Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны

ПОВСТАНЦЫ, КУЛАКИ, БАНДИТЫ: ОБРАЗЫ УЧАСТНИКОВ КРЕСТЬЯНСКОГО ВОССТАНИЯ В ОПИСАНИЯХ СОВРЕМЕННЫХ ЖИТЕЛЕЙ ПРИИШИМЬЯ

В предыдущих частях было показано, что современные жители Приишимья в целом воспринимают роль своих предков в событиях восстания как роль жертв трагических обстоятельств. При этом слабая межпоколенческая передача социальной памяти о событиях восстания может быть объяснена как жесткими постреволюционными рамками памяти, страхом репрессий, притеснений, так и тем, что сами члены локальных сообществ также стремились к забвению. Существующее сейчас стремление избегать непосредственных описаний жестоких расправ этого времени, при постоянном подчеркивании громадного количества жертв, является, кажется, одним из основных элементов дошедшей до сего дня социальной памяти местных крестьян. В то же время за последние два десятилетия в историографии, публицистике, краеведении и в именовании монументов произошел отчетливый сдвиг в сторону ухода от советской модели описания событий восстания в сторону поиска более сбалансированной и нейтральной модели. Как же в сложившихся условиях жители Приишимья говорят об участниках Западно-Сибирского восстания?

Почти все респонденты отмечали только две стороны среди участников событий 1918–1920‐х годов — «красные и белые», маркировка «наших» и «врагов» проводилась в привычном позднесоветском идеологическом диапазоне. Но при характеристике «партизан»/«повстанцев»/«кулаков»/ «бандитов» респонденты затруднялись определить их место в истории Гражданской войны (в какие годы происходило восстание, по каким причинам, против кого боролись). При этом практически все респонденты отмечали изменение отношения к кулакам, оценивая их как трудолюбивых крестьян, крепких хозяев, часто оказывающих помощь бедным соседям, безвинно пострадавших.

Ответ: Чехи, белогвардейцы с кулаками это восстание поднимали. Колчак тут был в это время… Потому что были доведенные до отчаяния люди.

Вопрос: Как называли повстанцев?

Ответ: Кулаки, бандитами не называли. Мужик наработался — его в кулаки. Это было[559].

В нарративах разделяются повстанцы и бандиты. Так, в Абатском районе наиболее известны сюжеты о Челноковском восстании и руководителе крестьянского восстания в селе Челноково — Александре Короткове, его «армия» была захвачена в январе 1921 года. К бандитам относят мародеров и тех людей, которым приписываются убийства и издевательства над односельчанами (к примеру, банда Булатова, Шевченко, Никашкина банда). В то же время деятельность «борцов за советскую власть» была мифологизирована, а главные действующие персонажи вошли в пантеон местных революционных героев. Впрочем, в последние годы изменяется оценка деятельности некоторых фигур, занимавших руководящие посты в 1930–1940‐х годах (председатель колхоза, председатель сельсовета), — их авторитет и отношения с односельчанами подвергаются критике.

Нельзя было разделить на группы, красные и белые, там были и просто бандиты, а основная масса — инертные. Кто-то, может, знал что-то, но все это осталось только в семье. Или общие фразы, или глубоко личное и сокрытое <…>. В сознании людей есть: нельзя, нельзя[560].

Проблема состоит в том, что в современном языке не выработались привычные способы называния участников восстания. В советский период присутствовала четкая дихотомия: свои — чужие; красные — белые; кулаки — бедняки; бандиты — коммунары, и поэтому участники восстания маркировались в соответствии с их социально-классовой ролью. Знания о факте восстаний были, но освещались они в СМИ, учебной, научной и художественной литературе с позиции ясной дихотомии.

И про восстание никто ничего не рассказывал. Только из курса школы. В то время не связывала события Гражданской войны и восстания с территорией Армизонского района[561].

Даже в наше время воспринятые стереотипы меняются с трудом, что отражается в определении «наших» и «врагов» как «красных» и «белых». Собственно, повстанцы, как защищавшие свой уклад люди, при этом оказываются либо в категории «белых», либо вне оценочных полюсов и вообще вне контекста событий Гражданской войны. И здесь проявляется противоречие между все еще преобладающими в большинстве сообществ привычными советскими категориями описания событий Гражданской войны и уже несоветской реинтерпретацией этих категорий. Так, «кулак» может выступать уже как нейтральная или даже положительная характеристика. А апелляция к категории «повстанец» и вовсе рушит привычную категоризацию. В итоге могут возникать странные конфигурации представлений о плохих и одновременно хороших кулаках/повстанцах или чоновцах / «красных карателях»[562].

В ходе полевой работы одним из вопросов был: «А кто были наши?» Ответ на него показал устойчивость советских категорий у респондентов (при том, что ассоциировать себя они могли с разными группами времен восстания). Последующие рассуждения и приводимая аргументация отражали затруднения идентификации участников восстания. Ниже приведем несколько примеров:

Вопрос: А кто были «наши»?

Ответ: Ну, у каждого свое понимание. В истории тоже меняются, историки пересматривают, кто за наших, кто против наших. У большинства наши — это красные, белые — не наши.

Вопрос: А повстанцы, местное население?

Ответ: Затрудняюсь ответить. Бабушка с дедушкой у меня ушли из жизни, пока я была мала, мы с ними не обсуждали. С родителями… Что в школе было заложено, родители эту позицию поддерживали — красные, белые, бандиты. Это теперь, как ознакомишься с другой литературой, понимаешь, что не было наших и ненаших, за правду или за неправду. Каждый отстаивал свои интересы, принципы[563].

Ответ: …У меня до сих пор все это перед глазами, как над коммунистами издевались, до смерти доводили, выкалывали глаза. И поэтому я жалею коммунистов, я жила в СССР, и для меня это норма. Красные — это красные, это СССР, это наша жизнь, для меня это норма. <…> И как бы было? Ну и выиграли бы белые, и жили бы мы при царе и продолжали бы… Даже не представляю. <…> Не возвращаться же к Гражданской войне. В братских могилах похоронены красные. Они хотели работать, строить колхозы, совхозы. У нас в Гоглино был первый сад. Мы торговали, у нас был молокозавод в Гоглино <…>. Там в саду они похоронены.

Вопрос: Информация о повстанцах сохраняется только в памяти?

Ответ: В газетах. Но я пока читала, я не понимаю, где наши, а где не наши.

Вопрос: А повстанцы, которые выступали против красных, их помнят?

Ответ: Против белых они выступали. Царя свергли, пришли коммунисты. Те, кто пограмотнее и погиб, им поставлен памятник.

Вопрос: А кто восставал и против кого?

Ответ: Нет, как я понимаю, люди пришли белые, которые эту власть советов хотели снять. Я запуталась, кто наши, кто не наши. У меня деда раскулачили, так он за которых был? Я не знаю. А при советской власти я жила. И ничего не знаю. Папка говорил и соседи говорили, что деда раскулачили. Говорили, ты чего такая деловая, активистка, пионерка, любишь вот эту власть? Твоего деда раскулачили, неужели ты понадобишься этой власти? Это я слышала от людей[564].

Вопрос: А вот вы не обращали внимания, как изменяются названия всех сторон, которые участвовали в событиях 20‐х годов? Кто там были…

Ответ: Красные и белые.

Вопрос: Красные — это те, кто…

Ответ: За советскую власть. А белые больше… за царя.

Вопрос: А вот крестьяне, которые участвовали в восстаниях, они к какой стороне относились?

Ответ: Мне кажется, они вообще были сами по себе, потому что, как сказать. Уже вновь установившаяся власть, она тоже их облагала налогами и этими всеми, и они из‐за этого ведь стали, ну, восстания все эти крестьянские. Не знаю даже, к какой их отнести стороне[565].

Ответ: …было наше крестьянство сибирское, довольно зажиточное. А когда пришла продразверстка, конечно, они с вилами встали. Ну, вот отсюда бунт и возник. Тогда неправедно, несправедливо. Стали отнимать имущество, мужику пришлось защищать. А так вот, анализируя, тоже думаю — ну, если бы ко мне пришли выгребать последнее зерно, не оставили ничего ни на посадку, ни на прокорм семьи, я бы тоже, наверное, с вилами поднялась, потому что такую ситуацию создали, что мужик и поднялся.

Вопрос: А вы сталкивались с тем, что раньше их называли «бандиты»?

Ответ: Ну, в принципе… проскальзывали, но не так категорично, что бандиты. Но бандиты, если я не знаю, если просто не зная истории, не вникая, можно назвать бандитами. Бандиты… я говорю, если применить к себе те события, то вряд ли. Каждый бы, наверное, встал на защиту своего добра[566].

Одним из важных рассуждений, возникавшим у многих респондентов и являющимся, кажется, для большинства точкой консенсуса, было осмысление ситуации крестьянского восстания и Гражданской войны как фундаментально несправедливой и трагичной ситуации — такой, которая не должна повториться. Можно предположить, что здесь повлияли сразу два существенных для респондентов фактора. Во-первых, характеристики Гражданской войны (и более поздней коллективизации), которые респонденты наследовали, вероятно, как часть социальной памяти, были связаны прежде всего с описанием бедствий, страданий и ситуаций, в которых все становятся жертвами. Во-вторых, в современном российском обществе и СМИ довольно сильны антиреволюционные настроения (в смысле предпочтения любых эволюционных преобразований попыткам революции), а сама революция постоянно сравнивается с «1990‐ми» как моментом размывания государства и разрушения социальной ткани в целом. В итоге многие респонденты крайне осторожно относятся к самим попыткам реактуализации памяти о крестьянских восстаниях.

Может быть, и да, но только это очень нужно делать бережно. Очень бережно. Почему? Потому, что сейчас в общем-то есть некоторый поворот. Это в 90‐х, когда все до основания, а затем непонятно что. Когда бросили кость народу, обгладывали и ненавистью полыхали и к советской власти, и так далее. И, хотя вы сами знаете, какие были успехи и открытия на то время, это вообще, конечно, многое мы не знаем, конечно, людей эксплуатировали и так далее по полной[567].

Сейчас не получится реконструировать историю полностью. И должен быть неоднобокий подход, освещать надо со всех сторон. Я бы не хотел писать о зверствах. Воевали, шел брат на брата, реалистичность при этом взбудоражит память тех, кто помнит рассказы. И ничего хорошего это не принесет. И молодежь может неадекватно воспринять. Они категоричны, — принимают, или все в штыки, и оценивают или хорошо или плохо. А однобокой оценки нет. А рассказывать о событиях надо, но без реалистичности. Кулаки — на мой взгляд, были нормальные трудолюбивые люди, которые заставляли работать других. Да, были среди них жестокие, были и нормальные. Но пострадали они из‐за того, что больше работали. А крестьяне, сирые и убогие, таких и сейчас много — регулярно бегают за материальной помощью, но при этом ни огорода, ни сарайки, ни скотинки, ничего нет и сами ничего не делают.