Крылья пепла

Глава 7

Проснувшись, она сразу всем существом поняла, что его нет. Не просто нет рядом, в доме нет. И лежала, не зная теперь, как будет ходить по комнатам, зная, что еще недавно — был. Еще вчера.

Встала резко, перегнулась через край лежака, и ее чуть не затрясло от облегчения — кейтара так и лежала там, где Эйт ее оставил. А значит — вернется. Чем-то кейтара была ему невероятно дорога, именно эта. Не просто привычный инструмент — осколок его самого, то, о чем дядюшка Тома говорил. Живая, словно эхо ушедшей души, запутавшееся между струн.

Стеша протянула руку и, мысленно попросив у Эйта разрешения, дотронулась до гладкого лакированного корпуса. Теплая. Струн касаться не стала. Ей это показалось кощунством, как войти в храм с грязными ногами.

Сдернула с плеч одеяло, поежилась, утро было свежим. И как она только не замерзла здесь ночью? Потом укутала кейтару и унесла в дом. Хотелось утаить свидетельство возвращения Эйта, оставить только себе.

Умылась и спустилась. Дядюшка возился в коридоре и ворчал на запропастившиеся ботинки. Стеша похихикала. Искомое было уже у Тома на ногах, он забыл, что обулся.

— Вы куда? — спросила она.

— На рынок. Угрей хочу жареных, — улыбнулся дядюшка, заметил ботинки, от досады хлопнул себя по лысеющей макушке и вспомнил о шапке.

— Тепло! — рассмеялась Стеша.

— Это тебе тепло, — проворчал он, нахлобучивая колпак с бархатным отворотом.

— Я сама схожу.

— Дома сиди, — приказал дядюшка и вышел.

Дома скучно было. От тоски Стеша за уборку взялась, потом приготовила салат, чай пила, даже сходила к тетушке Танике за рецептом пышек. Соседка, лукаво поглядывая, спросила про Эйта, вздохнула.

— Ты с этим кошкоглазым ходи, да не загуливай. У него все поперек лба прописано — очарует и смоется. А завтра или стрела, или храмовники. Гладкий он слишком, эльф ваш. Как бы не чаровник… Через него и вам с дядюшкой хуже будет.

Стеша покивала, поблагодарила за рецепт и вернулась домой. Пышки печь уже настроения не было. И дядюшка задерживался. Вернуться бы должен, хоть и ходит медленно. Вот и обед уже, а его нет.

Она потопталась по кухне, поднялась наверх и приоткрыла дверь в другую спальню. Никаких следов, что тут кто-то жил. Хотела уйти, как заметила выглядывающий из-под кровати бумажный уголок. Крадучись, будто не у себя, а в чужой дом влезла, цапнула, прижала к груди, грохоча сердцем, выскочила прочь. Дверь прихлопнула и нервно рассмеялась. Расправила замявшуюся бумагу.

Карандашный набросок. Штрихи такие меленькие, будто кисть ворсинками следы оставила. На наброске она сама, спящая, волосы по подушке разметались, на губах улыбка, а в сложенных бутоном ладонях, сквозь пальцы на просвет будто сердце сияет. Нет, не сердце, свернувшийся в комочек птенец. А по низу на элфинри написано. Знаки письма вытянутые, с длинными хвостиками. Стеша и так не великий чтец, а от этих хвостиков еще непонятнее.

— Вейле’ти, — прочла она, старательно проговаривая звуки голоса. Дядюшка ругал, что она «не дотягивает», оттого чушь выходит. И просил Эйта сказать, когда тот рядом был, чем вгонял ее в краску. Вейне говорил — очень красиво, у Стеши никогда так не выйдет — а потом прятался, чтобы его к чему полезному не приставили, полки протирать или картотеку заполнять.

Вейле’ти, моя пташка… Его пташка… Настоящий элфие и настоящий дурак.

Стеша шлепнула по раскрытому учебнику. Облокотилась на стол, за который уселась с книгой. Перевод она и так знала, просто уверена быть хотела.

Поцелуя ему мало… Приличный нашелся. Ей, может, тоже мало. Особенно, когда совсем никаких поцелуев не было.

Губы саднило и покалывало. Вот если войдет… Пусть только войдет… Она тогда сама и…

Плюхнулась носом в книгу. Страницы пахли сухой бумагой. Знаки письма — выпуклые, как букашки. Важные буквицы распускали усы в меленьких листиках. Места с картинками, залитые краской, были гладкие, как глазурь, как… его руки. Как у мечника могут быть такие руки? Почему он вообще такой красивый? Был бы некрасивый, или грубый, или… Может и не было бы всего?

Дар проступил сквозь кожу, будто повторяя рисунок вокруг буквицы — тонкие стебли, крохотные листики, бутончики. Алое с сияющим голубым, прозрачным, как глаза Вейне, когда он лежал на песке, а в них плескалось небо.

Сон был странный. Хотя бы потому, что она понимала, что спит, но поделать ничего не могла, будто это чей-то чужой сон, а ее заставили занять место спящего.

Стеше снилось, что она в школе и в наказание за провинность выводит на элфинри свое имя — Тэссхален: тэссе халле — вторая весна. Ей казалось, что правильно. А еще — красиво. А вторая, это потому, что она не первый ребенок.

В классе холодно и сумрачно, стены поросли шипастыми лозами и колючими темными ветвями. Окно тоже все в ветках, оттого и темно. Дядюшка, стоящий напротив, странно молодой, но узнаваемый, тоже в лозах. Побеги торчат из карманов, высовываются из-под полы, оплетают руки и шею, выглядывают из волос.

— Не верно, — говорит… Алех, и пальцев Стеши, в которых она сжимает незнакомое приспособление для письма, касается указка. — Назови три основных типа слов в элфиен’риа.

Элфиен’риа… элфинри… Будто в голове звуки расслоились. Стеша слышит и так и этак, но указка давит на пальцы, и она отвечает:

— Слова сути с окончанием на твердь, слова признаки с окончанием на голос, и слова движения, окончание вари… вери… — язык заплелся, но она придумала, как сказать: — И те, и другие есть. И исключения.

Опускает глаза и видит, что литеры на листе плывут, и она не может понять, где и что не верно. Вот же словарь, вот значения…

— Твое имя, Тессхален, таэссие хааллен, не исключение, — указка вновь касается пальцев, и они немеют. Писало скатывается на пол и тонет в прорастающих сквозь пол побегах и листьях.

Лозы, что оплетают Алеха, покрываются цветами, с дрожащими, похожими на язычки огня лепестками. Молодой дядюшка смотрит своими обычными поблекшими глазами и продолжает говорить, но его уже не слышно, потому что изо рта прорастает побег и тоже распускается огненным цветком. Беззвучно сыплются блики-лепестки, превращаясь на лету в невесомые хлопья пепла.

— Кайлиенʹти Ллориен, аст лите, — гулко и звонко звучит позади детский голос, и Стеша оборачивается. — Сестра моя Лориен, прошу тебя… Ллориен… Ты не моя сестра…

И нет уже ни молодого Алеха, ни старой парты. Вокруг деревенский двор, усеянный пеплом, от дома осталось только крыльцо и ступени. Черноволосый мальчишка, поджав одну ногу, прыгает по крыльцу в спальной рубашке и там, где босая ступня касается досок, проступают тускло тлеющие головни, покрытые, как плесенью, белесым налетом. Стеше становится страшно, что он провалится.

— Мальчик, — прошептала Стеша и потянулась к его макушке.

Ребенок замер прямо на углях. Стоял, не шевелясь, склонив голову на бок, но как только Стешины пальцы коснулись волос, руки онемели от холода. Не мальчик, седой старик стоял босыми ступнями на тлеющих головнях.

— Не моя сестра, но моя кровь, — проскрипел старик, и Стеша узнала в нем того ребенка, что только что скакал тут на одной ноге. Проказливая улыбка, обрамленная сетью мелких морщин, осталась прежней.

— То, что должно прозвучать — прозвучит, — продолжил он, дотрагиваясь до Стешиной руки своими хрупкими, как сухие ветки, пальцами, — ибо вначале было слово. Достаточно искры и ветра, и возрожденное пламя пожрет мир или согреет. Нужен свет для всех, а он всегда начинается со света, разделенного на двоих, Тэссхален, таэссие хааллен. Ты — возрожденное пламя. От пламени всегда будет свет, а от света — тень, и тень будет прятаться во тьме, а тьма — бесконечно стремиться к свету. Но всякий огонь, кто бы его не разжег, это огонь Хранящих.

Старик отпустил Стешину руку, и все стало рассыпаться пеплом. И он сам, и крыльцо. А из серого росли длинные ало-голубые сверкающие побеги с огненными цветами.

— Прошу тебя, моя кровь, — шелестели облетающие цветы то голосом старика, то детским, — не обожги, согрей.

И эхом, как будто из далекого далека, где живой ветер пахнет теплой травой, пряными цветами и прохладными ручьями, все тем же старческим голосом звучало:

— Отдаю свет для жизни… Ты опоздал, Владыка.