Один человек и один город

Часть 3.18

Каким он был, Хэнк? Вернее, Алехандро. «Хэнком» он однажды назвал себя сам, когда узнал, что я ненавижу свое собственное имя в оригинальном виде. Оно ведь мне не подходило никогда, если вдуматься. А на экваторе и вовсе зазвучало дико…

Мы впервые встретились в сенаторском доме. На одном из великосветских семейных приемов, куда бывают приглашены все возможные родственники, лишь бы они не входили в число персон нон грата. Правда, детей моего возраста оказалось мало. Собственно, им неоткуда было взяться: сестрам Хэнка тогда было года по три-четыре, и их, конечно, нечасто водили в гости. А прочие родовитые и просто богатые участники встречи к тому времени либо только зачинали своих отпрысков, либо уже определили их в учебные заведения. Так и получилось, что сверстник на мою долю нашелся всего лишь один.

В десять лет он был жутко похож на девчонку. Особенно помогали этому белокурые локоны — предмет беспредельной зависти даже родных сестер. Тоненький, изящный, как фарфоровая статуэтка и такой же сияющий. Светящийся изнутри. Когда мы очутились лицом к лицу друг с другом, он, недолго думая, изобразил реверанс, чем поставил в тупик прежде всего своего гувернера. И тот, конечно, спросил: почему сеньор Алехандро поступил так странно? А ангелочек невинно улыбнулся и ответил, что из нас двоих самый серьезный я, значит, мне и вести. Пару, ага. Потащил ведь танцевать, стервец. Веер у кого-то из дам утянул. Хихикал, жеманничал, словом, забавлялся вовсю. За мой счет? Не без того. Но если быть уж совершенно честным… Кажется, в тот день я улыбнулся. Первый раз после долгого-долгого перерыва.

Конечно, потом выяснилось, что шутит Хэнк хоть и часто, но ненамного реже бывает исключительно серьезен. Правда, в чужом обществе, не в моем: для меня на его лице почему-то сразу появлялась улыбка. Которую лично мне не удавалось сбить никакими силами. Однажды он обмолвился… Или мне это привиделось? Нет, что-то такое было. Сказал, что счастья и горя в одном месте обязательно должно всегда быть поровну, иначе мир пойдет вразнос.

Богатый, красивый, влиятельный.

Счастливый? Этого не знает никто, кроме него самого. Играющий в счастье, и довольно успешно — да. У меня так не получалось. Даже когда ничто, в общем-то, не предвещало недавних и нынешних событий.

Внимательный.

Кажется, он угадывал и старался предугадать все возможные последствия каждого события и поступка. Правда, никогда не одергивал раньше времени. вот потом, по совершении, мог прочитать нотацию. Но чаще просто улыбался, и в этой улыбке было все, что можно сказать словами или только подумать.

Единственный.

Друг? Наверное. Главное, он один среди всех не пытался меня изменить. Не воспитывал: максимум, объяснял, что и где я сделал не слишком правильно. Конечно, я его не слушался. И теперь не буду. Даже если он вернется.

Нет. Даже «когда» он вернется.

Удивительный.

В нем сочетается столько всего, что не перечислить. Запутаешься, пока будешь вспоминать. И на все хватает места, вот ведь странно. Со мной всегда наоборот: держусь за то, что есть, не пуская нового. Боюсь потерять? Нет, боюсь, что освободившийся клочок так и останется пустовать.

Без меня мир не стал хуже или лучше, это уже понятно. Вот я был, вот меня нет — один черт, как говорится. Очень может быть, что и отсутствие Хэнка не окажет какого-то особого влияния на настоящее и будущее. Скорее всего. Но без него мой личный мир, моя вселенная, сузившаяся до нескольких шагов по песку, точно перестанет существовать.

Слышите, духи?

Это все, чего я прошу.

И да, конечно, для себя.

Только и именно для себя.

Последний шаг по песку. Остановка. Тишина.

Надо же, а свечи, оказывается, потухли. Догорели без остатка. Но за окном пока светло: это становится понятно, когда мамбо отдергивает штору.

— Получилось?

Вопрос вырывается сам собой, хриплый и дрожащий.

— Вам лучше знать. Вам обоим.

Лил вздыхает и клонится в сторону. Не в мою. В сторону кровати, на которой неподвижно лежит тело. Все ещё искалеченное.