Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

СООБЩЕСТВА ВСПОМИНАЮЩИХ

Поскольку ничто не является «памятником в себе» — коммеморативным свойством его наделяет наблюдающий,[30] — для начала я хочу рассмотреть сообщества памяти[31] в Инжавинском районе. Моя полевая работа показала, что даже спустя три поколения память о крестьянских восстаниях хорошо сохраняется и служит жителям мест, где проходило восстание, для конструирования собственной идентичности. При этом я предполагаю, что именно семейная память является определяющей для формирования локальных нарративов о восстании. При этом в подавляющем большинстве случаев респонденты рассказывают о тех предках, биография которых подтверждает их собственную позицию.

Память о восстании очень поляризованна, однако нарративы оказавшихся на противоположных полюсах групп выстроены похоже: местные жители, симпатии которых оказались на стороне восставших, называют «коммунистов» преступниками, антоновцев — «мстителями», восстание — народным бунтом. Обвиняют государство в слишком жестоком подавлении восстания, утверждают, что оно было массовым, захватило всю область, а восставшие шли единым фронтом. К примеру, респондент И. Д. называет это признаком социальной правоты восставших:

Когда я посмотрела, столько много народу было за Антонова, я просто поразилась. <…> Ну, бандитские, я понимаю, там сто человек, ну, двести человек, ну, тысяча, но у них же доходило до многих тысяч человек. <…> Это было собранно, организованно… Организованное движение даже, может быть, я хочу назвать, возглавляемое Антоновым. И я думаю, что сколько надо сил было и мужества, чтобы вот это движение возглавить. <…> И люди были недовольны, и поэтому они сплотились[32].

Среди причин восстания респонденты, симпатизирующие сторонникам Антонова, называют продразверстку, голод, описывают случаи, когда красноармейцы отбирали у крестьян последнюю еду и одежду, подчеркивают благополучие сельской жизни до продразверстки, часто отмечают, что их регион был среди самых плодородных и благополучных в стране:

Когда началась продразверстка, у крестьян выгребали все. Я потом прочитал только, оказывается, считалось, что Тамбовская губерния более процветающая, и тут больше всего производится хлеба. На самом деле, по статистике, так, который продавался в том числе в Европу. Ну, зерновых я имею в виду. И в связи с этим размер и изъятия зерновых по губернии был очень высоким, непомерно высоким. Но планы надо было выполнять, и вот все здесь эти отряды продразверстки забирали все[33].

Респонденты, чьи симпатии лежат на стороне красноармейцев, называют восставших «бандитами», восстание — «бунтом», утверждают, что оно состояло из разрозненных, не связанных между собой очагов, приводят примеры грабежа и убийства крестьян участниками восстания, отмечают, что не видят серьезных причин для подъема крестьян, подчеркивают зажиточность сельской жизни и жестокость антоновцев:

Безвинных убивали-то, грабили, убивали. <…> Грабили: и скот уводили, и лошадей, и все грабили, и овцы. А что, тогда была корова, овцы, у людей. И последнее брали. <…> Антонов, он тут свирепствовал везде. Он зверь был[34].

На основе моих интервью можно выделить два основных нарратива, к которым обращаются местные жители при рассказе о событиях восстания: героический (о предках-антоновцах, боровшихся за свободу народа, или, реже, красноармейцах, ценой собственной жизни подавлявших бандитский мятеж) и, более частый, нарратив жертвы — о безвинно погибших в ходе восстания и о преступной политике государства в отношении крестьянства. Разница между нарративами заключается не в излагаемых респондентами фактах и не в избираемой ими стороне (восставших или красноармейцев). Герои их рассказов часто одни и те же: расстрелянные заложники (крестьяне, отказавшиеся выдать своих ушедших с антоновцами родных), сброшенные живыми в колодец красноармейцы, мирные инжавинцы, жившие в условиях постоянно сменяющих друг друга сил. Разница в нарративах заключается в эмоциональном отношении к событиям восстания. Респонденты, придерживающиеся героического нарратива, гордятся и восхваляют своих предков, находят убедительные причины для оправдания антоновцев или красноармейцев, представляют их участие в восстании как искренний порыв или подвиг. Авторы жертвенного (к ним относятся все противники восстания) жалеют, оплакивают, в своих рассказах рисуют мир несправедливости и насилия, участие в восстании или его подавление считают не свободным выбором, а стечением обстоятельств.

Героический нарратив воспроизводили в основном респонденты, которые во взрослом возрасте начали восстанавливать историю своего рода и искать образы и личности, на которых они могли опереться в конструировании собственной идентичности. Для нескольких (пять-шесть человек) такими личностями стали Антонов, другие руководители восстания (в частности, уроженец Инжавинского района Иван Ишин) или предки респондентов, участвовавшие в нем. Эта группа людей образовала отдельное сообщество памяти. Его члены хорошо знакомы или находятся в дружеских отношениях, вместе занимаются мемориализацией восстания, обмениваются литературой о нем и т. д. Опираясь на книги краеведов (в частности, Владимира Самошкина, Бориса Сенникова, Николая Тюрина), это сообщество памяти сконструировало нарратив сопротивления несвободе и борьбы с обстоятельствами. В его центре оказалась фигура участника восстания, с которой респонденты себя идентифицировали. В частности, в интервью респондента Н. С., бизнесмена из села Карандеевка, прослеживался лейтмотив гордости тем, что он является потомком крестьян-бунтовщиков:

Горжусь тем, что мои земляки были гордыми людьми, мужественными людьми, нашли в себе смелость оказать реальное, фактическое сопротивление той несправедливости, которая творилась в то время. И они ушли воевать за святое: за свою семью, за своих детей, за свое благополучие, за свое будущее лучшее, за свою деревню[35].

Яркий пример «героического» нарратива представляет интервью А. Е., одного из лидеров неформального объединения сторонников Антонова. В интервью респондент назвал подавление восстания «международным геноцидом против русского мужика» силами «эстонского корпуса и латышских „красных“ стрелков». В отличие от остальных респондентов в интервью А. Е. прослеживается националистский и антисемитский нарратив: «Возьмите 69… 69, повторяю, фамилий руководителей уничтожения Антоновского восстания, и почитайте их фамилии и национальность. <…> 49 евреев, остальные — поляки, немцы, эстонцы». Антонов противопоставляется подавителям восстания как представитель «интеллигенции русской в России»:

Да, он безбашенный, да, убийца, убил полицейского, был приговорен к смертной казни, только благодаря вмешательству Столыпина он был помилован. Но это был еще интересный человек, и он, и его брат. Брат писал стихи, брат играл на скрипке, играл на рояле. Понимаете, это были еще интересные люди[36].

Как отмечает антрополог Оксана Головашина, в общественной дискуссии о Тамбовском восстании предметом разговора является не личность участников восстания или его подавления, а модель прошлого для настоящего[37], при этом само восстание оказывается референтной точкой, к которой апеллируют и его сторонники, и противники[38].

Как показали интервью, члены описываемого сообщества памяти к настоящему относятся критически и высказывают инвективы как в адрес советских властей (см., например: «Эта власть была кровожадная по отношению к простолюдинам. Простые люди быстро поняли, что их просто обманули в 17‐м году»[39]), так и нынешних политиков. В интервью они использовали антоновщину для легитимации своего критического отношения к современным российским властям, которые они характеризуют как наследников советской власти, подчеркивая «бандитскую» природу государства как такового[40].

К примеру, говоря об упадке сельской жизни, закрытии деревенских больниц и школ, Н. С. объяснял их продолжением советской политики, с которой боролись еще участники восстания:

Вот это все отголоски той тупой политики, которую проводили в 20‐е годы. Те люди сами, по своей природе, бандиты, которые заняли ключевые посты в государстве. И они бандитскими методами насаждали новую власть, не понимая последствий. <…> И поэтому народ стал мигрировать. Сегодня мы по Тамбовской губернии видим, демографический провал таков, что просто меня шокирует. Ежегодно порядка двадцати тысяч населения недосчитывается Тамбовская область[41].

В интервью члены проантоновского сообщества памяти (во время полевой работы мне удалось обнаружить всего одно подобное сообщество, но, вероятно, их больше) часто апеллируют к тому, что, раз в Тамбовской области существуют памятники красноармейцам, необходимо уравновесить эту «коммунистическую» память крестьянской. Не вернакулярными памятниками (речь о которых пойдет ниже), широко представляющими «крестьянскую» память о восстании, но официальными государственными мемориалами. По словам жителя Инжавино В. К., то, что память о восстании официально не представлена в Тамбовской области, «не обозначена на исторической родине этих событий, это по меньшей мере, на мой взгляд, странно, странно по меньшей мере. А по большей мере это преступное, не побоюсь этого слова, преступное по отношению к своей истории, нашей Тамбовщины»[42].

Как упоминалось выше, частные практики поминовения не оказывают сопротивления государственной политике, но могут сталкиваться и конфликтовать с памятью других общественных групп и сообществ памяти. Так, в частности, помимо сообщества памяти, апологетического по отношению к Антонову, мне удалось найти респондентов, придерживающихся антиантоновской позиции. Их нарративы различались лексически. Восставших они называли «банда антоновская», говорили, что «красные — это наши» («никого не убивали, ничего, они друг за друга»), самого Антонова называли «зверем»: «Зверь был, как говорили, убивал всех. Безвинных убивали-то, грабили, убивали»[43]. Помимо того, респонденты подчеркивали благополучие жизни при «красных» («Хлеб был, картошка была, корова была, молоко, все, и детей кормили, — говорит, — не голодали»[44]), говорили о жестокости восставших и отрицали встречную жестокость красноармейцев, а также утверждали, что восстание не завоевало широкой популярности в селах: «У нас колхоз, все дружные были»[45]; «Какое там восстание. <…> Отдельные были люди, может быть, два-три могли заехать, и все. А так никакого восстания в нашей [местности] не было»[46].

Важно отметить, что большинство «красных» респондентов воспроизводили упомянутый выше нарратив жертвы и описывали своих предков и их односельчан как жертв насилия и несправедливости со стороны антоновцев. Они говорили, что даже годы спустя после того, как восстание было подавлено, местные жители все еще вспоминали, кто из соседей поддержал восставших. К примеру, М. П., внучка председателя комбеда, убитого восставшими крестьянами, рассказывала, что «мама моя все время воевала с Борисовыми. „Ваш отец моего отца живым в колодец запихал“»[47].