носить я Хафтизу проспорил, — досадливо ответил Эйт. — Можно подумать книжки твои очень уж благородное занятие.

— Так я и не благородный.

— Ну-ну.

— Последний из рода вне правил. Что искал?

— Слово о Дне Гнева.

— В Писании Единого все очень доходчиво.

— Мне не нужны измышления святош и фанатиков. Ты понял, о чем я. Ты ведь не зря взял его человеческое имя, Алех.

— Я живу слишком долго, мне приходится уезжать и брать новое имя всякий раз, когда приходит время. Поэтому я беру знакомые имена, чтобы было легче к ним привыкать. Как он ушел?

— В одиночестве.

— Мы все уходим в одиночестве.

— Не все, Алех.

Старая-старая глухая боль, как от подслушанной баллады, как от приходящего под утра сна о статуях, как стон оборванной мелодии. Вот падает поперек струн рука, запирая звук внутри, но он все равно рвется наружу сквозь овал резонатора, словно из раскрытого в крике рта. Что с тобой случилось Вейне Эйт? Кого бесконечно близкого ты потерял?

Они молчали втроем. Каждый в своем одиночестве.

— Где тетрадь? — голос Эйта оборвал тишину.

Дядюшка кашлянул. Он всегда так делал, когда не мог вспомнить. Кашлянул еще раз и Стеша поймала на лице улыбку, потому что представила, как сейчас смотрит на него Эйт.

— Что же, я другого и не ждал. Сам поищу. Комната наверху еще свободна? А то слухи ходят, что ты себе девицу в помощь завел. У тебя очень общительные соседи, Алех. И внимательные. Так свободна? Или мне у почтенной тен’Гатеши комнату с видом на твое крылечко снять?

— Наверх иди. В другую спальню. А будешь…

— Не буду, — хохотнул Эйт. — Разве что она очень красивая.

— Обещай.

— Достаточно с меня обещаний, Алех, — мгновенно заледеневшим голосом отозвался Эйт. — Особенно тех, что я выполнить не в силах.

Снова глухо брякнуло, зашуршало, в коридоре раздались шаги. Потом вверх по лестнице. Звуки замерли на площадке между комнатами и свернули к старой спальне дядюшки. Как удачно, что Стеша там порядок навела, было бы сейчас неловко.

Она еще минут десять посидела и вышла.

Чтобы занять руки, принялась разбирать покупки, раздумывая, что такого приготовить к обеду. А он вдруг вошел, неслышно спустившись вниз и остановился позади. Молчал. Точно так же, как она, гадая, не кажется ли.

— Пташка…

Стеша обернулась. Юркие томаты посыпались из рук и весело разбежались по углам. Один рванул к сапогам Эйта. Наемник поддел его мыском, подбрасывая вверх, и плод свалился ровно в подставленную ладонь

— Растеряха… Напугал?

Стеша только головой мотнула. Говорить было никак. Хорошо хоть дышать удавалось.

— Откуда ты здесь взялась? Глазам не верю.

— А… А ты?

— Алех мой давний приятель. Я всегда у него останавливаюсь, когда бываю в Ведере. Теперь вот приехал, а моя комната, оказывается, занята. — Глазами блестит, улыбается и ямочка на щеке. И весь будто сияет.

Так невероятно странно видеть его без мечей и перевязи с ножами, будто это не Эйт вовсе, а кто-то другой, кого Стеша совсем не знает. Ой ли, да знает ли она его вообще? Пара случайных встреч и дорога — вот и все знакомство, а дядюшке он давний приятель. Еще с тех времен, когда дядюшку Тома Алехом звали.

— Сколько те… вам лет?

— Что еще за дела? — озадачился Вейне. — Ты мой голый зад видела прежде, чем имя узнала. Не поздновато вежливость разводить?

Стеше мгновенно сделалось жарко. И дело было не в даре. Голый зад… И сама еще тогда в речке… Стыдобище. О чем думала только? Наверняка не о том, что снова с ним увидится, да еще вот так, дома.

Вейне шагнул вперед, взял ее за руку и вложил в ладонь беглый томат. Стеша сейчас наверняка с этот томат цветом.

— Какая ты, пташка, загадочная, то серенькая, как воробей, то кусачая, как совеныш, нарядилась синей сойкой, а сама румяная, как малиновка, — и свои прохладные пальцы к Стешиной полыхающей щеке приложил. Подержал, словно впитывая пальцами смущение, и отступил.

— Так сколько? — снова спросила Стеша. Вдруг она и правда ему как дитя, и он просто забавляется.

— Много, — ответил Вейне и словно померк. Погасла улыбка и ямочка со щеки пропала. — Много, пташка.

Эйт вышел, а она постояла, сжимая в руке томат, а потом собрала разбежавшиеся по кухне другие краснощекие плоды. Заодно и успокоилась. Ну станет он в комнате напротив жить. Не всегда же? Поживет и уедет. С Хафтизом или Кайти. Или еще с кем. А она дома. Будет учить мертвый язык по книжкам дядюшки Тома, тайком читать баллады, здороваться по утрам с тетушкой Тарикой, навещать Тхима, ходить на рынок, а иногда, очень-очень редко, на Мраморный берег, чтобы помечтать, вспоминая, как пляшет ветер в золотистых прядях или как отражается огонь в глазах цвета шального весеннего неба. Или вот о ямочке на щеке…

Это было, словно плеча коснулись рукой. Она обернулась. Вейне стоял у входа в зал с книгами и смотрел в кухню сквозь зеркало. Спокойный прохладный взгляд-отражение, руки сложены на груди, и только в длинных красивых пальцах, на которые сочится свет из полукруглого окошка над входной дверью, беспокойно мелькал золотистой змейкой хвостик косицы.